Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
В смирение не надо рядиться, потому что в смирение человека одевает Бог. Кто обрёл истину, в том будет и нужная форма — смирение. Смирение — одежда истины. А кто самочинно рядится в одежды смирения, чтобы казаться смиренным, тот и выглядит неприглядно, и затрудняет себе восхождение к Богу.
В Боге не умничают, а мудрствуют — т.е. живут и мыслят Богом.
Зрячие — видят, а злые — ненавидят.
Всякий идол — Ваал, потому что в последней своей точке непременно превращается в Ваала.
Бог скрывается от тех, кто хочет скрыться от Него. Настоящие слова тоже как бы скрываются от ненастоящих, неживых сердцем людей. Неживые люди не понимают живые слова, ибо перевирают их в своём уме.
Для беседы надо входить на территорию размышляющего, а не сидеть на своей. На своей понимаешь только себя. Как входить на территорию другого? Снимая свои дорожные сапоги, как минимум. Смотреть глазами другого — искусство, которым владеют только свободные.
Пока человек не знает Христа, ему не с чем сравнивать — всё внутри у него заполнено самостью и её движениями, потому он измышления своей самости о Христе может считать по гордости самим Христом. Исполнение заповедей помогает слепому до встречи со Христом видеть свою немощь и научает смирению — самость этим загоняется в свой угол и ждёт спасения от греха слепоты духовной. Спасает только Христос, Встреча со Христом, а всё, что до этого — лишь приготовление к этой Встрече.
Цель — то, что делает меня в процессе достижения целым. Лжецель только обещает исцелить, но не имеет реального обеспечения своим обещаниям.
Мысль — не то, что я думаю, а то, что посещает меня. Мысль — гостья, она приходит пообщаться, поговорить о своём насущном. Кто окажет ей надлежащий приём и уделит своё внимание, к тому она будет приходить часто, а может даже поселится в его доме. Но она всегда свободна уйти — об этом стоит помнить и не приписывать себе её заслуг.
Что человеку нужнее: хлеб насущный или поэзия? Для животного в нём — однозначно хлеб, для человека в нём — однозначно поэзия.
Одинокая женщина преклонных лет меня поймёт. Потёк кран! В субботу! Под вечер! А мужа нет... А дети в России...
Особи моего пола - непостижимые люди! Женщина может быть хоть семи пядей во лбу, но если потёк кран, она мечется в великом смятении по квартире субботним вечером, и её мучит одна убийственная мысль: - Что делать-то?! -
Ну да, это я. Та самая, что семи пядей. А вот толку от этих пядей в такой ситуации - ни на грош...
Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую.
В былом, в грядущем, в тайнах бытия,
в пространстве том, где рыщут астронавты,
в морях бескрайних — в целом мире я
не вижу для себя уж лестной правды.
Поэта долг — пытаться единить
края разрыва меж душой и телом.
Талант — игла. И только голос — нить.
И только смерть всему шитью — пределом.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Есть ценности непреходящие
есть где-то руки нецелованные
есть любящие
но пропащие,
лишь потому, что разворованы.
Есть тихий риск и громкий выигрыш
Царицы есть с испугом Золушки,
есть М И Р который ты не выгладишь —
он в перламутре, лжи и золоте.
… есть капитаны — поражения
крушения — учителя
Разврат святого отрешенья
и святость разного Зверья...
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
...А я была его женой.
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви,
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Шаркаешь худа и кривобока
И связать не в силах пары слов,
Вспоминаешь, как травили Блока
И за что расстрелян Гумилёв.
Задрожишь и вывернешь карманы:
Дом сгорел, а ты хранишь ключи
И шатаясь, как шармащик пьяный,
Песенку убогую в ночи
Повторяешь без причин и цели
Пристаёшь отчаянно ко всем.
Жизнь моя, да что ты в самом деле
Так кричишь, когда я глух и нем?
В позабытой деревне, где жителей нет,
Отбивает рябина поклоны
Той избе, где старик со старухой в окне,
Словно древние лики с иконы.
– Как вы жили? – губами коснулся стекла,
Приминая траву и цветы я.
– Как вы жили?
– Мы жили… с грехом пополам…
«Значит, наполовину – святые».
Прижимаясь к окну, я стоял против них,
Но напрасно отыскивал взглядом
Половину греха…
Став одной на двоих,
Жизнь глядела безгрешно и свято.
Я хочу у Тебя получиться,
Словно ваза или портрет,
Я пытался любви научиться,
Но ни силы, ни воли нет.
Ты рисуешь меня и стираешь,
Тишиною в ушах звеня.
И родившийся вновь умираешь
Предо мною и за меня.
Как Тебе отплачу за такое,
Ты, позволивший мне решать?
Я рыдаю, дрожа под рукою...
Я боюсь Тебе помешать.
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землёю, незримые оку.
Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса![2]
Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,
Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?
Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который,
В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской,
С образом сходен предвечным своим от слова до слова.
Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,
Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,
Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,
Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд - да будет тверд и ясен,
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.
Импровизация («Как смеют хоронить утром, когда на небе солнце?..»)
Как смеют хоронить утром, когда на небе солнце?
Как смеют ковать цепи, когда не скован венец?
Как смеют срывать розу, когда она благоухает?
Как смеют бросать женщину, когда она полна любви?
Как смеют пить воду, когда в воде падаль?
Как смеют улыбаться, когда существует скорбь?
Как смеют надеяться, когда есть разочарованье?
Как смеют жить, когда жизни нет?!
Я дыханье твоё берегу,
Берегу твои выдохи, вдохи.
Чем ещё я заняться могу
Посреди этой гиблой эпохи,
Если даже любовь - не броня,
Если кровля - уже не защита,
И летят все превратности дня
Сквозь неё, как сквозь мелкое сито?
Однажды я встретил бездомную кошку:
- Как Ваши дела?
- Hичего, понемножку...
- Я слышал, что Вы тяжело заболели...
- Болела.
- Так, значит, лежали в постели?
- Лежала на улице много недель -
Бездомной, мне некуда ставить постель.
Подумал я: "Странно, что в мире огромном
Hет места собакам и кошкам бездомным."
Памяти И.Бродского
Я смотрел на поэта и думал: счастье,
Что он пишет стихи, а не правит Римом,
Потому что и то и другое властью
Называется, и под его нажимом
Мы б и года не прожили — всех бы в строфы
Заключил он железные, с анжамбманом
Жизни в сторону славы и катастрофы,
И, тиранам грозя, он и был тираном,
А уж мне б головы не сносить подавно
За лирический дар и любовь к предметам,
Безразличным успехам его державным
И согретым решительно-мягким светом.
Дождь не любит политики, тополь тоже,
Облака ничего про нее не знают.
Ее любят эксперты и аналитики,
До чего ж друг на друга они похожи:
Фантазируют, мрачные, и вещают,
Предъявляют пружинки ее и винтики,
Видно, что ничего нет для них дороже.
Но ко всем новостям, завершая новости,
Эпилогом приходит прогноз погоды,
И циклоны вращают большие лопасти,
Поднимается ветер, вспухают воды,
Злоба дня заслоняется мирозданием,
И летит, приближаясь к Земле, комета
То ль с угрозою, то ли с напоминанием,
Почему-то меня утешает это.