Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный

Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу внутренней пустоты этого занятия. 

Г.В.Ф. Гегель "Кто мыслит абстрактно?"

----------

Георг Вильгельм Фридрих Гегель
Кто мыслит абстрактно?

Мыслить? Абстрактно? Sauve qui peut! – «Спасайся, кто может!» –
наверняка завопит тут какой-нибудь наёмный осведомитель, предостерегая
публику от чтения статьи, в которой речь пойдет про «метафизику». Ведь
«метафизика» – как и «абстрактное» (да, пожалуй, как и «мышление») – слово,
которое в каждом вызывает более или менее сильное желание удрать подальше,
как от чумы.

Спешу успокоить: я вовсе не собираюсь объяснять здесь, что такое
«абстрактное» и что значит «мыслить». Объяснения вообще считаются в
порядочном обществе признаком дурного тома. Мне и самому становится не по
себе, когда кто-нибудь начинает что-либо объяснять, – в случае необходимости я и
сам сумею все понять. А здесь какие бы то ни было объяснения насчет
«мышления» и «абстрактного» совершенно излишни; порядочное общество
именно потому и избегает общения с «абстрактным», что слишком хорошо с ним
знакомо. То же, о чем ничего не знаешь, нельзя ни любить, ни ненавидеть. Чуждо
мне и намерение примирить общество с «абстрактным» или с «мышлением» при
помощи хитрости – сначала протащив их туда тайком, под маской светского
разговора, с таким расчётом, чтобы они прокрались в общество, не будучи
узнанными и не возбудив неудовольствия, затесались бы в него, как говорят в
народе, а автор интриги мог бы затем объявить, что новый гость, которого теперь
принимают под чужим именем как хорошего знакомого, – это и есть то самое
«абстрактное», которое раньше на порог не пускали. У таких «сцен узнавания»,
поучающих мир против его желания, тот непростительный просчет, что они
одновременно конфузят публику, тогда как театральный машинист хотел бы
своим искусством снискать себе славу. Его тщеславие в сочетании со смущением
всех остальных способно испортить весь эффект и привести к тому, что поучение,
купленное подобной ценой, будет отвергнуто.

Впрочем, даже и такой план осуществить не удалось бы для этого ни в коем
случае нельзя разглашать заранее разгадку. А она уже дана в заголовке. Если уж
замыслил описанную выше хитрость, то надо держать язык за зубами и
действовать по примеру того министра в комедии, который весь спектакль играет
в пальто и лишь в финальной сцене его расстегивает, блистая Орденом Мудрости.
Но расстегивание метафизического пальто не достигло бы того эффекта, который
производит расстегивание министерского пальто, – ведь свет не узнал тут ничего,
кроме нескольких слов, – и вся затея свелась бы, собственно, лишь к
установлению того факта, что общество давным-давно этой вещью располагает;
обретено было бы, таким образом, лишь название вещи, в то время как орден
министра означает нечто весьма реальное, кошель с деньгами.

Мы находимся в приличном обществе, где принято считать, что каждый из
присутствующих точно знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное».
Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Как мы уже
упоминали, в наше намерение не входит ни примирить общество с этими вещами,
ни заставлять его возиться с чем-либо трудным, ни упрекать за легкомысленное
пренебрежение к тому, что всякому наделённому разумом существу по его рангу и
положению приличествует ценить. Напротив, намерение наше заключается в том,
чтобы примирить общество с самим собой, поскольку оно, с одной стороны,
пренебрегает абстрактным мышлением, не испытывая при этом угрызений
совести, а с другой – все же питает к нему в душе известное почтение, как к чему-
то возвышенному, и избегает его не потому, что презирает, а потому, что
возвеличивает, не потому, что оно кажется чем-то пошлым, а потому, что его
принимают за нечто знатное или же, наоборот, за нечто особенное, что французы
называют «espèce», чем в обществе выделяться неприлично, и что не столько
выделяет, сколько отделяет от общества или делает смешным, вроде лохмотьев
или чрезмерно роскошного одеяния, разубранного драгоценными камнями и
старомодными кружевами.

Кто мыслит абстрактно? – Необразованный человек, а вовсе не
просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это
слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в смысле
принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного желания
задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу внутренней пустоты
этого занятия.
Почтение к абстрактному мышлению, имеющее силу предрассудка,
укоренилось столь глубоко, что те, у кого тонкий нюх, заранее почуют здесь сатиру
или иронию, а поскольку они читают утренние газеты и знают, что за сатиру
назначена премия, то они решат, что мне лучше постараться заслужить эту
премию в соревновании с другими, чем выкладывать здесь все без обиняков.
В обоснование своей мысли я приведу лишь несколько примеров, на
которых каждый сможет убедиться, что дело обстоит именно так. Ведут на казнь
убийцу. Для толпы он убийца – и только. Дамы, может статься, заметят, что он
сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как
так? Убийца – красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу
– красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном
разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в
глубину вещей и сердец.
Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших
преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных
отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был
наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью,
ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению,
которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным
способом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые – доведись им услышать такие рассуждения – скажут: да он хочет оправдать убийцу!
Помню же я, как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писателей,
подрывающих основы христианства и правопорядка; один из них даже осмелился
оправдывать самоубийство – подумать страшно! Из дальнейших разъяснений
выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера».

Это и называется «мыслить абстрактно» – видеть в убийце только одно
абстрактное – что он убийца, и называнием такого качества уничтожать в нем все
остальное, что составляет человеческое существо.

Иное дело – утонченно-сентиментальная светская публика Лейпцига. Эта,
наоборот, усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо.
Однако это опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют
обыкновение выкладывать крест розами или, скорее, розы крестом, сочетать розы
и крест. Крест – это некогда превращенная в святыню виселица или колесо. Он
утратил свое одностороннее значение орудия позорной казни и соединяет в одном
образе высшее страдание и глубочайшее самопожертвование с радостнейшим
блаженством и божественной честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и
фиалками, – это умиротворение в стиле Коцебу, разновидность распутного
примиренчества – чувствительного и дурного.

Мне довелось однажды услышать, как совсем по-иному расправилась с
абстракцией «убийцы» и оправдала его одна наивная старушка из богадельни.
Отрубленная голова лежала на эшафоте, и в это время засияло солнце. Как это
чудесно, сказала она, солнце милосердия господня осеняет голову Биндера! Ты не
стоишь того, чтобы тебе солнце светило, – так говорят часто, желая выразить
осуждение. А женщина та увидела, что голова убийцы освещена солнцем и, стало
быть, того достойна. Она вознесла ее с плахи эшафота в лоно солнечного
милосердия бога и осуществила умиротворение не с помощью фиалок и
сентиментального тщеславия, а тем, что увидела убийцу приобщенным к
небесной благодати солнечным лучом.

– Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! – говорит покупательница
торговке. – Что? – кричит та. – Мои яйца тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь
говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не
твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь
целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти тряпки да
шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах! Порядочные-то за
своим домом следят, а таким – самое место в каталажке! Дырки бы на чулках
заштопала! – Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замечает. Она
мыслит абстрактно и все – от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и
остальной родней – подводит исключительно под то преступление, что та нашла
ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как те
офицеры, которых она упоминала, – если они, конечно, и впрямь имеют сюда
какое-нибудь отношение, что весьма сомнительно, – наверняка заметили в этой
женщине совсем иные детали.

Но оставим в покое женщин; возьмём, например, слугу – нигде ему не
живется хуже, чем у человека низкого звания и малого достатка; и, наоборот, тем
лучше, чем благороднее его господин. Простой человек и тут мыслит абстрактно,
он важничает перед слугой и относится к нему только как к слуге; он крепко
держится за этот единственный предикат. Лучше всего живется слуге у француза.
Аристократ фамильярен со слугой, а француз – так уж добрый приятель ему.
Слуга, когда они остаются вдвоем, болтает всякую всячину, а хозяин покуривает
себе трубку да поглядывает на часы, ни в чем его не стесняя, – как о том можно
прочитать в повести «Жак и его хозяин» Дидро. Аристократ, кроме всего прочего,
знает, что слуга не только слуга, что ему известны все городские новости и девицы
и что голову его посещают недурные идеи, – обо всем этом он слугу
расспрашивает, и слуга может свободно говорить, о том, что интересует хозяина. У
барина-француза слуга смеет даже рассуждать, иметь и отстаивать собственное
мнение, а когда хозяину что-нибудь от него нужно, так приказания будет
недостаточно, а сначала придется втолковать слуге свою мысль да ещё и
благодарить за то, что это мнение одержит у того верх.
То же самое различие и среди военных; у пруссаков положено бить солдата,
и солдат поэтому – каналья; действительно, тот, кто обязан пассивно сносить
побои, и есть каналья. Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как
некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире
с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно.
Перевод Э. Ильенкова