Гости и друзья

Из книги «Четвёртый сон»

Слово, слово, что там в начале?
Раскладушка, на которой меня зачали.
По-пьяни, по неопытности, по распределенью,
по любви, по кайфу, по моему хотенью.

* * *
Нет, мне тело не мало - велико,
мне до тела моего далеко.
Тело-тело, как ты терпишь меня?
Всё, что сделано, такая фигня
по сравненью с расщепленьем белка,
по сравненью с ХТК ДНК.

Я родине инородна - 
московской мало прописки.
Стюарты аэрофлота 
приветствуют по-английски
бездомную домоседку 
улитку-космополитку.
Свободу взяв на заметку, 
сочтя уликой улыбку.

В ульях, муравейниках, на краю земли
с роем современников временность дели.
Прячь стихотворение в общую тетрадь
продлевать мгновение, вечность коротать.

Если есть чего желать, 
значит будет о чём жалеть.
Если есть о чём жалеть,
значит будет о чём вспомнить.
Если есть о чём вспомнить,
значит не о чем было жалеть.
Если не о чем было жалеть,
значит нечего было желать.

Шиповником дышу,
помощница шмелей,
пыльцу переношу
на кончиках ноздрей
во все концы земли
вслепую, наугад.
Садовник, похвали!
Я опыляю сад.

Я вышла в сад, но глушь и роскошь
живут не здесь, в слове: «сад».
Оно красою роз возросших
питает слух, и нюх, и взгляд.

Просторней слово, чем окрестность:
в нем хорошо и вольно, в нем
сиротство саженцев окрепших
усыновляет чернозем.

Рассада неизвестных новшенств,
о, слово «сад» — как садовод,
под блеск и лязг садовых ножниц
ты длишь и множишь свой приплод...

Кто уцелел – умрёт, кто мёртв – воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
– Где были вы? – Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: – На Дону!

– Что делали? – Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.

Первый снег поженился с последней травой.
Превратился Серебряный век в Цифровой.
И бумажной водой об корыто звеня, 
Я стираю носки, чтоб не стёрли меня.
Из детей получаются вдруг старики.
Всех в метро обязали носить парики.
С нами делят айфоны судьбу и кровать. 
Без смирительной маски еды не видать. 
И чернильным ножом полоснув пост-модерн,
Я рифмую слова без затей.
Мне на шею кидается век-моргенштерн, 
Но не морг я по крови своей.

Древний (псевдопророк)

И посох вздыбится и прянет на царя,
замка венчального раззявится прореха,
и своеволия развяжется потеха,
треща укорами и сварами горя.

Забудь, что с небом ты когда-то был на ты -
уже вот-вот веретено закружит пряху,
пойдет приказывать, сбирая на рубаху
парализующую кротость немоты...

Когда неясен грех, дороже нет вины -
и звезды смотрят вверх и снизу не видны.

Они глядят со стороны на нас, когда мы в страхе,
верней, глядят на этот страх, не видя наших лиц.
Им все равно, идет ли снег нагим или в рубахе,
трещат ли сучья без огня, летит полет без птиц.

Им все равно, им наплевать, в каком предметы виде.
Они глядят со стороны, колючий сея свет,
и он проходит полость рук, разомкнутых в обиде,
и возвращается назад, но звезд на месте нет...

О, как чистокровен под утро гранитный карьер
В тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
Когда после игрищ ночных вылезают наверх
Из трудного омута жаб расписные шкатулки.
И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
Их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры...

Ёж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.

Ёж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.

Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится — ожидай: за ворот.

Ёж — слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.

К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.

Исчезновение ежа — сухой выхлоп.
Кто воскрес — отряхнись! — ты весь в иглах!

Здесь травы так густы, а склоны так пологи,
Что чувствуешь себя на сказочной стезе,
И хочется спросить у скромницы-дороги:
Ты тоже в Рим ведёшь и бредишь им, как все?
Тогда велосипед я старый свой пришпорю,
Тогда не поверну, одумавшись, назад:
Я к Риму путь держу, а мимоездом - к морю -
Пристанищу стихий, убежищу наяд.
Прибытково, Межно - счастливые названья,

Горе тебе, Илион!
Город мой,
златом пресыщенный.
Горе мне! Видеть твой стон,
Знать все —
и быть не услышанной.

Глаз моих темны зрачки,
В ужасе диком расширены —
Разве не видишь костры
Трои Священной — униженной?..

Как сделаны стихи мои?.. Никак.
Всё сделано до них, и свет, и мрак,
Земля и небо, ветер, дождь и снег,
Зерно для хлеба, соль и человек.
Всё сделано до них, до первых строк,
Которые в дитя надышит Бог,
В дитя, чей возраст - лет с пяти до пятисот,
Вдохнёт Создатель всех глубин и всех высот.
Всё сделано до них, до первых жил,
Чьи струны там натянуты, где жил
Гомер, с небесного поющий потолка,
Задолго до печатного станка.
Всё сделано до них, до тех веков,
Где пел Гомер без никаких черновиков.
Как сделаны стихи его?.. Никак.
Всё сделано до них, и свет , и мрак,
И воздух, что запомнил на века
Его поэмы, чья длиннющая строка
На ветер пелась, но дошла до нас живьём, -
Так воздух с ветром были сделаны вдвоём.

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела –
 дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!..

Рано еще — не быть!
Рано еще — не жечь!
Нежность! Жестокий бич
Потусторонних встреч.

Как глубоко́ ни льни —
Небо — бездонный чан!
О, для такой любви
Рано еще — без ран!

Ревностью жизнь жива!
Кровь вожделеет течь
В землю. Отдаст вдова
Право свое — на меч?..

Сидели, мирно ужинали, - а может, и обедали, дело слов, ибо салат все тот же, - итак, сливая русский ужин с французским обедом в римском салате, - ели: отец, мать и сын.

- Мама, а какие французы обильные, - вдруг сказал мальчик.

- Это не французы обильные, это русские обильные! - горячо сказала мать. - И вообще, так скорей принято говорить о странах.

- П-о-чему? - изумился мальчик. - Как страна может быть обильной? У нее же нет рук...

Еще и еще песни
Слагайте о моем кресте.
Еще и еще перстни
Целуйте на моей руке.

Такое со мной сталось,
Что гром прогромыхал зимой,
Что зверь ощутил жалость
И что заговорил немой.

Мне солнце горит — в полночь!
Мне в полдень занялась звезда!
Смыкает надо мной волны
Прекрасная моя беда...

О Земля, о жемчужина Божия!
Мы слепые твои обитатели.
Ты Его голубое Подножие,
Ты Хвала Всеблагого Создателя!

Что ж творенье словесное мается,
Не любуясь твоими красотами,
Над собой и тобой измывается,
Отравляя весь мiр нечистотами?

То законники мы, то отступники,
То блаженства, то горя виновники,
То во мраке бредущие путники,
То идущие к Свету паломники.

Вышел сеятель сеять семя свое…
(Лк. 8: 5–8)

Вышел сеятель с сумой
Зорькой невечернею
И увидел пред собой
Путь, каменья, терние.

Урожая столько лет
У Небес не выпросить.
Сеять семя толку нет,
Всё равно что выбросить.

И стоит в слезах, молясь,
До полнощной темени.
Где ты, добрая земля,
Жаждущая семени?

Предай Господу путь твой и уповай на Него,
и Он совершит.
(Пс. 36: 5)

Глотая новостные сливки,
Присядьте, чтобы не упасть:
Об обязательной прививке
Твердит заботливая власть.

О время! Изобилье Храмов,
И всё же не живем, как встарь:
Врачи лечили род Адамов,
Ветеринары — Божью тварь.

Вели коров к ветеринарам
Без их согласья, не беда,
И это не было кошмаром:
Зачем согласие скота?..

Над вороным утесом —
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав

В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце —
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утес —

По трехсаженным креслам:
— Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск…

Я знаю, я знаю,
Что прелесть земная,
Что эта резная,
Прелестная чаша —
Не более наша,
Чем воздух,
Чем звёзды,
Чем гнёзда,
Повисшие в зорях.

Я знаю, я знаю,
Кто чаше — хозяин!
Но лёгкую ногу вперёд — башней
В орлиную высь!
И крылом — чашу
От грозных и розовых уст —
Бога!