Метафизика и положительная наука

Вступительная лекция в курс философии, сказанная в Московском университете 27 января 1875 года.
Мм. гг.!
Во всех кругах своей деятельности человек прежде всего стремится к свободе, к неопределенно широкому простору, к снятию всяких внешних ограничений. В особенности же это стремление свойственно ему в идеальной сфере познания. Все практические и теоретические попытки так или иначе стеснить деятельность человеческой мысли, положить ей безусловные непреложные границы, оказывались безуспешными и имели только минутное значение. Такое же минутное значение, несомненно, имеет и то, появившееся в наш век, воззрение, которое хочет замкнуть деятельность человеческой мысли тесным кругом относительных поверхностных явлений или видимостей, хочет отнять у нашего познания целую область и притом область коренную, лежащую в основе всякого познания. Это воззрение объявляет совершенно невозможным какой бы то ни было род познания об истинно-сущем или безусловном, навсегда закрывая для ума целый мир высших существенных вопросов. Но это чисто отрицательное воззрение, которое разве только в ироническом смысле можно называть положительною философией, – не потому только несостоятельно, что оно противоречит стремлению человеческого познания к безусловной свободе, игнорирует или прямо отрицает прирожденную метафизическую потребность человечества, составляющую его характеристическое отличие от животных и потому неискоренимую, пока человек остается человеком, – нет, это воззрение несостоятельно еще и потому, что, отрицая всякую метафизику во имя положительной науки, оно на самом деле противоречит существенным теоретическим задачам самой положительной науки и прежде всего науки физической или естествознания в широком смысле.
Непосредственный предмет физической науки есть мир внешних явлений, т.е. того, что дано нам посредством внешних чувств, или, говоря точнее, что существует в нашем непосредственном воззрительном представлении. Наука изучает общие законы этих явлений. Но слово закон очень широко и неопределенно. Указанное отрицательное воззрение утверждает, что под законом должно разуметь только известное внешнее отношение сосуществования, последовательности и подобия наблюдаемых явлений. Но правда ли, что наука в своих исследованиях ограничивается только познанием этих внешних отношений между наблюдаемыми явлениями? Возьмем пример из физики. В нашем непосредственном представлении существуют известного рода явления, которые мы соединяем под названием явлений световых. Как относится физическая наука к этим явлениям? Ограничивается ли она установлением их общих внешних отношений между собою и с другими сродными явлениями? Совсем, нет: она прежде всего ставит вопрос: что такое свет? и отвечает на него: свет есть колебательное движение эфирных атомов. Подобные вопросы ставит и подобные ответы дает наука относительно всех явлений. Во всех этих вопросах наука требует чего-то не существующего непосредственно, чего-то не данного и не наблюдаемого, и во всех ответах науки заключается утверждение этого не данного, не наблюдаемого элемента. А отсюда прямо следует, что наука не только не считает мир данных наблюдаемых явлений за единственную действительность, но что она решительно отвергает этот мир как призрачную видимость, как пустую личину сущего. Если бы наука признавала, что данный действительный мир имеет сам в себе свою истину и есть то, чем является, тогда никакого смысла не имел бы постоянный вопрос: что есть? обращаемый наукой ко всякому явлению, ибо если бы было признано, что все есть именно то, чем оно в непосредственном воззрении является, то следовало бы остановиться на данном явлении и не искать ничего больше. Наука же напротив в своих постоянных запросах ищет истину внешнего явления не в нем самом как данном, а за ним в чем-то другом, ясно этим показывая, что для нее видимая действительность не есть что-нибудь серьезное, взаправду существующее, – не сама подлинная природа, а только маска ее, только покров Изиды. С этим согласно и позитивистическое воззрение: оно также признает за данною действительностью не истинное, а только феноменальное бытие, считает реальный мир не сущим, а только кажущимся. Но в то время как позитивизм утверждает безусловную невозможность для познания выйти за пределы этой заведомо неистинной, только кажущейся действительности, физическая наука напротив не только допускает эту возможность, но и в действительности выходит за пределы всякой данной действительности, и за этим миром видимости создает свой невидимый мир.
В самом деле мир непосредственного воззрения, наш действительный мир и мир науки суть два совершенно различные мира. Мир непосредственного воззрения воспринимается всеми внешними чувствами, это мир качественного многообразия, мир пестрый и шумный; ничего общего не имеет с ним тот реальный мир, который знает наука – мир безмолвный и невидимый, однородный и бескачественный. Мы знаем, например, что такое свет в чувственном воззрении, свет, который и в котором мы видим, и который имеет для нас непосредственную действительность. Но для физики этот свет есть только субъективная видимость, потому что существует только в нашем ощущении; в настоящей же действительности, т.е. вне нашего ощущения, ему соответствуют только невидимые колебания невидимых эфирных атомов. Мы знаем в непосредственном чувственном воззрении качественное различие между красным и голубым цветом; но это только видимость, потому что только ощущение, в самом же объекте, вне ощущения различие состоит лишь в скорости эфирных колебаний. Таким образом, объективная действительность видимого света есть невидимый, несуществующий для чувств эфир. Подобным образом разлагая всю конкретную видимость чувственного мира, наука приходит к внечувственной действительности однородных атомов, которые, соединяясь между собою в различных количественных отношениях, образуют все существующее. Но сами атомы не существуют для непосредственного воззрения, не даны ни в каком опыте: они найдены рассудком, как научное объяснение эмпирической действительности, – это не данные опыта, а продукты мышления.
Чувственное воззрение подверглось в науке критике рассудка и признано неистинным, субъективною видимостью, призраком; мир чувств для науки есть обман чувств, и истина, объективная истина остается исключительно за результатами самой науки, достигнутыми посредством рассудочного мышления, предметы которого не даны в непосредственном опыте. Таким образом наука производит некоторое диалектическое превращение: то, что имеет непосредственную реальность, что является независимо от субъективного мышления – именно данные внешних чувств – наука признает только субъективною видимостью, а напротив, то, что находится рассудком, имеет, следовательно, субъективное происхождение, и есть непосредственно только моя субъективная мысль – атомы, эфир и т.п. – это наукою признается за внешнюю, независимую от субъекта реальность.
Теперь спрашивается: насколько основательно такое превращение? Почему наука отрицает объективную истину у данных непосредственного чувственного воззрения? Потому отрицает, что эти данные суть только наши ощущения, следовательно, имеют только субъективный характер. Совершенно справедливо. Но нужно быть последовательным: если я отрицаю объективную истину чувственных данных на том основании, что это ведь только наши ощущения, то с какой же стати буду я приписывать эту истину тому, что есть только моя субъективная мысль? Чувственное явление, говорит наука, не имеет объективной реальности, потому что есть продукт наших субъективных ощущений. Но атомы, эфир и т.д. суть ведь продукт вашей субъективной мысли. Что же ручается за объективную реальность этой вашей мысли? Что если это только мысль, да и плохая? Для того, чтобы система вещественных атомов могла быть признана за объективную истину явлений нужно, чтобы доказана была безусловная логическая необходимость такого признания. Ибо, так как ни в каком чувственном опыте или наблюдении атомы не даны, и даже допущение их произошло в сущности, как мы видели, из отрицания чувственного опыта, то, очевидно, достоверность их должна быть чисто логическая, мысленная, а не чувственная. Между тем не только нельзя доказать логической необходимости вещественных атомов, но никто еще не мог доказать и возможности их, никто еще не мог разрешить тех вопиющих логических противоречий, на которых основано это представление. Но если бы даже, не обращая внимания на нелогичность атомов самих по себе, смотреть на атомистику лишь со стороны внешних явлений, как на гипотезу для их объяснения, то она не выдерживает критики и в этом смысле. Если физическая наука признает данную действительность за нечто чисто условное, незаключающее в себе самом своей истины и находящее свое объяснение в ином, именно – в механической системе атомов, то, очевидно, наука должна показать, каким же образом данная действительность объясняется из системы атомов, должна вывести эту действительность, все ее основные формы из системы атомов. Между тем такого выведения не сделано и сделано быть не может, потому что совершенно невозможно из механической суммы однородных атомов объяснить все закономерное и идеальное многообразие действительного мира явлений. Атомизм может только разложить действительный мир на атомы, но сложить его из них никто еще не мог. На вопросы, как и почему однородные движущиеся атомы обусловливают именно эти формы явлений, новейший атомизм не дает ответа. Атомизм древний откровенно ссылался на случайность, т.е. asylum ignorantiae. Простое, скудное бытие однородных атомов является бессильным и безответным перед бесконечным многообразием действительного бытия. Это бессилие и безответность атомистического воззрения и, следовательно, реализма в тесном смысле нигде так хорошо не высказано, как в следующем глубокомысленном замечании покойного П.Д. Юркевича: "В реализме категория бытия есть такая узкая, простая и косная, что вообще с ней ничего нельзя предпринять и что вследствие этого все содержание наших мыслей и опытов должно быть насильственно преобразовано и искусственно переработано до таких простых определений, которые совпадали бы с роковой простотой и монотонностью идеи бытия. Какую например ломку в наших головах и опытах следует предпринять, чтобы необозримое множество существ одушевленных и прекрасных и чтобы все отношения мира, поражающие нас присутствием порядка, замысловатости и непосредственной жизненности, пригнать к простому и бедному бытию безразличных атомов. То, что по убеждению разума особенно достойно бытия, должно оказаться призраком; напротив то, что составляет лишь безразличное условие для всякого мира, должно быть признано истинно-сущим. Но поистине бытие не есть такое безусловное и безотносительное положение. Как движение бывает различно, смотря по различию свойств и отношений того, что движется, так бытие имеет различные степени: оно есть положение, принимающее различный смысл смотря по содержанию, о котором мы говорим, что оно есть".
Итак, с одной стороны, физическая наука принуждается своею природой, как теоретическая наука, сводить явления к известным не эмпирическим, не данным началам, с другой же стороны, когда она пытается сама устанавливать эти начала, они оказываются несостоятельными, лишенными всякой достоверности. Что же это значит? Если физическая наука должна объяснять явления, то она, очевидно, должна сводить их к чему-нибудь более истинному и достоверному, чем они сами. Истина и достоверность бывает двоякая: во-первых, относительная, условная, т.е. только в другом и для другого, и во-вторых, истина и достоверность в себе самой. Относительною истиною и достоверностью обладает данная феноменальная, для нас существующая действительность. Если бы наука признавала эту истину и достоверность достаточною, тогда не было бы надобности ни в каких объяснениях и сама наука, как теоретическая, не имела бы причины существовать. А раз физическая наука ищет и дает объяснения, то, очевидно, эти объяснения могут иметь только смысл тогда, когда будут сведены к началу, не требующему дальнейшего объяснения, т.е. заключающему в себе самом свою истину и достоверность, к началу безусловно необходимому или абсолютному; потому что очевидно, что начало, достоверность которого сомнительна, не может служить к объяснению ничего другого. А так как безусловное начало лежит вне сферы физической науки как науки частной или относительной, то она и должна получить познание об этом начале от другой науки. Эта-то другая наука, – наука о подлинно сущем или безусловном и есть метафизика.
Если таким образом познание мира физического в тесном смысле предполагает метафизику как свое последнее основание, то точно также предполагает ее и познание мира человеческого. Все положительные науки, изучающие проявления человеческой жизни, – науки историко-филологического и юридического факультетов – могут быть рассматриваемы как отдельные части и стороны одной науки – общей истории человечества. Хотя должно признать, что даже простое фактическое знание человеческой истории имеет для человека значительно больший интерес, нежели какой имело бы для него фактическое знание истории натуральной, тем не менее такое знание не составляет идеала исторической науки. Как физика ставит своею задачею понять и объяснить явления внешней природы, так и история хочет объяснить жизнь человечества, понять смысл ее. Признание смысла в истории равняется признанию ее как некоторого цельного развития. Понятие же развития предполагает известное начало и известную цель. Между тем фактическая история есть отрывок без начала и конца, неопределенный сегмент неизвестной дуги, нечто само по себе лишенное смысла. Разрешить вопрос о смысле истории на основании одних фактических данных так же невозможно, как разрешить одно уравнение с двумя неизвестными. Если таким образом историческая наука сама по себе не может достигнуть своих высших начал, то она должна получить эти начала от другой – всеобщей и цельной – науки, т.е. от метафизики.
Правда, отдельные науки как физические, так и исторические, могут существовать в своих частных сферах, не предполагая и не требуя никакого разрешения основных вопросов познания. Но такое эгоистическое существование частных наук есть разложение, гниение человеческого познания, – явление в высшей степени печальное, для характеристики которого позволю себе привести опять слова покойного Юркевича: "Человек натуральный следует в своих действиях указанию, которое заключается только в его индивидуальных потребностях: благо общего или целого не интересует его. Каждая специальная наука есть этот натуральный человек, пока она удовлетворяет только своим индивидуальным потребностям: снимая случайность в изучаемых ею явлениях, она сама находится в среде других наук как абсолютный случай, потому что она не знает себя как момент общей и единой истины. Образуя, расширяя и усовершая частный круг мыслей, она оставляет в натуральной дикости те мысли, которые хранит общее образование; и часто специалист, уважаемый двигатель избранной им науки, может высказывать в вопросах общего образования только самые произвольные и невозделанные мнения. Так происходит, что противоречия, изгоняемые наукой из мира явлений, водворяются с еще большею едкостью в среде самих наук и в их взаимном отношении; и там, где человечество, страждущее от неведения и страстей, надеется найти свет и мир, опять начинается натуральная игра противоречий, недоразумений, личного произвола и индивидуальных симпатий и антипатий. Общегодные сведения возможны и при таком натуральном быте науки. Но при нем решительно невозможно общество наук, проникнутое одним и тем же духом высшей культуры и имеющее свою последнюю цель в достоинстве лица в его свободе от всякой внешности и в независимости его от мотивов эгоизма, которые, однако, могут быть самыми сильными двигателями к приобретению обще-годных сведений. Как только эти мотивы овладевают наукой, она с трудом удерживается в чистой среде знания; сама того не замечая, нисходит она в разряд руководств полезных для делового человека, но где все, что было разумного и что обогащало личность лучшими убеждениями, оставляется в стороне как дело не важное и отдаленное от непосредственных жизненных расчетов".
Кажется, милостивые государи, наступает пора для науки выйти из этого печального состояния. Вот что говорит, например, один из ее современных представителей, известный физиолог и позитивный философ Льюис: "Наш век страстно стремится к такому учению, которое могло бы сосредоточить наши знания и руководить нашими исследованиями. В настоящее время в науке можно заметить симптомы скорого появления на свет чего-то нового и могучего. Как ни крепка с виду наша почва, и как ни прочны наши пограничные знаки, мы все-таки чувствуем удары, возвещающие о подземной работе, которая вскоре поднимет эту почву и опрокинет опоры. Мы видим, что не только физика находится накануне преобразования, но замечаем и в метафизике странное движение и несомненные признаки пробуждающейся жизни. После длинного периода забвения и пренебрежения вопросы ее снова заявляют свои права. Приведение метафизических вопросов к одним умозрительным условиям со всеми другими задачами, конечно, достойнее философа, чем полное исключение их, потому что наше игнорирование не в силах их уничтожить".
Но откуда же может явиться эта новая метафизика, о которой говорит Льюис? Очевидно, она может явиться только как необходимый плод всего предыдущего философского развития, должна принять от него и разрешить те самые задачи, над которыми оно работало. Развитие философской метафизики представляет нам три самобытные фазиса: в Индии, в Греции и в Германии. Исследование новейшей германской метафизики будет предметом нашего курса. Сравнивая необходимые логически результаты этой новейшей метафизики с результатами философии индийской и греческой, мы увидим, что ум человеческий постоянно вырабатывал и развивал одно и то же истинное воззрение, и что это истинное воззрение есть не то, которое суживает и сковывает познание и жизнь человека, а то, которое их бесконечно расширяет и освобождает.
 
1875