У дядьки была тяжёлая судьба...

У дядьки была тяжёлая судьба. Пока он строил КАМАЗ, крутил баранку на крайнем севере - его красавица-жена загуляла. Не то, чтобы нашла себе кого-то, а, что называется, сорвалась с катушек. Пошла по рукам. И запретила дяде Володе видеться с сыном. Вот просто запретила и всё. Без объяснений. 
Он запил. По черному, так, как умеют рукастые и не в меру умные мужики. За много лет, в котороые я его знал, он ни разу не подумал о создании новой сесьи. Он её любил. До безумия, до потери себя - любил. Да и глядя на её сохранившиеся фотографии я его понимаю. Красавица. Гордая. Новая женщина нового мира.Пусть не верная, но...
Во хмелю дядька становился безумным. У него что называется срывало крышу - он бил бабку, мою мать (свою сестру), меня, пацана. До сей поры помню как выкручивал из его задубевшей руки финку, которую он сделал в очередной свой "поход" в ЛТП. Для тех, кто не знает: Лечебно Трудовой Профилакторий. Для алкаголиков.
Он старался вернуть себя в человеческий облик. Бросал пить, "торпедировался". Но всё напрасно. "Торпеду" вырезал сам, кухонным ножом, ЛТП - только пауза в привычном образе жизни. Когда не пил - помогал мне с мотоциклом: точил вставки для свечей, перьев, маятника. Помимо водителя 1 класса он был ещё и первоклассным токарем. Именно он научил меня ездить на мотоцикле. Но когда пил... Никогда не забуду его пустые, водянистые глаза и нож в руке.
Бабка умерла. На удивление легко - практически не приходя в сознание, не мучаясь, отошла в лучший мир. И дядька остался один.
И вот он сидит передо мной,какой-то раздавленный, каким я его никогда не видел. И мне, 14 летнему пацану, пытается что-то сказать. Разговор тягучий, как патока, прерывается долгими тяжелыми паузами, отрывочный, ни о чем. Он был трезв и как-то по особому несчастен. Как-то скрыто чтоли. Что-то в нем самом не позволяло его жалеть. И вдруг ровно, буднично, он сказал:
- Ты напиши мне. Просто напиши. 
Я замер. Мы жили на одной и той же улице, ходу не спеша пять минут от силы. Поднял глаза. Он смотрел на меня. И где то там, глубоко в его глазах, плескалась боль. Я ее уидел. Но тут же заныла челюсть, в которую однажды получил так, что чуть не потерял сознание. И где-то там, где обычно гнездятся совесть и душа, зашевелилось что-то черное, склизкое, гордое, гнилое, гадкое. Стараясь не выпустить это наружу, выдавил:
- Ладно, напишу.
Сейчас мне кажется он всё мгновенно понял. Всё, что не было сказано, всё, что колыхнулось в тот момент в моей душе. Резко встал, сказал:
- Ладно!
И ушёл.
Я ему так и не написал. И не зашёл.
Через неделю он повесился.