Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Всё предано, поругано, забыто...
Жизнь изгнана,
да здравствует корыто!
Великое в малых и великое в великих — единое великое. Потому настоящий человек равно уважает знатного и незнатного, известного и неизвестного, богатого и бедного — ибо ценит величие человека.
Любящие низкое не могут приобщиться к великому.
Крылья — это не мы, они — над нами и между нами. А Христос — в нас, наши крылья растут из Него.
Истина - это и есть искомая всеми радость. Блаженство! Из равнодушия к истине ничего по-настоящему радостного не вырастает.
Потерянное стихотворение — рай потерянный, а написанное — рай обретённый.
Просто потому, что молчишь, Бог, конечно, не начнёт говорить. Самость в нас должна замолчать — для Бога и ради Бога, ради бога в другом и в себе, ради Бога в нас.
Жизнь короче, чем я.
Моё Слово всегда к Богу и от Бога. В этом ключевая разница между Словом и словами.
Слова тоже бывают мои и не мои, но по-настоящему они всегда ничьи, потому что по-настоящему своё — Слово, а не слова.
Наше небо — ночная фиалка,
Синевой осенившая дом —
Вьется полночь серебряной галкой
У моста над чугунным ребром.
Наши тучи теплы, как перины,
Эта скука — удел городам...
Листопад золотой балериной
Дни и ночи летит по садам.
Наши люди забыли о чести,
Полюбили дешевый уют,
И, мечтая о призрачной мести,
Наши дети угрюмо растут.
.........................
— Вы сегодня совсем как бараны,
Дураки, подлецы, наркоманы.
Актриса, бывшая красотка, на главную не тянет роль, – так некрасиво постарела и так некстати располнела, а все жеманна, как молодка, увядшая желтофиоль.
Была когда-то знаменита, была когда-то именита, а вот теперь – почти забыта, в глазах – хроническая боль.
Дождь со снегом в раю,
Ты закутана в душу мою.
Посмотри, как намокла
у льва золотистая грива.
Полумесяц Земли
из-за тучи синеет
игриво.
Мы когда-то
катались на нём
У судьбы на краю.
Это кто этот мир, этот сад
преподносит как черный квадрат –
дырку в грубой бездушной рогоже,
уверяя: никто не воскрес!
Нет ни глаз, ни ушей у небес.
Ничего у них нет. Ничесоже!
А раз так – как не рвать, не топтать,
не плевать, не хулить, не роптать,
призывая мокриц и драконов,
повторяя: никто не воскрес…
Славно здесь погулял мелкий бес,
семя в землю излил Передонов...
Нужны лишь ручка и бумага,
Чтоб обратить печаль во благо,
Чтоб превратить сию юдоль
В прозрачный звук, в диез, бемоль.
Нужна лишь белая страница,
Чтоб зло заставить потесниться.
Нужны бумага и стило,
И чтоб немного рассвело,
Позволив разглядеть во мраке
Все эти буковки и знаки.
А где же мелос? Мелос где?
Где Шуберт - тот, что на воде?
Где Моцарт - тот, что в птичьем гаме?
Какая приключилась с нами,
Вернее, с мелосом, беда?
Быть может, утекла вода,
Та, что пригодна для форели?
Стал суше лес и глуше трели?
Или в созвучии “земля”
Совсем запала нота “ля”,
Запала и звучит так глухо,
Что не улавливает ухо?
А, может, больше нет небес
Божественных, поскольку бес
Попутал всю планету нашу
И заварил такую кашу,
Что тошно нам и небесам,
И верхним нотам и басам.
Желчный, злобный, почти лежачий старик. У него в мамках
немолодая дочь. Трогает его простыню: мокро? сухо?
А на фортепьяно – старые фотографии в рамках.
С одной из них смотрит мальчик с волосами из пуха,
пятилетний, в длинных шортах на лямках,
а в руке он держит зайца плюшевого за ухо.
- Сын? – спрашивает врач скорой помощи, указывая на фото.
- Отец это мой, - вздыхает немолодая женщина. Постарела рано…
А старик костерит и ее, и медработников, и еще кого-то,
Кого он потусторонним взглядом видит с дивана.
А когда садится, смотрит в пол-оборота
и особенного ненавидит мальчика с зайцем, глядящего с фортепьяно...
Не рву власы и не рыдаю,
Я чувством меры обладаю.
Стараюсь книжкой не шуршать,
Чтоб тишину не нарушать.
В заботах о сердечных ранках
Стараюсь оставаться в рамках.
Но стих такой хочу родить,
Что может в душу угодить.
И, чтоб попал он в чью-то душу,
Все рамки жёсткие разрушу.
***
Я туда не хочу. Там ни света, ни лета.
Ну а здесь, если мучаюсь, то до рассвета.
А потом, как всегда, наступает рассвет,
Уверяя меня, что опасности нет,
Утешая советом: «Вставай, одевайся»,
Подбодряя дежурным: «Держись, не сдавайся».
Я на все уговоры легко поддаюсь,
И в который уж раз на земле остаюсь,
То себя за доверчивость эту ругая,
То счастливые песни всё утро слагая.
***
Под баю-бай и гули-гули
Меня невесть во что втянули,
Меня во что-то вовлекли,
Меня на что-то обрекли.
И с той поры живу и маюсь:
За что, во что понять пытаюсь.
Первее первого, первее
Адама, первенец, птенец,
Прими, не мучась, не робея
Небесной радуги венец.
Живи, дыши. Твоё рожденье,
Как наважденье, как обвал.
Тебе – снегов нагроможденье,
Тебе – листвы осенней бал,
И птичьи песни заревые,
И соло ливня на трубе,
И все приёмы болевые,
Что испытают на тебе.
Не знаю, что вам посоветовать,
Друзья мои, и чем помочь.
Я лишь могу помочь вам сетовать,
Могу поплакаться помочь.
Могу составить вам компанию,
Чтоб вместе с вами попенять -
Кому? Наверно, мирозданию
На то, что боли не унять,
На то, что бедами усеяно
Земное дно, и спасу нет,
И мироздание рассеянно
На темноту меняет свет.
Оказалось, что я ни к чему не готова:
Ни к потере друзей, ни к отсутствию крова,
Не готова мириться с дежурным концом,
Никому не готова служить образцом.
Я сегодня под утро от боли кричала.
Умоляю, давайте вернёмся в начало.
Там ведь каждый беспечен и светел, и юн,
И в душе у него столько радостных струн.
Умоляю, давайте к началу вернёмся
И счастливым, безудержным смехом зальёмся.
Сияют окна в темноте,
И это значит – всё в порядке,
И мировые неполадки
Еще не страшные, не те,
Что могут взять и отменить
И свет в окне, и в доме кошку,
И звёзд весёлую окрошку,
И жизни тоненькую нить.
А мы в родном двадцатом веке
В начальных классах, точно зэки,
Держали руки за спиной,
Как будто мучались виной.
Какой виной – не знали сами.
Но тёти злыми голосами
Велели нам сидеть, молчать,
Лишь на вопросы отвечать.
Ответил – дальше по науке:
Рот на замок, за спину руки.