Дневник

«B сравнении c ней я тёлка» — Анна Ахматова o Марине Цветаевой.

B июне 1941 года, состоялась встреча двух величайших русских поэтесс ХХ века.

Ахматова и Цветаева запросто могли и не встретиться - как не встретились в свое время Лев Толстой и Федор Достоевский. Два знаменитых писателя думали друг о друге, говорили друг о друге, критиковали друг друга, но так и не познакомились лично. Наверное, обоим казалось, что впереди еще много времени, успеется. А потом Достоевский скончался в возрасте 59 лет.

Толстой схватился за голову: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... Вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».

Две поэтессы встретились меньше чем за три месяца до того, как Цветаева покончила с собой в Елабуге. За два месяца до того, как она уехала из Москвы в эвакуацию. За две недели до начала войны, которая смешала все планы обеим (как и еще миллионам советских людей). Ho все-таки они успели познакомиться и поговорить. Их общение продолжалось два дня: 7 и 8 июня 1941 года.

«НИЧЕГО НЕ ЦЕНЮ, А ВАШИ КНИЖЕЧКИ В ГРОБ ВОЗЬМУ»
Разумеется, перед встречей они больше четверти века внимательно изучали творчество друг друга.

В 1915-м 22-летняя Цветаева написала знаменитое стихотворение: «Вас передашь одной ломаной черной линией. Холод — в весельи, зной — в Вашем унынии… В утренний сонный час, — кажется, четверть пятого, — я полюбила Вас, Анна Ахматова». Любовь эта была огромной. Цветаева посвящала Ахматовой стихи и целые сборники, писала ей письма: «Все, что я имею сказать, — осанна!» «Ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму – под подушку!» «Вы мой самый любимый поэт». «Мне так жалко, что все это только слова – любовь – я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли». Легко предположить, что сдержанную Ахматову этот фанатизм просто пугал.

Однажды Осип Мандельштам рассказал Цветаевой, что Ахматова все-таки читала рукописные стихи, которые та ей прислала - и не просто читала, а «до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались». Разумеется, Цветаева от этой новости была в экстазе и написала в автобиографическом отрывке «Нездешний вечер»: «это одна из самых моих больших радостей за жизнь». Увы, увы. Ахматова, ознакомившись с «Нездешним вечером» в 1958 году, гневно воскликнула: «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок».

В 1920-е годы говорили, что Ахматова относится к Цветаевой так, как Шопен относился к Шуману (Шуман был страстным поклонником коллеги, но взаимных восторгов от него так и не дождался). И все же, наверное, Ахматова была не против встречи - только познакомиться две суперзвезды русского Серебряного века все никак не могли. Они жили в разных городах: одна в Петрограде, другая в основном в Москве. Потом случились революция и Гражданская война, и они стали жить в разных странах: Ахматова - в СССР, а Цветаева - то в Чехословакии, то во Франции.

В СССР Цветаева вернулась только в 1939-м. А в 1941-м Ахматова приехала из Ленинграда в Москву - хлопотать за арестованного сына, Льва Гумилева. Она поселилась у писателя Виктора Ардова на Большой Ордынке. Цветаева была с ним знакома и однажды поинтересовалась: нельзя ли зайти в гости, познакомиться с Анной Андреевной? Жена Ардова, актриса Нина Ольшевская, вспоминала, что муж при ней передал Ахматовой это предложение. «Анна Андреевна после большой паузы ответила «белым голосом», без интонаций: «Пусть придет».

Вскоре Цветаева позвонила. Ахматова начала ей объяснять, как добраться до Ордынки, но говорила так сбивчиво, что Цветаева спросила: «А нет ли подле вас непоэта, чтобы он мне растолковал, как к вам надо добираться?» Ахматова передала трубку Ардову, и он объяснил ей дорогу.

«ВЗАИМНОЕ КАСАНИЕ ДУШИ НОЖАМИ»
Вспоминали, что в первые минуты после знакомства Цветаева держалась очень робко и напряженно. Какое-то время поэтессы вместе с семьей Ардовых пили чай, потом удалились в комнату, где жила Ахматова. Ардов из деликатности оставил их одних, и о чем они беседовали, мы знаем лишь из рассказов Анны Андреевны.

Та много лет спустя вспоминала: «Ардовы тогда были богатые и прислали ко мне в комнату целую телячью ногу». Еще рассказывала, как начала читать Цветаевой свою «Поэму без героя». Но оказалось, что за четверть века энтузиазм Цветаевой по отношению к ахматовским стихам несколько угас. Она язвительно заметила «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Ей показалось, что поэма вышла старомодной, в стиле 1910-х годов, «в духе Бенуа и Сомова». В общем, она, похоже, ничего не поняла.

Еще Цветаева спросила Ахматову: «Как вы могли написать: «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар…»? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?» Ахматова: «А как вы могли написать поэму «Молодец»?» Цветаева: «Но ведь это я не о себе!» «Я хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах — все о себе?» — но не сказала».

Естественно, они говорили не только о поэзии, а еще и о жизненных бедах: у Ахматовой был арестован сын, у Цветаевой - муж и дочь. «Они сидели вдвоем долго, часа два-три», - вспоминала Ольшевская. - «Когда вышли, не смотрели друг на друга. Но я, глядя на Анну Андреевну, почувствовала, что она взволнована, растрогана и сочувствует Цветаевой в ее горе».

И на следующий день Цветаева, привыкшая в Париже рано вставать, позвонила Ахматовой в семь утра. Они договорились встретиться снова, уже не в центре Москвы, а на ее окраине, которой тогда была Марьина Роща. Там по адресу Александровский переулок, дом 43, квартира 4, находилась восьмиметровая комнатка писателя Николая Харджиева, которую Ахматова называла «убежищем поэтов» (и не только поэтов: в ней бывали Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Даниил Хармс, Алексей Крученых, Казимир Малевич, Владимир Татлин, Виктор Шкловский… Этого дома больше не существует: после войны Марьину Рощу благоустроили, то есть в основном сровняли с землей и отстроили заново).

Во этот раз свидетелей встречи было немало: в комнатку набилось несколько человек. Литературовед Эмма Герштейн вспоминала: «На табуретках сидели друг против друга: у стола — Анна Андреевна, такая домашняя и такая подтянутая со своей прямой петербургской осанкой, а на некотором расстоянии от нее — нервная, хмурая, стриженная как курсистка Марина Ивановна. Закинув ногу на ногу, опустив голову и смотря в пол, она что-то монотонно говорила, и чувствовалась в этой манере постоянно действующая сила, ничем не прерываемое упорство. (…) Надевая кожаное пальто, она очень зло изобразила Пастернака в Париже, как беспомощно он искал платье «для Зины». Он попросил Марину Ивановну мерить на себя, но спохватился: не подойдет, «у Зины такой бюст!..» И она изобразила комическое выражение лица «Бориса» при этом и осанку его жены Зинаиды Николаевны («красавица моя, вся стать»). Резкость слов Цветаевой и неожиданно развинченные движения поразили меня тогда неприятно. Не знаю, как перешел разговор на Бальмонта, и Цветаева описала горестную сцену в Париже. Состарившийся поэт, видимо, случайно получил много денег. Марина Ивановна видела в ресторане или каком-то кафе, как он выбирал по карте дорогие вина, а жена судорожно прижимала к груди потрепанный портфельчик, набитый деньгами. Эта жалкая сцена была разыграна Цветаевой с мгновенной и острой выразительностью. Выйдя уже в коридор, она обернулась к замешкавшейся в комнате Анне Андреевне, чтобы рассказать, какими словами описывали ей Ахматову общие знакомые: «Такая… дама». И голос ее зазвенел почти истерически».

Харджиев добавлял: «Марина Ивановна говорила почти беспрерывно. Она часто вставала со стула и умудрялась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатенке. Меня удивлял ее голос: смесь гордости и горечи, своеволия и нетерпимости. Слова «падали» стремительно и беспощадно, как нож гильотины. Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года («он не хочет меня видеть»), снова о Хлебникове (…), о западноевропейских фильмах и о своем любимом киноактере Петере Лорре, который исполнял роли ласково улыбающихся мучителей и убийц. Говорила и о живописи, восхищалась замечательной «Книгой о художниках» Кареля ван Мандера (1604), изданной в русском переводе в 1940 году. «Эту книгу советую прочесть всем», — почти строго сказала Марина Ивановна». Еще в тот вечер Цветаева подарила Ахматовой «Поэму воздуха», которую за ночь переписала своей рукой.

В 60-е Герштейн и Харджиев вспоминали эту встречу. Герштейн спросила: «Они, кажется, не понравились друг другу?» – «Нет, этого нельзя сказать, — задумался Николай Иванович, — это было такое… такое взаимное касание ножами души. Уюта в этом мало».

Много позже Ахматова рассказывала: «Вышли от Харджиева вместе, пешком. [Цветаева] предупредила меня, что не может ездить ни в автобусах, ни в троллейбусах. Только в трамвае. Или уж пешком… Я шла в Театр Красной Армии, где в тот вечер играла Нина Ольшевская… Вечер был удивительно светлый. У театра мы расстались. Вот и вся была у меня Марина».

Впрочем, Ахматова не очень надежный свидетель: все ее показания резко расходятся с показаниями остальных, «непоэтов». А они вспоминали, что ни до какого театра Цветаева Ахматову не провожала, а просто взяла и ушла из квартиры в компании писателя и литературоведа Теодора Грица. А потом Ахматова задумчиво сказала: «В сравнении с ней я тёлка».

«МАРИНА – ПОЭТ ЛУЧШЕ МЕНЯ»

Ну вот и все. Стоит ли вообще вспоминать эти два летних дня?

Анна Ахматова вспоминала их всю оставшуюся жизнь, все двадцать пять лет, на которые пережила Цветаеву. Она не могла не понимать, что они - две главные поэтессы в истории русской литературы. И без колебаний включала Цветаеву в четверку крупнейших русских поэтов первой половины ХХ века (еще в нее входили она сама, Пастернак и Мандельштам; Ахматова не употребляла, конечно, слово «крупнейшие», но это и без пояснений было очевидно любому).

Она была абсолютно не похожа на Цветаеву. Фразу про «тёлку» можно интерпретировать как угодно, но, скорее всего, Ахматова имела в виду, что ей не хватает цветаевской эмоциональности, пламенности на грани истерики, что она по сравнению с ней - слишком медленная. В наброске статьи про Цветаеву, которая так никогда и не была дописана, Ахматова с иронией замечала: «Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 года. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно».

Возможно, по-женски Ахматова чуть-чуть ревновала Цветаеву, пыталась примерить на себя ее ни на что не похожий талант - и не могла. Мысленно спорила с ней годами. Старалась отзываться о ней сдержанно, но из этой сдержанности то и дело прорывались какие-то протуберанцы. «Марина — поэт лучше меня» - однажды сказала Ахматова Исайе Берлину.

А со своей подругой Лидией Чуковской Ахматова обсуждала Цветаеву постоянно. Возмущалась тем, что она пишет о Пушкине («Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нем не смыслит ни звука… Мы еще с Осипом говорили, что о Пушкине Марине писать нельзя»). Негодовала и по поводу того, что она пишет о других поэтах («есть прозрения и много чепухи. В Маяковском она не поняла ничегошеньки… Некоторые вещи возмутительны: ну как, например, можно писать: «есенински-блоковская линия»? Блок – величайший поэт XX века, пророк Исайя – и Есенин. Рядом! Есенин совсем маленький поэтик и ужасен тем, что подражал Блоку. Помните, вы мне как-то в Ленинграде говорили, что Есенин – блоковский симфонический оркестр, переигранный на одной струне? Так оно и есть»).

В июле 1960 года она позвонила Чуковской, встревоженным и счастливым голосом попросила как можно скорее прийти. Чуковская тут же прибежала; оказалось, из Литературного музея Ахматовой принесли несколько редких фотографий. Она с восторгом выложила перед Чуковской фотографию Цветаевой и свою, и спросила: «Узнаете? Брошку узнаёте? Та же самая. Мне ее Марина подарила». «Я вгляделась: безусловно так. Одна и та же брошка на платье у Цветаевой и Ахматовой».

Если Цветаева посвящала ей стихи пачками, то Ахматова посвятила Цветаевой (да и то не одной, а в компании с Пастернаком и Мандельштамом) только одно, короткое и неоконченное стихотворение, написанное за несколько лет до смерти в дачном поселке Комарово под Ленинградом.

И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем «места сего»
Стала лесная коряга.

Bce мы немного у жизни в гостях,
Жить – это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? 

A еще y восточной стены,
B зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины

Автор: Денис Корсаков

Рахиль Михайловна Мессерер, мать легендарной балерины Майи Плисецкой, была не только талантливой актрисой немого кино, но и женщиной с невероятной силой духа. Ее жизнь, полная испытаний и трагедий, стала примером стойкости и преданности семье.Рахиль родилась в 1902 году в семье зубного врача и домохозяйки. С юных лет она проявляла интерес к искусству и, несмотря на консервативные взгляды родителей, выбрала путь актрисы. В 1920-е годы Рахиль стала одной из ярких звезд немого кино, снявшись в таких фильмах, как "Крылья холопа" и "Дом на Трубной". Ее талант и харизма привлекали внимание зрителей и критиков, делая ее одной из ведущих актрис того времени.

В 1927 году Рахиль вышла замуж за Михаила Плисецкого, перспективного инженера и партийного деятеля. В браке родились трое детей: Майя, Александр и Азарий. Семья жила в достатке и благополучии, пока не наступили трагические события 1937 года. Михаил был арестован по обвинению в шпионаже и вскоре расстрелян. Рахиль, как жена "врага народа", также подверглась аресту и вместе с младшим сыном Азарием была отправлена в Акмолинский лагерь жен изменников Родины (АЛЖИР) в Казахстане. Старшие дети, Майя и Александр, избежали ареста благодаря родственникам, которые взяли их под опеку.

В условиях лагеря Рахиль не только выживала сама, но и старалась поддерживать других женщин. Она организовывала театральные постановки, читала стихи и пела песни, вселяя надежду в сердца заключенных. Ее мужество и стойкость помогали многим пережить тяжелые времена. В 1941 году, после начала Великой Отечественной войны, Рахиль была освобождена и вернулась в Москву. Однако к актерской карьере вернуться не удалось из-за клейма "жены врага народа". Она посвятила себя воспитанию детей и поддержке их творческих начинаний.

Несмотря на пережитые трудности, Рахиль сумела привить своим детям любовь к искусству и стойкость перед лицом невзгод. Майя Плисецкая стала одной из величайших балерин XX века, Александр — известным художником, а Азарий — дирижером и педагогом. Рахиль Михайловна оставалась для них источником вдохновения и примером мужества до конца своих дней.

Жизнь Рахили Мессерер — это история о том, как сила духа и любовь к близким помогают преодолевать самые тяжелые испытания. Ее наследие живет в достижениях ее детей и в памяти тех, кто знал и ценил ее талант и стойкость.

Отсюда