Контрасты Марины Цветаевой

Что оставляет после себя великий поэт? Яркие образы? Лирические сюжеты, на которые откликается душа читателя? Очарование ритмической речи? Завораживающие рифмы?

Видимо, все же нечто большее. Великий художник оставляет нам свой мир, целостную страну — со своим особенным климатом, рельефом, атмосферой, со своими святынями и со своими табу, со своей иерархией ценностей.

Марина Цветаева оставила нам такую страну — необычайно просторную, но с нелегким ландшафтом. Войти в нее легко — через ранние стихи, но узнать по-настоящему непросто. Можно так и остаться в долинах, по-своему, впрочем, замечательных, но подняться к вершинам не всякому под силу.

В письме от 25 января 1937 года, оспаривая некоторые суждения Иваска, Цветаева сформулировала тот «принцип контрастов», без которого, как она считала, ее творчество может быть воспринято искаженно. «Меня вести можно только на контрастах, — писала Цветаева, — т. е. на всеприсутствии: наличии всего. Либо — брать часть. Но не говорить, что эта часть — всё. Я — много поэтов, а как это во мне спелось — это уже моя тайна».

Мимоходом высказанное, это утверждение — ключ, помогающий шире и отчетливее увидеть реальные горизонты того мира, который оставила нам в наследство Марина Цветаева.

Попробуем им воспользоваться.
 

1

Один из первых контрастов, бросающихся в глаза каждому, кто берет в руки том цветаевской лирики, — это контраст ее ранних стихов и тех, что были созданы в зрелые годы.

Перечитывать стихи молодой Цветаевой — все равно что перебирать драгоценности в шкатулке: каждое искрится то изящной шуткой, то неподдельным волнением, а обилие мотивов, тем, настроений, тональностей так велико, что легко веришь в уговоры Волошина издавать цветаевские стихи под несколькими псевдонимами. Эти стихи просты для восприятия, прозрачны по смыслу, им присуща непринужденно свободная интонация я. И еще одна существенная черта — неукротимое жизнелюбие:
 

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала — тоже!

Прохожий, остановись!
 

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь.

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

(«Идешь, на меня похожий...»)
 

Однако с самых первых своих шагов в литературе Цветаева развивается столь безостановочно и неудержимо, что современники справедливо называли ее одним из самых неуспокоенных поэтов.. Она растет не по дням, а по часам, как князь Гвидон в бочке, — утверждал в одной из своих статей Дмитрий Святополк-Мирский.

Результатом этого развития явилась цветаевская поэзия двадцатых-тридцатых годов. Она резко изменилась. В ней исчезло многоголосие, а вместе с ним множество мотивов, которые уже никогда больше не возникнут. И наоборот: зазвучали ноты, появление которых было трудно предугадать раньше. От прежнего озорства, задиристости, вызова не осталось и следа. В зрелой цветаевской поэзии безоговорочно победило трагедийное восприятие жизни. Иосиф Бродский имел все основания назвать Цветаеву «Иовом в юбке», поэтом, который решительно отказался в своем литературном творчестве от какого бы то ни было «утешительства». Это сразу повлекло за собой изменения в поэтическом стиле. Контраст этих двух основных периодов творчества столь велик, что уверенно можно сказать: каждый из них имеет своих читателей и почитателей. И для зрелого периода их число не может быть велико, ибо здесь перед нами поэзия, требующая подготовленного восприятия.

Вот, для примера, стихотворение из цикла «Сивилла» (август 1922 года):
 

Каменной глыбой серой,

С веком порвав родство.

Тело твое — пещера

Голоса твоего.
 

Недрами — в ночь, сквозь слепость

Век, слепотой бойниц.

Глухонемая крепость

Над пестротою жниц.
 

Кутают ливни плечи

В плащ, плесневеет гриб.

Тысячелетья плещут

У столбняковых глыб.
 

Горе горе! Под толщей

Век, в прозорливых тьмах —

Глиняные осколки

Царств и дорожный прах
 

Битв...
 

Этот первый бросающийся в глаза контраст может показаться внешним. Но он помогает обнаружить распространенный грех суждений о Цветаевой «вообще» — как бы во все времена самой себе равной. Между тем она непрерывно росла. С чем-то расставалась навсегда, в другом менялись акценты.

Одна из граней трагедийного мироощущения Цветаевой в двадцатые-тридцатые годы — неприятие современности. Мы постоянно сталкиваемся в ее прозе, поэзии и письмах с темпераментными декларациями нелюбви к веку, «который десять Пушкиных бы отдал за еще одну машину». Особенно конкретно Цветаева высказывалась на этот счет в прозе. В эссе «Поэт и время» (1932) читатель находит категоричные формулировки, отвергающие, в частности, право эпохи на политический или социальный «заказ» художнику. Она сумела пройти внутри эпохи своим путем, не примкнув ни к какой группировке — ни к политической, ни к литературной, не поддавшись ни одной из прельщающих идеологий.

Но неожиданность — и очередной контраст! — состоит в том, что при всех открещиваниях творчество Цветаевой обнаруживает редкостную отзывчивость на эпоху! События революции и Гражданской войны породили стихи «Лебединого стана» и «Ремесла», поэму «Перекоп» и «Поэму о Царской Семье», прозу «Мои службы», «Вольный проезд», «Октябрь в вагоне». Споры современников отразились и в «Стихах к сыну» (1932), и в стихотворении «Родина» (1932), и в программном стихотворении «Двух станов не боец, а — если гость случайный...» (1935).

Еще значительнее другое обстоятельство. В цветаевской лирике двух последних десятилетий ее жизни оказались сфокусированными вполне современные проблемы и тревоги, с которыми жил и продолжает жить человек ХХ столетия. «Сгорбленный и взмыленный», он загнан в тупики повседневных забот; его подгоняет безостановочный, всегда торопящий бег времени. Но наспех нельзя ни созерцать, ни чувствовать; разрастается только одно ощущение: абсурдности, бессмысленности существования в обществе, утратившем духовные координаты бытия.

Отозвалась Цветаева и на реальную ситуацию, в которой оказался ее современник, рождением связанный со Страной Советов. Стихотворение «Двух станов не боец...» (1935) — это голос яростного, болевого неприятия свирепого лозунга всякой революции: «нас — люби! тех — ненавидь!» Неприятие самого этого выбора. Не может быть выбора между старым, навсегда ушедшим миром, и новым, построенным на насилии и жестокости, утверждает Цветаева. Такова ее «третья позиция» — позиция независимости, исполнения самой себе поставленного долга, — оборонительная позиция в мире, пораженном проказой «коммунизма» и фашизма.

Итак, несмотря на неоднократное отмежевание от эпохи, лирические паруса Цветаевой постоянно надувает ветер Времени.

Читатель замечает это еще и по той страстности, с какой звучит во множестве ее стихотворений защита «невесомостей» и «наваждений» «в мире веса и счета». Горение духа, жар сердца, эмоциональное богатство личности — вот ценности, возводимые поэтом на высший пьедестал в век торжества материалистической идеи

И здесь мы наталкиваемся еще на один цветаевский контраст. Ибо Цветаева не просто защищает горячее сердце и высокую страсть — в мире, сотворившем кумир из «пользы». Она постоянно обнаруживает собственную страстную эмоциональность — ту самую, которая обеспечила ее поэзии так много недоброжелателей. Как и все другие свойства этой лирики, эмоциональный накал ее явлен в столь крайнем пределе, что его принимает (и делит) лишь читатель той же органики, того же природного склада. Другие, даже и восхитившись поначалу талантом, быстро переходят на позиции снисходительного превосходства. Одни начинают толковать о дурном вкусе, другие — о невоспитанности и несдержанности, а то и о натужном «воспарении».

Раскаленная эмоциональность — характернейшая черта поэзии Цветаевой. Однако чтобы остаться в русле истины, тут же необходимо назвать и иное: страсть осознания, осмысления, постижения.

Острый, проницательнейший ум, пристрастие к «метафизическим просторам», как назвал это Бродский, напряженный интерес, неизменно устремленный к «истокам бытия» (словами самой Цветаевой), определяли пафос ее лирических сюжетов. С голосом сердца в зрелой цветаевской поэзии неизменно совмещается жажда «дойти до самой сути», до глубины бытия: вглядеться, проникнуть, увидеть грани истины, ее оттенки, составные. Прочтите «Наклон», прочтите «Рас—стояние: версты, мили...», прочтите цикл «Ученик». Чего здесь больше: страсти живого чувства или страсти его осознания? Огненного вихря переживания или настойчивого проникновения в сердцевину — «вглубь — до потери чувства»? В том-то и дело, что в поэзии Цветаевой мы находим вовсе не поток эмоций в рифмах, но уникум сочетания: открытого «наития стихий» — и ожесточенного стремления «управиться» с ними, — называя, осмысляя. Снова — сочетание контрастного, соприсутствие одного и другого...

Назову и еще один контраст в явлении Марины Цветаевой: контраст двух начал — русского и европейского.

Юрию Иваску сама она писала: «...не ошибитесь, во мне мало русского... со стороны матери у меня России вовсе нет, а со стороны отца — вся. Так и со мною вышло: то вовсе нет, то — вся. Я и духовно — полукровка».

Не будем, однако, основываться только на ее собственных высказываниях. Гораздо существеннее свидетельство ее творчества, которое с несомненностью обнаруживает черты именно русского мироощущения, русского характера — щедрого, безоглядного, безмерного. Черты этого характера определяют психологический облик героини цветаевской поэзии: с ее безудержными порывами, крайностями ее взлетов и провалов, остротой каждого переживания, бескорыстием и неблагоразумием, душевной открытостью и незащищенностью.

Сравнение с Анной Ахматовой, как мне представляется, особенно оттеняет «русскость» Цветаевой. В ней «московское», российское начало явственно победило; Ахматову же неслучайно называли «европеянкой». На фоне гармоничной, неизменно сдержанной, никогда не теряющей над собой власть Ахматовой особенно четкий контур обретает безудержность Цветаевой, ее обнаженная эмоциональность. «Она была более русской, чем все мы, — говорил Пастернак Александру Гладкову, — не только по крови, но и по ритмам, жившим в ее душе».

Но у нас достаточно оснований говорить и о «европейском» в Цветаевой. Не только о ее любви к Новалису и Гете, Гельдерлину и Бодлеру, Рильке, Анне де Ноай, Прусту, — но о гораздо большем. Я имею в виду тот несомненный факт, что в своем творчестве Цветаева как никакой, пожалуй, другой русский литератор двадцатого столетия (сравнение возможно только с Набоковым или Бродским) шла в русле и в ритме общемировой культуры. Шла, никому не подражая, ни к кому не присоединяясь, но уверенно вставая в ряд с талантливейшими литераторами века.

Бродский, назвавший Цветаеву лучшим поэтом ХХ века, отмечает еще одну знаменательную сторону ее поэзии. Именно — соприсутствие в ней «центробежного вектора», как он это называет, то есть страсти к постижению метафизического смысла вещей, — с тем, что при этом она оставалась поэтом «в высшей степени посюсторонним, конкретным, точностью деталей превосходящим акмеистов... Сродно более птице, чем ангелу, ее голос всегда знал, над чем он возвышен, знал, что там внизу...» И потому, может быть, и поднимался он все выше, дабы расширить точку зрения...

К этому органично присоединяется сочетание «исповедного», дневникового характера цветаевской лирики с масштабностью ее философских обобщений. Здесь тот же явственный эффект совмещения микроскопа и телескопа. Живые движения души сопрягаются чуть не с законами мироздания! Перечтите стихотворение «С этой горы, как с крыши...» — или «Весна наводит сон. Уснем...». Всякий раз философский заряд возникает в стихотворении как бы непредумышленно, — он прорастает на наших глазах сквозь горячее сиюминутное переживание. Однажды Цветаева убежденно заявила (защищая Марселя Пруста от нападок критики): «нет узкого мирка, есть только узкий взгляд на вещи...» [2:50–51].

А как интересно было бы проследить контраст «мужского» и «женского» начал в этой поэзии! Хотя бы на примере любовной лирики, то «завоевательной» («Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...»), то тишайшей и смиренной («Я — страница твоему перу...»). Но мы найдем еще необузданность — и укрощенность, уязвимость — рядом с проявлениями несгибаемой силы, мотивы могучего влечения к земным радостям — и мотивы отречения от всего земного... И еще многое в том же роде.

При этом перед нами всякий раз не просто светотень. Перед нами — перепад мощной силы, когда каждая из контрастирующих черт выражена в предельном своем развитии. Цветаевские контрасты родственны рембрандтовским: миновать их в характеристике таланта значило бы не назвать одного из самых ярких опознавательных его свойств.
 

Но и этого мало. В цветаевской лирике мы постоянно сталкиваемся еще и с таким явлением, как контрастирующие по смыслу друг с другом и спорящие меж собой стихотворения. Прочтите следом за «Заочностью» «Науку Фомы» («Без рук не обнять!..») или после цикла «Сивилла» — цикл «Федра». Сравните «Умирая, не скажу: была...» и стихотворение «Золото моих волос...» (с этими строками: «Не жалейте: все сбылось...»). Сравните стихи, воплощающие страдание разлуки, боль разъединенных сердец, — с той же «Заочностью». Мы увидим тогда, что поэзия Цветаевой вобрала в себя и мотив отрешения от любви, и мотив славословия любви, и мотив презрения к телу как «тюрьме души», и другой: «Нельзя, не коснувшись уст, / Утолить нашу душу!..»

Как назвать это? Противоречиями? Думаю, что лучше самой Цветаевой об этом не скажешь. А она назвала это — в тех же строках, обращенных к Иваску, — «всеприсутствием всего».

Самому бытию, считает Цветаева, присуща многозначность, многомерность, резко контрастирующие грани. В себе самой, в своем внутреннем мире она обнаруживает то же самое. И она не дает этому наблюдению проскользнуть незамеченным, неоднозначность неизменно притягивает ее к себе; Цветаева не спешит предпочесть одну сторону и отбросить другую.

К контрастным краскам прибегала и А.С. Эфрон, характеризуя личность матери: «...те же взаимоисключающие свойства — сдержанность и неукротимость, непримиримость и кротость, долготерпение и вспыльчивость, общительность и жажда уединения, та же увлеченность (увлекаемость) людьми — при внутренней неспособности, невозможности длить с ними отношения...» [4]

Факты биографии и обстоятельства творчества не раз подтвердят «соприсутствие» в самой Цветаевой контрастирующих черт. Приведем только один пример такого уровня. Достаточно известна привязанность автора цикла «Отцам» к тем и к тому, что навсегда уходит из жизни, — будь то старшее поколение, привычная орфография или старый календарный стиль. Сама Цветаева признавалась, что маленькой девочкой она плакала, провожая навсегда уходящий старый год, не в силах от огорчения радоваться новому... И это при врожденном фрондерстве характера! При неизменном своем бунтарстве по отношению к «принятому» и устоявшемуся! При том, что в творчестве она неуклонно шла по пути взрывного обновления традиций русского стиха, стилистики и жанров русской прозы...

Напоминаю это, чтобы сказать: о цветаевских контрастах можно говорить на разных уровнях. И всякий раз они — указатели широт и параллелей многогранного мира, который оставлен нам прекрасным поэтом. Это вехи просторнейшего горизонта, и было бы ошибкой сужать его привычными схемами анализа, стандартными подходами к интерпретации.
 

Литература

1 Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992.

2 Cahiers de Quinzaine Marcel Proust. Paris, 1930. Ser. 20. Cahrier 5.

3 Цветаева М. И. Сочинения: В 2 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц. М., 1988. Т. 2.

4 Неопубликованный отрывок из рукописи А. С. Эфрон. «Воспоминания» // Известия. 1992, 15 мая.

 

Автор: Ирма Викторовна Кудрова — российский филолог, исследователь жизни и творчества Марины Цветаевой. Окончила филологический факультет Ленинградского государственного университета. В 1952 г. поступила в аспирантуру Пушкинского Дома, работала экскурсоводом в Литературном музее.

gramota.ru