Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Новый вид христианской любви к врагу изобретён сегодня. Мы теперь так любим врагов, что предаём из любви к врагу святыни и святых.
Если человек взыщет Бога, Бог его непременно найдёт.
Христианство — это свобода. А почему не любовь? Потому что любовь — это уже второй шаг, после свободы? Нет, потому что любовь — это Христос, а не христианство.
Убить человека — это вынуть из него поэзию, и тогда он выпадет из Поэзии, тогда человек-песня, человек-поэзия превратится в антипоэзию, антипесню (сначала в смысле «вместо», и почти сразу после этого в смысле «против»). Вынуть из человека поэзию — это вынуть сердце, и тогда человек выпадет из Сердца. Человек, из которого вынули сердце, уже не человек, а биологический автомат, робот, а роботу нужны инструкции, а не поэзия.
Лучшие гибнут первыми, как правило, потому что не себя хранят, а что-то другое — большее. Большее, которое мало кого обременяет.
Какова реальность, в которой мы живём? Реальностей много, побеждает в итоге та, носители которой наиболее активны.
Лучше плохо делать, чем хорошо не делать. Усилие, рывок, стремление — тоже вклад.
Мы становимся тем, что делаем. Мир становится тем, что мы делаем.
Страх Божий — это страх оскорбить прекрасное, а не сильное.
Кислород (поэзия, истина, Бог) — это внеярлыковая зона. Нельзя одновременно кровить сердцем и клеить ярлык, а за ближнего надо кровить сердцем.
Слова — это дырки в решете посюсторонности, сквозные пути туда, куда пути нет.
Бог выходит навстречу первым и приходит к человеку раньше, чем человек приходит к себе. Бог ближе к нам, чем мы сами к себе.
Мой русский мир, мой русский дом
хранит меня и всех, кто в нём.
Мой русский сад, цвети вовек,
чтоб во Христе цвёл человек.
Мой русский дом, мой русский сад
тебе служить всяк русский рад.
Здесь от зари и до зари
рождались боги — не цари.
Где русский вдох, и выдох там,
идём за Русью по пятам.
Идём за светом для побед,
без страха входим в море бед:
а вдруг расступится оно,
и мир падет на Божье дно.
Мы плетём не саван, а покров
из священных и бессмертных слов.
Кто сумеет развернуть поток,
отдалив последних снов глоток?
Духом стоек тот, кто пил нектар
и по вере принял Бога дар.
Я знаю как падает мысль и душа,
подобно листу — если руку приложит палач.
Жестокая жёсткость бездушных людей
не знает границ — она вечна. И вечен Бог.
Всё, что есть — вечно, и вечно не будет того,
чего не было. Оглянуться не сможешь,
но сила движения будет двигать вперёд
всё, что было когда-то мыслью...
Сила петь, когда молчит природа —
щедрый дар небес на случай ада.
Помнится, уже был кто-то продан,
выхвачен из дома или сада...
Рабство злу всегда глядит на птицу —
вдруг чирикнет что-то против силы.
Кто мечтает светом засветиться,
не пойдёт в бездушную могилу.
Ложь не любит тех, в ком небо дышит —
незачем дышать, пора забыться,
не гляди куда-то выше крыши:
зло не хочет, чтоб летали птицы.
Поросли сорняками души,
реки совести стали сушей,
слёзы пресные, соль ушла в омлет —
вновь в безумие человек одет.
И волчица посторонится,
видя как убивают птиц своих.
Люди-люди, нет вам и имени,
раз смогли на булыжник выменять
дар бесценный в себе Христа носить:
у чертей смешно жизни хлеб просить.
Расслоились на касты и думаем «вот заживём!»,
против каждого каждый построил свой каменный дом,
против ближнего ближний отчаянно ставит забор,
сквозь заборы свободны ходить лишь святой или вор.
Тот и этот — не наши, не вхожи ни в касту, ни в дом,
потому что опасны. Ну как мы при них заживём?
Тот и тот отнимает, любить лишь себя не дают.
Но святому всегда мы готовы дать пищу, приют...
Пусть докажет, конечно, сначала, что он не бандит...
Это правда, которая знает себя и границы,
управляет крылом оперившейся в ужасе птицы.
Нескончаемой дрожью, растущей травою — вот перья! —
пролагались пути сквозь пустые людские поверья.
Перья стайкой летают на выбранной мужеством птице
и встречают полёт как тайные сердца зарницы.
Вопреки — под дулом чужого гнева,
вопреки — как будто бы жизнью не был,
вопреки — это сущие пустяки —
доставая до дна слепой реки,
расправлять берега уставшей неги,
согревать ледники и горя снеги.
Вопреки, вопреки, всегда вопреки
дышат все, кто небом своим крепки.
Жить небом —
грех,
и жить землёю —
грех,
не зная меры:
всё превышает
глупый человек,
живя без веры.
Всё превозносит
слабый человек,
живя без Бога:
путь преступлений
и грехов —
его дорога.
И преступление себя
— последний подвиг
того,
кто к благу бытия
большой охотник.
По тонкому льду никогда не прощающих лиц
лучом пролегла улыбка ничейных надежд:
не лица, а стражи скучнейших бездушных темниц.
Подобия душ — творения сердца невежд.
Их скованный жест ужасен своей полнотой,
в нём тёмные воды, которые света не ждут.
Но если, как зонт, растянется миг золотой
и зов пригласит достойных на таинство утр,
они побегут. Устроят вселенский забег,
желая во всём схватить полумеру — не суть.
Застенчивый голос сомнительно-странных омег
не может указывать гибнущим альфам их путь...
Я, как тот умирающий, радуюсь каждой травинке,
мне нескучно вдвоём с малым цветиком: в малом горшке
он живёт свою жизнь, бесконечному друг по-старинке,
и хранит, как пароль, бесконечную песнь в корешке.
Я, как тот умирающий, всё, что есть, понимаю иначе —
мне неведом покой тех, кто верит в себя без причин.
Вознесением в плач я отныне навеки означена,
и на па́ру с цветком мы о главном протяжно молчим.