«Вот ко мне и обращайтесь, а не к ушам»

Рассветает, радость-то! На переплетах рам сидят чижи. Каплет неба звонко, в стекло, за стеклом туя и рябина. Я лежу ногами к окну и смотрю двумя глазами в окно, а оно во всю стену, лишь полметра внизу батарея парового отопления, золотой цвет, то ли покрашена, то ль золото настоящее, от нее вьются такие же трубы, вверх, видно, что горячие. За окном воздух, а над окном шарниры, а на них золотые шторы, как ткани, как плюш. У окна стол под зеленой плюшевой же скатертью, на столе пишущая машинка Гермес Бэби — никто на ней не пишет.
Я не пишу, я лежу.
Грозовое небо в фиалках. Ворона летит, вращаясь. Тревожно смотреть мне в небо, как в смерть. Это синие, синие дети поют, взявшись за руки, вверху, дети в синем, а один из них дитя в красном, как Данте, крольчонок.
Я лежу и вижу: слева в воздухе белая скала, незаселенная, строят шестнадцатый этаж, с цифрой, красивый кран ходит по крыше, никелированный, как ажурные ножницы, на нем юноши в шляпе, в голой майке — сидя, пьют кефир, в кепи. А справа я вижу колонну, это обыкновенный красный кирпич, сложенный вверх, в ней живут и строют же рабы-римсы, все белокожие, они стучат мастерками, как блестящими стальными сердечками.
Я вижу это, потому что я лежу.
Я знаю, чья это комната, что моя. Мои книги в темно-зеленых переплетах с золотым тисненьем букв, мой хронометр с большими цифрами висит на серебряной цепочке, моя пепельница, серебряная же, она же дегустационная кружечка, мерка; картины на стенах; тут много моего, и зеркало в раме с деревянными ангелочками, мордоскопами, позолоченными, я смотрю на себя в сей кристалл, вставая,— я толст, лыс, глазаст, щеки львиные, вырез в носу. Я брит. Я болен.
Я был болен. Я есть здесь!
Я знаю, я помню, как сверлили вены под ключицами и вставляли в них трубки, а в живот в стеклянных трубах вводили активированный уголь. Я помню, как в ноздри мне вставляли индийский лотос — трубку сквозь ноздри в желудок, восемь врачей держали, а я их бил в беспамятстве, по медным пенсне, пока не сделали уж такой укол, что отнялись обе руки, чтоб не бил и схватило параличом заодно и ноги. Четыре с половиной месяца я лежал на танкетке в реанимации, весь подключенный, искусственные легкие, почки и т. д. Искрил только пищевод да иногда включалось сердце, а потому нельзя было меня выбросить в мусоропровод.
До чего ж я им надоел.
Я рассказываю себе, что со мной, а сам не знаю что.
Я знаю, т. ск., техническую сторону дела: было девять операций внутренностей и т. д., была клиническая смерть, а затем смерть без вмешательства клиники. Но я давно себя разделил на сознание и тело, это все было с телом, и названия болезней, и боль, а со мной ничего особенного не было, я сознавал себя.
Да и тело я разделил на две половины. В животе и у корней ног жили близнецы, принцы Мекленбургский и Вюртембергский, а над ними в груди их няня, кормилица, фрейлина Агнес. Откуда они там взялись, это уж им знать, я их не выдумал же. Свои проказы у них, свои капризы. Бантики на пупке завязывают, на швах, из лигатур. Каждый орган у нас уж оригинален. Например, рот. Рот мне порвали умельцы, вставляя шланги дышать. Но вот спросили, чувствую ль я, что мне порвали рот, а я им никак не объясню, что рот порвали рту, а не мне, я тут пятая спица, пусть спросят рот, а я от этой сути — отсутствую. Или уши. Они считают, что я оглох и что уши мои не слышат, все кричат мне в уши, прокричали. Я им объясняю: какое мне дело до ушей, может быть, они и не слышат, я-то слышу, вот ко мне и обращайтесь, а не к ушам.

Виктор Соснора. Башня