Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Пока человек не знает Христа, ему не с чем сравнивать — всё внутри у него заполнено самостью и её движениями, потому он измышления своей самости о Христе может считать по гордости самим Христом. Исполнение заповедей помогает слепому до встречи со Христом видеть свою немощь и научает смирению — самость этим загоняется в свой угол и ждёт спасения от греха слепоты духовной. Спасает только Христос, Встреча со Христом, а всё, что до этого — лишь приготовление к этой Встрече.
Невозможно принудить человека быть умным, но не так уж сложно довести даже умного человека до безумия, тем более до неадекватности реакций и поведения. Наше здравомыслие хрупче, чем кажется.
Болтовня — молчание — говорение: три этапа развития человека в автора (судьбы или текста — не суть важно, настоящий текст — тоже судьба, а судьба — тот же текст).
Надо быть с Богом — Он делает счастливым, но это означает быть богом — тем, кто делает счастливым другого.
Мы прекрасны, когда высматриваем друг в друге прекрасное.
Поэт — это самоликвидатор, его задача в работе над словом устранить себя, оставив слово (своё Слово).
В моменте постижения истины быть чистым легко, потому что истина захватывает целиком.
Только впустив в сердце другого, можно войти и самому. Потому и сказано: кто говорит, что любит Бога, а ближнего своего ненавидит, тот — лжец.
Как пёс приходит с прогулки по пустырю в репьях, так читатель должен приходить с прогулки по книге весь в искрах жизни, смыслов и радости.
Живое сердце — это сердце, способное стать домом ближнему. Когда внутренняя клеть расширяется для принятия другого: Бога и/или ближнего, тогда внутри человеческого сердца и созидается гостеприимный дом каждому, кто в том нуждается. Вмещать Бога и вмещать ближнего — одно.
Человечность - это такой большой и мягкий «слон», размером со Вселенную, которого хотят запихнуть в коробочку, размером с игольное ушко. Духовный перевёртыш получается - это и будет дело Антихриста. Спросите остеопата каково будет этому «слону» в такой несоразмерной «коробочке». Выживет ли слон?
Осенние цветы похожи на героев —
природе вопреки цветут и планы строят.
Зима им нипочём, не думают о смерти,
но шлют весны привет осенней круговерти.
И пусть не суждено цветам их стать плодами,
весна в них говорит: «Приду за холодами!».
Осенние цветы — улыбка на прощанье,
надежда красоты и солнца обещание.
Глядят во все глаза, раскрывшись — не боятся!
Для них важней всего цветами состояться.
Уныло всё вокруг, а в них — процесс обратный,
и кажется при них зима невероятной.
Я для кого-то, может быть, еда:
как рыба или птица.
И что с того, что для меня беда,
едой его осуществиться.
Стремится жить всё то, что ем и я —
но без еды я умираю.
Себе еда — лишь грань небытия
или еды тропинка к раю?
Еда — всегда кому-нибудь беда,
беда, порой, кому-нибудь еда...
Я, как тот умирающий, радуюсь каждой травинке,
мне нескучно вдвоём с малым цветиком: в малом горшке
он живёт свою жизнь, бесконечному друг по-старинке,
и хранит, как пароль, бесконечную песнь в корешке.
Я, как тот умирающий, всё, что есть, понимаю иначе —
мне неведом покой тех, кто верит в себя без причин.
Вознесением в плач я отныне навеки означена,
и на па́ру с цветком мы о главном протяжно молчим.
Птицам горсть зерна —
скаредный откуп,
так молчанье покупает совесть,
выжить чтобы.
Неизбежен подкуп:
пишем сердцу лживенькую повесть.
А иначе правда нас разрушит,
правда нас поставит на колени.
Легче верить в ложь —
мы в ней радушны —
поколение за поколением.
— Тюльпан, ответь, зачем ты нежен? —
цветку сказал кирпич-сосед. —
Я твёрд, как камень и небрежен
в таких делах как солнца свет.
А ты страдаешь постоянно лишь потому,
что сам дурак.
Тюльпан признался:
— Ах, пустяк — мои страданья,
если солнце
свои мне знаки подаёт.
И даже листик не падёт,
пока судьба его —
быть нужным. Не разглагольствуя
натужно....
— И я им нужен, дурень! Правда ль
ты стать не хочешь кирпичом?..
Ветви деревьев целую, как руки любимых —
искренний сок их шумит неизменной заботой.
Листья-ладошки готовы для ветров игривых,
ластятся к путнику, что неизбывным измотан.
Вечное кажется временным рядом с живыми —
выше деревьев взлетают лишь птицы да крыши...
«Привет-привет», — мне машет лист кленовый.
«Привет-привет», — молчу ему в ответ,
и он смущается, как будто поцелован,
и восторгается, как будто бы воспет.
Ладошка листика сродни ладошке друга —
она играет на ветру со мной.
Вмиг согревается прохладная округа,
и наступает день творения восьмой.
Ветви деревьев целую, как руки любимых —
искренний сок их шумит неизменной заботой.
Листья-ладошки готовы для ветров игривых,
ластятся к путнику, что неизбывным измотан.
Вечное кажется временным рядом с живыми —
выше деревьев взлетают лишь птицы да крыши.
Здесь небеса предстают неизменно жилыми —
весь горизонт щедро бисером истины вышит...
Деревьями-нервами слушает небо старушка Земля,
ветвистые судьбы о чём-то кому-то спешат сообщить.
И внемлет беспечное синее небо тревожным стеблям,
что тянут сквозь землю живительной влажности нить.
Угрюмые сумерки свет не отнимут небесно-земной,
деревья и травы сокроют секреты открытых дорог.
Цветы, как солдаты стоят нерушимой стеной
и держат высоты, пока не настанет их срок.
Что-то высказать — это счастье!
Словом мир земной очарован —
как же трудно мычать коровам,
лаять псам и кудахтать курам...
Мы от них отличны структурой,
именуемой ипостасью.
Но глаза у животных — наши:
жизнь мы пьём из единой чаши.
Белый лист на рыжее отчаянье
снегом лёг и грезит чистотой.
Знает — за осенними печалями
снег придёт морозами честной.
Зимний лист — всегда уходит летним,
седина — его второе Я.
Он как лист мне кажется бессмертным,
павшим на исходе октября.
Стоять, как липа из последних сил,
как дуб, что эту липу подпирает.
Тот дуб ей, видно, бесконечно мил,
раз до сих пор она не умирает.
Дряхлеет, чахнет, но листочки вновь,
как первые ростки пускает в небо.
И сок её, как юной девы кровь,
спешит весной по веткам на потребу.
Бегут ручьи живительной любви,
и дуб стоит, как великан плечистый,
и липа летом нежится в тени
его листвы пронзительно лучистой...