Дневник

Я настолько интроверт, что почти юрод - слишком своеобычна, ибо живу насыщенной, активной, полной событий внутренней жизнью.  И ещё идиот - живу вне навязываемых извне социальных траекторий, штампов и предрассудков. Идиот в изначальном смысле этого древнегреческого слова («свой», «частное лицо», не представляющее никого, кроме лично себя), который хорошо раскрыл в своё время диакон Андрей Кураев*.

Но я совсем не одинока при этом. И дело не только в наличии семьи и немногих друзей, работы с людьми и постоянном общении с самыми разными, непохожими друг на друга до полного несовпадения и взаимного неприятия человеками. Важнее как раз та самая внутрення жизнь, которая соединяет всё и всех в некую единую ткань, в единый текст, дающий ключи к прочтению всего вокруг. В том числе  и книг великих, живших ранее или живущих ныне.

Более того, именно внутрення жизнь дарит мне друзей, в том числе великих, которые, ничего не зная обо мне, писали именно для меня (если верить Мамардашвили - а я ему верю, ибо сама это не раз переживала в опыте - как истину). И эти все друзья (через всеобщее культурное наследие) вплетают меня, как нить, в это самое полотно  во время общения с ними.

Отсутствие чувства одиночества - результат вплетённости (с-частье?), но при этом  мой дом, мой мир, прежде всего - внутри, я живу внутри, а не вовне, но совершенно не замкнута на себе. Внутри я живу той жизнью, которая хоть и сугубо внутрення,  наполняет и животворит всё вокруг.

---

* Совсем о других идиотах рассказывает Пятигорский.

Когда читаю Платонова, в душе загорается огромное солнце, а грудь распирает от какого-то невероятно сильного, цельного чувства. Это ж сколько света и тепла, сколько жизни было в этом человеке-всечеловеке, если его тексты буквально светятся изнутри. Душа от них вспыхивает, возгорается, как фитиль от спички.

Кстати, в романе «Чевенгур» есть описание подобного переживания, что может свидетельствовать о том, что лично Платонову  это чувство знакомо. Он сам жил на свете таким, занявшим всё тело, Сердцем.

Вот этот фрагмент:

«Чепурный и шестеро с ним побежали вперед привычной цепью. Выстрел не повторялся, и, пробежав настолько, пока сердце, перечувствовав войну и революцию, не распухло до горла. Чепурный оглянулся на покинутый Чевенгур. В Чевенгуре горел огонь.

— Товарищи, стойте все сразу! — закричал Чепурный. — Нас обошли... Жеев, Кеша, давайте все сюда! Пиюся, бей всех напролом! Куда ты уехал? Ты видишь, я ослаб от коммунизма...

Чепурный не мог подняться с земли от тяжести налившегося кровью, занявшего все тело сердца; он лежал с наганом, худой и заболевший; шестеро большевиков стояли над ним с оружием и следили за степью, Чевенгуром и за упавшим товарищем.

— Не расставаться! — сказал Кеша. — Берите Японца на руки, и тронемся на Чевенгур — там наша власть, чего ради кидать бессемейного человека...

Большевики пошли на Чевенгур. Чепурного они несли недолго, потому что у него сердце скоро опало и стало на свое маленькое место».

И ещё один красноречивый фрагмент — тоже из «Чевенгура», наглядно демонстрирующий отчего «распухало до горла» сердце и самого автора, и лучших из его героев-персонажей:

«По широкому дну балки гноился ручей, питающийся живым родником в глубине овражного верховья; ручей имел прочную воду, которая была цела даже в самые сухие годы, и по берегам ручья всегда росла свежая трава. Больше всего Дванову сейчас хотелось обеспечить пищу для всех чевенгурцев, чтобы они долго и безвредно для себя жили на свете и доставляли своим наличием в мире покой неприкосновенного счастья в душу и в думу Дванова; каждое тело в Чевенгуре должно твердо жить, потому что только в этом теле живет вещественным чувством коммунизм. Дванов в озабоченности остановился.

— Пиюсь, — сказал он, — давай плотину насыпем поперек ручья. Зачем здесь напрасно, мимо людей течет вода?

— Давай, — согласился Пиюся. — А кто воду будет пить?

— Земля летом, — объяснил Дванов; он решил устроить в долине балки искусственное орошение, чтобы будущим летом, по мере засухи и надобности, покрывать влагой долину и помогать расти питательным злакам и травам.

— Тут огороды будут хороши, — указал Пиюся. — Тут жирные места, — сюда со степей весной чернозем несет, а летом от жары одни трещины и сухие пауки.

Через час Дванов и Пиюся принесли лопаты и начали рыть канаву для отвода воды из ручья, чтобы можно было строить плотину на сухом месте. Дождь ничуть не переставал, и трудно было рвать лопатой задернелый промокший покров.

— Зато люди будут всегда сыты, — говорил Дванов, с усердием жадности работая лопатой.

— Еще бы! — отвечал Пиюся. — Жидкость — великое дело.

Теперь Дванов перестал бояться за утрату или повреждение главной своей думы — о сохранности людей в Чевенгуре: он нашел
вторую, добавочную идею — орошение балки, чтобы ею отвлекаться и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и беречь коммунизм без ущерба, в виде его  первоначальных людей».

Обратите внимание, ручей, бегущий бесполезно, не служащий пользе любимых чевенгурцев  — гноится, как рана на теле земли.

*

«Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь, и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде, гораздо точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем» (рассказ «Возвращение»).

*

Когда Фекла Степановна уснула, Дванову стало трудно быть одному. Целый день они почти не разговаривали, но Дванов не чувствовал одиночества: все-таки Фекла Степановна как-то думала о нем, и Дванов тоже непрерывно ощущал ее, избавляясь этим от своей забывающейся  сосредоточенности. Теперь его нет в сознании Феклы Степановны, и Дванов почувствовал тягость своего будущего сна, когда и сам он всех забудет; его разум вытеснится теплотой тела куда-то наружу, и там он останется уединенным грустным наблюдателем.

Старая вера называла это изгнанное слабое сознание ангелом-хранителем. Дванов еще мог вспомнить это значение и пожалел ангела-хранителя, уходящего на холод из душной тьмы живущего человека.

Где-то в своей устающей тишине Дванов скучал о Соне и не знал, что ему нужно делать; он бы хотел взять ее с собой на руки и уйти вперед свежим и свободным для других и лучших впечатлений. Свет за окном прекращался, и воздух в хате сперся без сквозного ветра <...>

От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в бреду. Маленькие вещи - коробки, черепки, валенки, кофты - обратились в грузные предметы огромного объема и валились на Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они входили туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет кожа. Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что разорвется кожа и сам захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей в швах кожи. <...>

Фекла Степановна положила руку на лицо Дванова. Дванову почудился запах увядшей травы, он вспомнил прощание с жалкой, босой полудевушкой у забора и зажал руку Феклы Степановны. Успокаиваясь и укрываясь от тоски, он перехватывал руку выше и прислонился к Фекле Степановне.

- Что ты, малый, мечешься? - почуяла она. - Забудься и спи.

Дванов не ответил. Его сердце застучало, как твердое, и громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова сидел в своем помещении, он не радовался и не горевал, а нес нужную службу.

Опытными руками Дванов ласкал Феклу Степановну, словно заранее научившись. Наконец руки его замерли в испуге и удивлении.

- Чего ты? - близким шумным голосом прошептала Фекла Степановна. - Это у всех одинаковое.

- Вы сестры, - сказал Дванов с нежностью ясного воспоминания, с необходимостью сделать благо для Сони через ее сестру. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения: он все время внимательно слушал высокую точную работу сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но - уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело на раскинутых опечаленных крыльях. И сторож заплакал - он плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое спокойствие для сожаления.

Ровная бледность ночи в хате показалась Дванову мутной, глаза его заволакивались. Вещи стояли маленькими на своих  местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым.

До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно, когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке, но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему была нанесена истощающая рана.

Платонов. Чевенгур

*

Сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает.
Платонов. Родина электричества

*

Сердце... пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием.
Платонов. Возвращение

*

«Мария, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Восемь дней мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу. Я живу в каком-то склепе, и моя жизнь почти равна смерти. Днем я лежу в поле в овраге, под вечер прихожу в город и иду к Вам. А у Вас я как-то весь опустошаюсь, во мне все стихает, я говорю великие глупости, я весь болею и хожу почти без сознания. <…> Не жалости и не снисхождения я хочу, а Вас и ваше свободное чувство.

Переполняется во мне душа, и не могу больше говорить. Поймите мое молчание, далекая Мария, поймите мою смертную тоску и неимоверную любовь. <…> Простите меня, Мария, и ответьте сегодня, сейчас. Я не могу ждать и жить, я задыхаюсь, и во мне лопается сердце. Я Вас смертельно люблю. Примите меня или отвергните, как скажет Вам Ваша свободная душа.

Я Вас смертельно люблю» (Из письма будущей жене).

*

«И опять дальше смертельная любовь, тоска, вселенная, поля и кладбища, и я один среди них, радостных, сытых людей земли, один с точным ослепительным знанием, что я не их, не из этого мира. Мне нужно невозможное, но невозможное — невозможно.

Когда я вижу ее лицо, мне хочется креститься.»

*

Платонов  «в напоминание, в вечное сердечное чувство деревеньки Волошино, школы в ней и мельницы напротив», где работала его любимая, записал:

«Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни и одна звезда над головой в мутной смертельной мгле... Нельзя поверить, что можно выйти отсюда, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, а через полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все — далеко. Если вглядишься в звезду, то ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки — так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности — это легко, а тут я вижу, я достаю ее и слышу ее молчание, мне кажется, что я лечу, и только светится недостижимое дно колодца, и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным.

А кругом поле, овраги, волки и деревни. И все это чудесно, невыразимо, и можно вытерпеть всю вечность с великой, неимоверной любовью в сердце…»

*

«Скорбь и скука в одиннадцать часов ночи в зимней деревенской России. Горька и жалостна участь человека, обильного душой, в русскую зиму в русской деревне, как участь телеграфного столба в закаспийской степи».

«У меня всё растет и растет сердце». Письма М. А. Кашинцевой

* * *

Я обошла галактики пешком,
Разыскивая красных ниток к платью.
Я чистотой предчувствия полна.
Там посреди Вселенной между звезд
Висит мое искрящееся сердце,
И каждый вздрог его неповторимый
К другим безмерным устремлен сердцам.
Эдит Сёдергран

* * *

«Кто берет — наполняет ладони, кто отдаёт — наполняет сердце» (Лао-Цзы).

* * *

Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют.
"Прибавляет" только теснейшая и редкая симпатия, "душа в душу" и "один ум". Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее.

Василий Розанов. Опавшие листья

* * *

Пока человек не вырос, он думает, что истина ему дана для того, чтобы бить ею других (тех, у кого не так, иначе, по-другому — не в соответствии с его истиной). А когда вырастет, начинает понимать, что истина ему дана для того, чтобы видеть ею другого, видеть её в другом, всматриваться, вслушиваться в другого и любить его — истиной.

Светлана Коппел-Ковтун. Дневник

* * *

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!

(Песнь песней Соломона 2:5)

Сегодня, говоря о человеке, не понимают разницы между «показать глубинную суть человека» - т.е. лучшее и наиважнейшее в нём, и «выставить его напоказ», подставить, рассекретить - т.е. выставить худшее в нём и при этом малозначащее (не главное, а то, что в нём немощно). Вертится в голове статейка о Светлане Крючковой, известной актрисе, в которой журналист(ка) начинает свой материал с того, что оповещает о просьбе актрисы (согласившейся, заметим, на интервью, а могла бы не соглашаться) не фотографировать снизу, чтобы не было двойного подбородка. Понимаете о чем я?
Это ведь рабочий момент, об этом и говорить как-то глупо - фотограф сам должен это знать и соблюдать. Это как чистить зубы или умываться - на бытовом уровне. И это выносится на публику. Зачем? Просто постаревшая и располневшая актриса в этом немощна и боится чтоб не вышло дурного фото.
Какая низость писать об этом! Прошло много лет с тех пор, как мне попалась на глаза эта статейка (я её даже не читала - так было неприятно начало), а я снова и снова возвращаюсь к этой мысли - нельзя так поступать по отношению к другому человеку. Это не выставление напоказ человеческих пороков ради их преодоления, не правдолюбство, а просто дикая пошлость.
Я бы назвала это неуважением к личному пространству другого человека. Нечто схожее происходит и когда личную переписку кто-то начинает делать публичной, пересылает, к примеру, без ведома другого посторонним лицам и т.д. и т.п. Это всё - банальное хамство, которое мыслит о себе как о некой правде. И, между прочим, снимание трусов на сцене - всего лишь более крайняя точка всего этого - неуважение к чужому (и своему) личному пространству. 

Человек намеревается схватить Бога, но то, что при этом оказывается в его руках — всегда не Бог, а что-то другое. Однако человек обожествляет всё, чего нахватался, и создаёт идола, который заслоняет собой и Бога, и другого человека, и реальность, и познание реальности. Человек создает кумиров, намереваясь присвоить себе Бога.

И только если Бог захочет, Он распускается в человеке живым и прекрасным цветком. Это случается с теми, кто любит Бога и служит Ему, но не присваивает Его себе, как вещь. Бог присваивается Сам, кому хочет и когда хочет.

Единственно законный (в смысле возможный) способ «присваивать Бога» - дарить Его другому.

ВОПРОС-ОТВЕТ:

Вопрос: Невозможно любить того о ком не имеешь ни малейшего понятия. Ни один человек не знает что есть Бог. Человек не может создать себе такое представление, поскольку Бог трансцендентен. И служить тому кого не знаешь тоже невозможно. Есть лишь односторонняя любовь Бога к человеку и кому Бог хочет открыть. Без божественного откровения человек слеп и немощен. Но не всё так плохо. С человека достаточно любить другого человека и другие творения, оказывать им честь и уважение, как любимым творениям Бога.

Мой ответ: Мне нравится пример с лентой Мёбиуса. Один умный человек приводит  её в пример, когда говорит о внутреннем и внешнем для нас, в том смысле, что у ленты Мёбиуса внутренняя сторона и внешняя - одно, мол, и у нас так же может быть. Остроумно и, главное, верно. С трансцендентностью тоже не так всё просто, как кажется. Если хорошенько подумать, то человек сам себе трансцендентен: я неподлинный - себе подлинному или наоборот. И вот что удивительно, я подлинный - это я в Боге, т.е., который лично знаком с тем самым Богом, о котором, на Ваш взгляд, никто не может иметь представления. Более того, я подлинное знакомо с Богом лично не внешним, а внутренним образом, то есть изнутри. Вот такой оборот...