Премудрость в Ветхом завете

Библейское мировоззрение вообще, в особенности же мировоззрение писцов, этих профессиональных служителей и как бы приближенных домочадцев Премудрости, создавших так называемую сапиенциальную литературу, каноническую (Иов, некоторые псалмы, особенно Екклесиаст и Притчи) и девтероканоническую (Кн. Иисуса, сына Сирахова, Премудрость Соломона), – мировоззрение это обнаруживает одну важную, бросающуюся в глаза и подлежащую постоянному учету особенность. Оно систематически рассматривает ценности, которые назвали бы интеллектуальными, как нечто несравнимо большее. Тонкость ума, имея своим началом и корнем "страх Божий" (Притч 1:7; 9:10, ср. 15:33 и сл., также Иов 28:28 и проч.), представляет собой прежде всего иного особую чуткость к постижению воли Божьей и особую способность к ее исполнению. Самый прозаичный здравый смысл, ограждающий человека от глупостей и безумств в каждодневной жизни, имеет высшей задачей оградить от греха. Премудрость проявляется в точном следовании Торе и на шкале ценностей почти совпадает с Торой. «Вот, обращается Моисей к народу, – я научил вас постановлениям и законам, как повелел мне Господь, Бог мой... Итак, храните и исполняйте их; ибо в этом мудрость ваша и разум ваш перед глазами народов, которые, услышав о всех сих постановлениях, скажут: "только этот великий народ есть народ мудрый и разумный" (Втор 4:5-6)» 1). Та же мысль неоднократно звучит в псалме 119(118):

 

Заповедью Твоею Ты соделал меня мудрее врагов моих;

ибо она всегда со мною.

Я стал разумнее всех учителей моих;

ибо размышляю о поучениях Твоих.

Я сведущ более старцев;

ибо повеления Твои храню.

(98-100)

 

Радикальная противоположность такой Премудрости - тот персонаж псалмов 14(13) и 53(52), который выговорил "в своем сердце", т.е. в средоточии своей негодной, невоспитанной, нездравой мысли: "нет Бога". Как бы мы ни переводили примененное к нему слово nābāl – "глупец", "безумец", или иначе, – очевидно, что имеется в виду отсутствие того особого ума, о котором только что шла речь.

От легендарных времен Соломона, царя писцов и мудрецов, при котором общие для цивилизованных земель Ближнего Востока культурные стандарты, в том числе навыки мысли и поведения сословия писцов, нашли себе путь в жизнь народа Божьего, и до эпохи эллинизма, породившей девтероканонический эпилог "сапиенциальной" литературы, константной традиции, о которой мы говорим, остается нерасторжимое единство сакрального интеллектуализма, предполагающего, что праведность - непременное условие тонкости ума, но и тонкость ума непременное условие полноценной праведности:

 

Только тот, кто посвящает свою душу

размышлению о законе Всевышнего,

будет искать мудрости всех древних

и упражняться в пророчествах.

Он будет замечать сказания мужей именитых

и углубляться в тонкие обороты притчей;

будет исследовать сокровенный смысл изречений

и заниматься загадками притчей <...>

Сердце свое он направит к тому,

чтобы с раннего утра обращаться ко Господу,

Творцу его <...>

Он покажет мудрость своего учения,

и будет хвалиться законом завета Господня.

(Сир 39:1-3,6,10)

 

Напротив тому:

В лукавую душу не войдет премудрость,

и не будет обитать в теле, порабощенном греху.

(Прем 1:4)

 

Позднее мы встречаем очень энергично заявленное утверждение сакрального интеллектуализма в Талмуде, например, "Грубый человек не страшится греха, и невежда не может быть свят, <...> и нетерпеливый не может учить, и тот, кто занят торгом, не может стать мудрым" (Pirqe Abot II 5). "Невежда не может быть свят" - это уже специфический мотив талмудического презрения к ’am hā<ārez, с христианской точки зрения непозволительного. Возвращаясь, однако, к библейским текстам, мы без труда понимаем, почему слово nebālāh, означающее свойство "глупости", носитель которого - nābāl, так часто употребляется в них для обозначения тяжкого греха: отроковица, впавшая в блуд, совершила nebālāh среди Израиля и должна быть казнена (Втор 22:21); старик из колена Ефрема умоляет жителей Гивы не насиловать гостя, лицо, священное по всем патриархальным законам, и не творить nebālāh (Суд 19:22); это же слово применено к инцестуозному насилию, совершенному Амноном, сыном Давида, над Фамарью (2 Цар 13:12).

Итак, мы неизменно видим, что в плане аксиологическом Премудрость выступает как ценность сакральная; где ее нет - там грех. Но уместно ли в приложении к библейской Премудрости самое слово "ценность"? До известной меры - да: о ней говорится как о ценности в самом буквальном, наивном, дофилософском смысле слова. Она есть ценность, ибо ценнее злата, серебра и драгоценных камней (Притч 3:14-15). Более того, она сверхценность, ибо она дороже всего на свете, и потому для нее и не может быть адекватного менового эквивалента (Иов 28:15-19). Как всякую ценность, ее желательно искать и найти, как рудокоп отыскивает серебряную или золотую жилу, - но знать, где она, выше человеческих сил, и только один Бог знает заповедное место, где она скрыта (Иов, тема всей главы 28).

Однако ценность или даже сверхценность - понятия безличные: что, а не кто. Это не единственный модус библейских высказываний о Премудрости.

Уже в Книге Притчей мы слышим о Премудрости как о персонаже, о персоне или хотя бы персонификации 2), как о субъекте некоего действия; более того, мы слышим не только о ней, в формах третьего лица - мы слышим ее самое, ее голос.

 

Премудрость возглашает на улице,

на площадях возвышает голос свой,

в главных местах собрания проповедует,

при входах в городские ворота говорит речь свою:

"доколе, невежды, будете любить невежество,

и вы, буйные, услаждаться буйством?

доколе глупцы будут ненавидеть знание?

Обратитесь к моему обличению:

вот, я изолью на вас дух мой,

возвещу вам слова мои..."

(1:20-23)

Не Премудрость ли взывает,

и не разумение ли возвышает голос свой?

Она становится на возвышенных местах,

при дороге, на распутиях;

она взывает у ворот при входе в город,

при входе в двери:

"к вам, люди, взываю я,

и к сынам человеческим голос мой!"...

(8:1-4)

 

Этот мотив возвращается снова и снова. Сам по себе образ публичного, настойчивого призыва внимать добрым советам здравого смысла как будто умещается в категорию тривиальной персонификации. В "сапиенциальной" литературе, дидактической по самой своей сути, все время слышится поучающий голос, например, отца к детям (Притч 1:8 слл; 2:1 слл; 3:1 слл; 3:21 слл; 4:1 слл; 4:20 слл; 5:1 слл; 5:7 слл; 6:1 слл и проч.), матери к сыну (Притч 31:2-8); голос Премудрости возможно понять как метафорическое обобщение всех вообще родительских и наставнических голосов, как бы сливающихся в один голос. Отметим одно: если это метафорический образ, в нем есть один ощутимый момент парадокса. Как по-русски и по-славянски, как по-гречески и по-латыни, Премудрость и по-еврейски обозначается существительным женского рода: hōkhmāh, или, в форме pluralis maiestatis, как Притч 1:20, hōkhmōt. Но для персонажа женственного ее поведение в необычной мере публично: она является не в укрытии дома, но при дороге, на распутиях, на улицах и площадях, у городских ворот. В таких местах выступают персоны, чье бытие публично по самой сути вещей: цари, судьи, пророки, – но из женщин –блудницы. В той же Книге Притч мы читаем о распутной женщине: ноги ее не живут в доме ее; то на улице, то на площадях, и у каждого угла... (7:12). Премудрость созывает и приглашает к себе всех, кто ее слышит (например, 9:4-5); но и блудница зазывает к себе. Парадоксальная параллельность внешних черт ситуации явно осознана и подчеркнута: блудница соблазняет юношу тем, что не далее как сегодня заколола по обету жертвуšelāmĩm, а потому имеет в доме достаточно мяса для пира (Притч 7:14), – но Премудрость также заколола жертвы (буквально "заколола заколаемое", 9:2), приготовила вино и теперь зовет на пир (9:5). Публичное явление Премудрости - и публичное явление блудницы; жертвенный пир Премудрости - и жертвенный пир блудницы, - всюду симметрия, не приглушенная, но заостренная ради некоего важного контраста. Но о смысле этого контраста, как и вообще о функциях образа жены чуждой (<iššāh zārāh см. 2:16), придется говорить подробнее.

А пока вернемся к Премудрости. Возразим на только что сделанное предположение: если учительство Премудрости можно понять как дидактическую персонификацию, ее собственные слова о её космической, демиургической роли выходят за пределы такой персонификации. Вспомним прежде всего locus classicus – Притч 8:22-3:

 

Яхве имел меня началом пути Своего,

прежде созданий Своих, искони;

от века я поставлена (другой перевод: "помазана"),

от начала, прежде бытия земли.

Я родилась, когда еще не было бездны (tehumōt),

когда еще не было источников, обильных водою;

я родилась прежде, нежели устроены были горы,

прежде холмов,

прежде, чем Он сотворил землю и долы,

и начальные крупицы вселенной (tebel),

когда Он утверждал небеса, я - там,

когда Он чертил круг по лицу бездны (tehōm),

когда Он укреплял облака в выси,

когда устанавливал источники бездны,

когда давал морю предел,

дабы воды не преступали уставов Его,

когда полагал основания земли,

тогда я была при Нем художницею,

и была веселием каждый день,

непрестанно радуясь пред лицеи Его,

радуясь на земном кругу Его,

и веселие мое - с сынами человеческими.

 

Описание Премудрости в девтероканоническом тексте также не умещается в пределы нормального понятия оперсонификации: она описывается как πνεuμα νοερoν "умный дух", – для эллинистического греческого языка термины достаточно ответственные. "Она есть дух умный, святой, единородный, многочастный,   тонкий, подвижный, проницательный, неоскверненный, ясный, нетленный, влаголюбивый, быстрый, неудержимый, благодетельный, человеколюбивый, незыблемый, неколебимый, за всем надзирающий и проходящий все умные, чистые, тончайшие сущности. Ибо Премудрость подвижнее всякого движения, и по причине чистоты своей сквозь все проходит и проникает. Ведь она есть дыхание силы Бога и чистое излияние славы Вседержителя; потому ничто оскверненное не войдет в нее. Ведь она есть отблеск вечного света и незамутненное зеркало энергии Бога, и образ благости Его. Будучи одна, она может все, и, пребывая в самой себе, все обновляет, и, переходя сообразно поколениям в праведные души, приготовляет друзей Бога и пророков" (Прем 7:22-27).

После известной книги Гельмера Рингрена "Word and Wisdom" (Лунд, 1947) многократно обсуждался вопрос: можно ли говорить о"гипостазировании" Премудрости в Книге Притчей?

Нам представляется, что вопрос поставлен не вполне корректно. Отнюдь не желая играть словами, спросим, однако, в ответ: как выразить понятиегипостазирования, хотя бы приблизительно или описательно, на еврейском языке Книги Притчей? Мы не смогли бы передать это понятие даже на греческом языке девтероканонических авторов.

Вопрос о словесном выражении – не праздный; стабильный статус термина может отставать от осознания проблемы, но борьба за термин начинается с этим осознанием. Вспомним, с каким напряжением, ломая семантическую инерцию, преобразуя прежний смысл слова, христианская догматическая мысль IV века творила термин для передачи нужного ему понятия "ипостаси". Как и вообще в античном бытовом и философском узусе, так и в Септуагинте (например, Прем 16:21), слово uπoστασις еще чрезвычайно далеко от своего будущего христианско–доктринального значения. Термин "лицо" в своем "персоналистском", философско-теологическом смысле, тоже чужд библейскому обиходу – обороты вроде "пред лицом" или "лицом к лицу" имеют в виду нечто совсем, совсем иное. "Персоналистская" терминология в тринитарных спорах ("Единый Бог в Трех Лицах") долго представляла затруднения – потому и потребовался термин "ипостась".

Воздержимся при разговоре о Книге Притчей от вопросов: "гипостазируется" Премудрость или нет, "ипостась" она или не "ипостась", "лицо" или "не лицо". Ограничимся внутрилитературной констатацией: если она – и не "лицо", она – "персонаж", подлежащий изучению в качестве такового. Она больше, чем эра, больше, чем "фигура речи". Будем говорить просто о "фигуре", имея на границе умственного поля зрения христианский термин praefiguratio ("преобразование").

Мы не будем обсуждать и возможных языческих прототипов Премудрости в Книге Притчей. Упомянем дискуссии, вызванные попытками проследить историю архетипического образа богини мудрости и вина в шумерских, аккадских, хананейских и финикийских традициях: W.F. Albnght. The Goddess of Life and Wisdom. "American Journal of Semitic Languages" 33, 1919-1920, p. 5-294; id., Wisdom in Israel and in the Ancient Near East, "Vetus Tastamentum" Supplement, Leiden, 1955, p. 1-45. В поисках параллелей обращались также к египетскому культу Маат и зороастрийским представлениям о Спента-Майнью; не были забыты и политеистические пережитки в культе Яхве, открыто сохранявшиеся некоторое время у иудеев в Египте, дерзнувших устроить собственный Храм. Новейший обзор этих теорий можно найти, например, у Клавдии В. Кэмп (С. V. Camp) в указанной выше работе 1985 года "Премудрость и женственность в книге Притч".

Наличие некоторых общих черт у библейской Премудрости и различных языческих вариантов того, что Карл Густав Юнг назвал бы женственным Архетипом, совершенно очевидно; было бы очень трудно, пожалуй, невозможно вообразить себе полное отсутствие сходства. Что касается генетических связей с той или иной конкретной языческой традицией, здесь, во-первых, слишком мало можно твердо доказать или хотя бы твердо опровергнуть, а во-вторых, контекст библейского монотеизма, в рамках которого неизменно выступает библейская Премудрость, сообщает каждой ее черте функцию, немыслимую в контексте любой языческой мифологии. В широкой перспективе развития библейской веры нужно осознать: с определенного исторического момента не синкретическое веяние, не размывание принципа монотеизма, но, напротив, прогрессирующая радикализация этого принципа, все более углубляемая доктрина о трансцендентности Бога как Творца, отличного от Творения, требовала особых терминов и образов, передающих пограничную реальность с одной стороны, имманентное действие трансцендентного Бога, с другой стороны, особо привилегированное Творение, ближе всего стоящее к Творцу. Первое нелегко отличить в ряде случаев от второго, поскольку имманентное действие Бога имеет привилегированное Творение своим инструментом. Так или иначе, именно строгий монотеизм творит церемониал метафизической учтивости, воспрещающей фамильярность. В более ранние, наивные времена можно было говорить о явлении и речи Самого Яхве; позднее та же ситуация описывается так, что является и говорит "вестник/ангел Яхве", и сколько бы сравнительное религиоведение ни говорило о персидских истоках еврейской ангелологии, сам смысл такой замены вытекает из логики монотеизма, иначе говоря, из логики того, что Библия называет "страхом Божьим". В силу этой же логики благословляют не Самого Господа, но Его "Имя", говорят не о Нем Самом, но о Его "Славе". Не только запретный Тетраграмматон заменяется на "Адонаи", но в особенно благочестивых кругах избегают произносить и писать слова, означающие "Бог" (<el, <elohīm, <elōah), заменяя их различными субститутами, например, "Пространство" (māqōm), "Небеса" – почему "Царствие Бога" обозначается в Евангелии от Матфея как "Царствие Небес". Мотив привилегированного Творения как инструмента Творца приводит к доктрине о вещах, сотворенных прежде сотворения мира; эти сущности – творения в их отношении к Творцу, но как бы изъяты из суммы всего остального Творения, поставлены превыше него, различные талмудические тексты упоминают в этой связи Тору, Престол Бога, Имя Мессии и т.д. Между прочим, если говорить о сотворении мира, нельзя не вспомнить, что библейский рассказ о таковом, а вместе с ним вся Тора и весь вообще канон Библии открывается речением bere<šit, которое переводится "в начале", но смысл которого отнюдь не сводится к чисто темпоральной "точке отсчёта", чему-то вроде "Big Bang". Существительное re<šit этимологически восходит к ro<š "голова" и потому означает как бы "главное", то, что "во главе"; Аквила, древний переводчик Библии на греческий язык, готовивший свой труд как альтернативу Септуагинте и заботившийся об этимологической точности, перевел bere<šit как εν κεφαλαiφ "в главном"; а в наше время Андре Шураки (Chouraqui), также ревнитель этимологической точности, вводит то же речение на французский как en-tête. Вообще "начало" легко понять как "принцип", как онтологическое звание, но и как некое инструментальное первое Творение, "в" котором Творец творил небо и землю. Весьма примечательно, что это же существительное re<šit применено в Книге Притчей к Премудрости (4:7 в значении "главного", "важнейшего"; 8:2 в космогоническом значении предшествующего всему миру). Не удивительно, что Таргум Иерушальми, древнее переложение Торы на арамейский язык, заменяет начальные слова Книги Бытия "В начале сотворил Бог небо и землю" поясняющим вариантом: "В Премудрости (behōkhmāh) сотворил Бог небо и землю". И когда знаменитый средневековый еврейский толкователь Раши истолковал "начало" как синоним Торы, он специально ссылался на Притч 8:22, отождествляя Божий Закон и Божью Премудрость как предшествовавшую Творению суть, меру и цель Творения.

Вернемся, однако, к Премудрости как литературному персонажу Книги Притчей. Ей противостоит, как уже упоминалось, другой персонаж – "жена чуждая" (<iššāh zārāh, <iššāh nōkhrīyāh). опрос о смысловых нюансах этих наименований – предмет дискуссии. "Жена чуждая" может быть понято как "жена другого", есть попросту прелюбодейка, вовлекающая себя и своего" любовника в бесчестие и в смертельную опасность; но это же сочетание слов может подразумевать женщину чужеземную и Иноверную, поклонницу, жрицу и представительницу Иштар-Астарты, самый блуд которой имеет ритуальный характер и не случайно связан с жертвенной трапезой (7:14). Эта интерпретация была в свое время энергично высказана в работе: Gustaf Bostrom Proverbiastudien: Die Weisheit und das fremde Weib in Spriiche 1-9, Lunds Universitets Arsskrift 30, 3, 1935. Но против нее можно привести 2:17, где сказано, что "жена чуждая" - не иноземка, но отступница: она "забыла завет Бога своего". Вспомним, как часто пророки описывают неверность народа монотеистическому Завету как прелюбодеяние; вполне эмпирический блуд, сопровождавший языческие культы плодородия, придавал символу конкретную наглядность, отнюдь не лишая его многозначности, то есть его природы символа. Интересно, что Раши усматривал в "жене чуждой" персонификациюложной доктрины, ереси. Разумеется, его средневековую экзегезу, вносящую понятия, не свойственные библейской древности, не следует принимать буквально. И все же представляется, что его мысль шла в направлении, не вполне ложном. Все новые и новые упоминания "жены чуждой" в Книге Притчей немедленно сопровождаются указанием не на что иное, как на соблазнительность ее речи, ее слов (2:16; 5:3; 7:21; 6:24; 9:13-17). Казалось бы, блуднице, будь то тривиальная неверная жена или иноземная служительница богини сладострастия, свойственно в первую очередь употреблять иные, более плотские, более непосредственные соблазны, нежели риторику; но на первом плане каждый раз оказывается именно риторика - "гладкие речи", "уста, сочащие сок", "гортань, гладкая, как масло".

Раши прав в одном: "чуждая жена" - не просто обольстительница, хотя бы средствами риторики, но проповедница, публично выступающая с проповедью безумия. В Средние века говорили, что Диавол - обезьяна Бога. "Чуждая жена" – обезьяна Премудрости, и это самый важный из ее признаков. Её прочие признаки могут быть переменными: то неверная жена, любовнику которой следует беречься ярости мужа, то некое подобие сакральной блудницы, то иноземка, то неверная дщерь Народа Божия, изменившая Завету. Но константа – ее функция как пародии Премудрости.

Мы уже слышали о Премудрости, возвышающей голос свой на улицах и площадях, при входах в городские ворота и т.п.. А вот фигура ее антагонистки:

 

Женщина вздорная и шумная,

глупая и ничего не знающая,

восседает у врат дома своего на престоле,

на возвышенных местах города,

чтобы звать проходящих мимо,

держащихся пути прямого:

"кто глуп, пусть обратится сюда!" –

и скудоумному она говорит: "Воды краденые сладостны,

и хлеб утаенный приятен".

(9:13-17)

 

Кто глуп, пусть обратится сюда - буквальное повторение такого же призыва Премудрости несколькими стихами (9:14). Премудрость зовет невежду, чтобы научить его добру; антагонистка делает то же самое, чтобы научить его преступлению. Похвала краденой воде и припрятанному хлебу отвечает возгласу Премудрости:

 

Приидите, ешьте хлеб мой,

и пейте вино, мною растворенное!

(9:5)

 

Внешний образ ложной "Премудрости" достаточно импозантен: она восседает на кресле (kisse<), которое в обстановке библейского быта может быть только престолом, привилегией государей, вельмож и авторитетных наставников. Она "шумна" - но ведь и настоящая Премудрость "возвышает глас свой". Интересно, что яркая эротическая метафорика сопровождает образ законной жены (5:15-19), радости брака с которой, стоящие под знаком верности и постольку под знаком Завета, не противоречат велениям истинной Премудрости; позволительно даже представить себе, что эта "жена юности", то есть предмет верного отношения всю жизнь, – некое низшее подобие Премудрости. Напротив, в образе абсолютной антагонистки Премудрости эротический соблазн полностью отступает перед соблазном лжи как таковой, неверности как таковой, отказа от Завета.

 

Подведем итоги.

1. Премудрость в Книге Притчей - фигура, выходящая за пределы простой метафоры; речь идет, может быть, не о лице, но о сущности.

2. Это не тень язычества в мире библейской веры, но, напротив, момент монотеистической мысли: посредничество между Творцом и Творением, как ряд аналогичных библейских понятий. Христианство добавило к ним еще одно: Церковь, "созданную прежде солнца и луны" (II послание Климента Римского к коринфянам).

3. Премудрость изображена в конфронтации со своим злым двойником. Ее проповеднические и обрядовые действия, ее всенародные воззвания, ее атрибуты описаны в поражающей симметричности действиям, воззваниям и атрибутам той, которая является ее антагонисткой и пародией на нее. Если, однако, Премудрость ведет к жизни, "чуждая жена" ведет к смерти, в обитель пустых призраков - "рефаимов".

(В скобках заметим, что русские символисты, начиная с Блока, в своих визионерских следованиях за Владимиром Соловьевым слишком мало учитывали библейское увещание относительно сходства между Премудростью и ее врагиней.)

4. Когда мы проводим границу между Нетварным и Творением, по какую сторону этой границы оказывается Премудрость? Для эпохи Ветхого Завета такой вопрос анахронизм. Между тем, если бы христология Отцов Церкви была всецело направляема законом "эволюции идей", вне чуда Откровения, - эволюция идей как от литературы Премудрости, так и от греческих платонических источников могла бы с необходимостью вести только к арианству. Поэтому победа над арианством была преодолением мнимой автономии "эволюции идей".

5. Как "образ" и "преобразование" Премудрость относится к тайне встречи Творца и Творения. "Страх Божий", который есть начало Премудрости, есть адекватный ответ на близость трансцендентного Бога: ни имманентное, ни только-трансцендентное не могли бы внушать такого страха. Страх возникает лишь в парадоксальной ситуации присутствия Трансцендентного.

____________________________

1) Цитаты из Священного Писания даны в переводе автора. - Ред.

2) Ср. Camp C.V. Wisdom and the Feminine in the Book of Proverbs. "Bible and Literature Series", 11, Columbia Theol. Univ. 1985.

АЛЬФА И ОМЕГА" № 1, 1994г. (стр.25-38)