Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
В Боге не умничают, а мудрствуют — т.е. живут и мыслят Богом.
Люди до сих пор старательно ищут кусты, в которых можно спрятаться от Бога, от жизни, как она есть, от себя, потому им так дороги лопухи лжи и обмана, мыльные пузыри иллюзий, и так ненавистна правда.
Желание умничать противоположно жажде познания.
В Боге мы все — единомышленники, именно в этом ценность единомыслия — в акте пребывания в Боге, а вовсе не в самостном совпадении кого-то с кем-то. Бог в нас един, и мы в Нём, Им — едины. Он в нас единит нас, делая единомысленными. Понятие «согласие Отцов» — про Бога в Отцах, а не про то, что Отцы о чём-то сговорились.
Мыслить и любить — одно.
Идеологические штампы — это мусор, засоряющий мозги. Итог — люди перестают воспринимать нормальный текст, чувствительность остается только к идеологическим агиткам.
Абсолютизация единичного факта из жизни человека вне контекста целого — ложь. Конец пути — смерть, следовательно до смерти человека любой фрагмент его жизни лжёт, если его рассматривать в отрыве от целого пути. Да и после смерти... Необходимо вместить в себя целое, чтобы верно трактовать единичное.
Мужчина, выбирая себе жену, выбирает свою душу (состояние его души во многом будет определяться этим выбором), а женщина, выбирая мужа, выбирает свою судьбу (судьба её во многом будет определяться душевным состоянием мужа).
Другого видит только Бог, и я могу в Боге глядеть на ближнего и видеть его — глазами Бога: только так и можно по-настоящему видеть Другого.
Дальтоники не различают цвета, но это не значит, что тот, кто различает — великий маг. Это верно и относительно духовных «дальтоников».
Я не погасну, а зайду за горизонт,
как солнце — тьма настанет без меня.
В судьбу ворвётся свет — сердечный зонд,
частицами безмерности во мне звеня.
Обычай возвестит начало новых дней
с той стороны, где всё — песок сверкающий.
Найду ль опору для себя верней,
чем образ Твой в меня стихом врастающий?..
Каждый напялит мне свой ярлык,
а я им — брык, а я им — блик!
И пусть говорят, и пусть корят —
себя — не меня олицетворят —
и даже не вымолвят мой звук,
покуда не кончится мой стук.
Каждый напялит мне свой ярлык,
а я им — брык, а я им — блик...
С.М.
Ваша стена развернулась во мне как преграда —
зря. Я всегда залетевшему лучику рада.
Есть ведь лучи и по разные стороны солнца —
незачем им затуманивать Божье оконце.
Ложный призыв, принуждающий быть через силу? —
нет в нём путей. Но я тропочку нам воскресила...
Там, где ты говоришь, слова беззастенчиво лгут —
мне не стыдно смотреть в направлении дальнего зова.
Смысла нет тосковать среди здешних рассеянных груд,
если каждый рассвет обманными правдами скован.
Лучше вдаль, в никуда... Лучше в раннюю радость уткнусь:
слишком громки следы — они для кого-то остались.
Я не стану глядеть. Дороги, как веки, сомкну
и укроюсь в путях, которые домом казались.
Меньше, чем мало — искусство судьбы и причина
жить, не живя в полудрёме уставшего дома.
Жить не живя — это словно болезнь или кома,
если не видеть начало другого почина.
Меньше, чем мало — но где-то иное сбылось:
руки хранят напряжение первопричины.
Странное чувство: ты сам себе будто бы гость
и пустота, где послушливы все величины...
С неё рисовать бы ангелов, да ныне рисуют идолов —
невинная песнь-радуга прискорбную мысль выдала.
И множатся лица скорбные, за ними толпят здешние,
она же была горлицей, искала во всём вешнее.
Зима наползла тёмная на лики весны светлые —
убили тоску вышнюю, отправились в путь ветренный.
Судьба — на груди, бантиком, но в душу глядит петлею.
Голубка моя вешняя, не стань никому клеткою.
Океан — в игольное ушко, возможно ли?
Это больше похоже на «нет», чем на «да».
По капле, по капле... — рассекая себя,
расчленяя своё единство и радость,
и не распадаясь? Только целое может.
Целое — суть океана,
но как долго сочиться он будет
сквозь узкую щёлку иглы!
Океану никто не поможет
напор свой держать,
чтобы ушко иглы не сломалось.
Дверь — в игле, осторожно
с иглой, океан! Дни — лишь капли твои,
но куда ты сквозь щель убегаешь?
Время — чей-то забор.
Нажиму не поддаётся,
если надавит вор:
время — не продаётся.
Скорость его пути
кажется откровением.
Здешнее ощутив,
стынет стихотворением
отзвук страстного сна.
Дикая тайна прячется —
комната ей тесна,
в прошлом она не значится.
Вечное отворив,
встанут шаги продрогшие —
радужный перелив
скроет часы истёкшие.
Язык, как старец мне даёт советы —
ответы пишет, словно я пишу.
Я, слушая его, едва дышу —
ловлю ума небесного приметы.
Он, друг любезный, сердцу говорит,
что суть небес — в сиянии светил,
и тем во мне он небо мастерит,
чтоб свет любви моей в других светил.
Я скучаю по тебе, мой друг стишок.
Ты ушёл — покинул «стадо» пастушок.
Говорил, но так недолго, так полно —
не успела разглядеть я полотно.
Обаял не до конца — недообнял,
приоткрыл лишь тайну счастья,
промелькнул.
Как прохожий у ворот, чуть постоял
и про тайну цвета солнца мне сверкнул.
Собеседник Серафимов — Серафим,
он горит, огнём с другими не сравним.
В небе чертит он для путников маршрут —
крылья дарит, ждёт пока крылом взмахнут,
наберут потоки света — и взлетят,
ощутив хранящий сердце Бога взгляд.
Сохрани свою детскость, пусть даже ценою безумья:
всё равно этот ум отнимают — как хвост у мартышки.
Распадается век, исчезает чело вольнодумья:
вместо вечности сном овладели сквозные мыслишки.
Опрокинутость радуг — и нет бездорожью конца,
оглянись, прежний дом перевёрнут и ранен снаружи.
Прежний зов накануне рассвета теряет гонца,
подменяет святого не демон, а сердцем досужий.