Всё в ней было как бы заостренное против мира и против людей

Сосинский: Очень часто. Если что-нибудь напишет новое, обязательно прочтет. Читала она чуть-чуть нараспев, но почти каждый… я бы не сказал — каждую строку, но каждый абзац делая паузу, причем закрывая иногда глаза (чаще всего она на память читала, а не с листка) и слегка покачиваясь.

Она была в смысле такой фигуры своей сидящей — неизменно на стуле и прикасаясь локтем к колену — всегда для художника интересна в смысле резких угловых линий. Не было ни одной линии в Марине Ивановне мягкой, в ее внешнем облике, даже носик был заостренный, даже щеки как-то слегка скуластые и шея, так сказать, с нашим адамовым яблоком, чуть-чуть выступающим, — все было в ней резкое, угловое и… как бы сказать, заостренное против мира и против людей. Такое впечатление складывалось — не в ладу с миром она. Была ли она красивой? В молодости, наверное, была красивой, но она быстро-быстро теряла свою красоту. К тридцати пяти годам она была уже старше своего возраста.

Дувакин: Тяжелая жизнь.

Сосинский: Да. И уже не было никакого женского обаяния в женщине возраста Бальзака, когда фактически…

Дувакин: Расцвет.

Сосинский: …наиболее обаятельна женщина, да. Вот почему и мы чувствовали некоторое такое оттолкновение от этих углов, от этих шпилек, от этого острого язычка, потому что она очень зло над многими шутила, над людьми, которые…

Дувакин: «Мы» — то есть молодые люди?

Сосинский: Да. Она о том же самом Александре Федоровиче Керенском, которого она так радушно и мило встречала и так много они смеялись, хохотали и говорили глупости, буквально глупости, — она уже на следующий день нам рассказывала то же самое невозможное, как она это понимает. «И этот человек мог управлять Россией! Это курам на смех!» — говорила она.

* * *

Марк Слоним, один из самых блестящих ораторов зарубежья русского, который до самого последнего времени читал лекции. На любом языке он может читать, по-итальянски, по-французски, по-английски, по-русски, по-немецки, блестящий в этом смысле человек. Вот с ним у меня всегда были стычки по линии Марины Цветаевой и Ремизова. Я просовывал Ремизова и Цветаеву в «Волю России». Я же (тоже я ему это говорил, он подтвердил это) ему открыл Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, которых он недопонимал. Так что в этом смысле, понимаете, я довольно много сделал в редакции «Воли России» для появления вещей.

И Марина Ивановна так поэтому и относилась ко мне — в высшей степени хорошо, я должен сказать, что такого, что я сегодня говорю о Марине Ивановне, иногда немножко злого, она бы обо мне не сказала. В этом смысле я знаю хорошо, что она ко мне очень хорошо относилась, писала мне: «Володя! Мы потому не вместе, что ни у вас, ни у меня нет времени для того… а любовь — это требует и времени, и… — она еще добавила, — и больших усилий. А вот этих усилий мы и не делаем» <нрзб> игра словами. Главное, надо помнить, что она в высшей степени тянулась ко мне и очень была благодарна… Я помню, как она была мне благодарна. Она хотела видеть портрет на фотографии своего любимого Мура. А для того, чтобы сделать Мура по-настоящему, надо было обратиться к хорошему профессионалу. И у меня был такой друг большой, фотограф Петр Шумов, и он снял этого Мура в десятках видов, и она в восторге была от этих фотографий, которые остались, и вот, кстати, Марину Цветаеву он очень хорошо снял. Этот снимок я привез в Советский Союз, и его напечатали на программе того вечера, который был посвящен ей, — в Союзе писателей в последний раз — фотографию Петра Шумова, лучшую фотографию Марины Цветаевой.

Бронислав Сосинский о встречах с Мариной Цветаевой. «В вечной борьбе с бытом за бытие»