Дневник

Многие учения сходны с оконным стеклом. Мы видим истину сквозь него, но оно же и отделяет нас от истины.

*

Очевидное - это то, чего никто не видит, пока кто-нибудь не выразит его наипростейшим способом.

*

Преувеличение - это вышедшая из себя истина.

*

Быть щедрым — значит давать больше, чем ты можешь, быть гордым — значит брать меньше, чем тебе нужно.

*

Ваши разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души. Если ваши паруса порваны или сломан руль, вы можете лишь носиться по волнам и плыть по течению либо неподвижно стоять в открытом море. Ибо разум, властвующий один, — сила ограничивающая; а одна страсть — пламя, сжигающее само себя.

*

Великодушие состоит не в том, чтобы ты дал мне нечто такое, в чем я нуждаюсь более тебя, но чтобы ты дал мне то, без чего сам не можешь обойтись.

*

Глубоко внутри души есть желание, которое ведет человека от видимого к невидимому, к философии, к божественному.

*

Достигнув сердца жизни, ты поймешь, что ты не выше преступника и не ниже пророка.

*

Знать истину следует всегда, изрекать — никогда.

*

Когда Жизнь не находит певца, чтобы он пел ее сердце, она рождает философа, чтобы он измолвил ее разум.

*

Когда ты стоишь спиною к солнцу, ты видишь только свою тень.

*

Любовь, которая ежедневно не возрождается, ежедневно умирает.

*

Между ученым и поэтом простирается зеленый луг: перейдет его ученый — станет мудрецом, перейдет его поэт — станет пророком.

*

Подобно тому, как святые и праведники не могут возвыситься над высочайшим, что есть в каждом из вас, так злочестивые и слабые не могут пасть ниже ничтожнейшего, что также есть в вас. И как ни единый лист не пожелтеет без молчаливого согласия всего дерева, так и причиняющий зло не может творить его без скрытой воли на то всех вас.

*

Ты свободен днем, под солнцем, и ты свободен ночью, под звездами. Ты свободен, когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Ты свободен, даже когда закроешь глаза на все сущее. Но ты раб любимого тобою, потому что ты любишь его. И ты раб любящего тебя, потому что он тебя любит.

*

У великого человека два сердца — одно истекает кровью, другое стойко терпит.

*

Фанатик — это глухой, как пень оратор.

*

Человечество — река света, текущая из правечности в вечность.

*

Чувство юмора — это чувство соразмерности.

 

Джебран Халиль Джебран. Мудрость Востока. Афоризмы

Джебран Халиль Джебран (англ. Khalil или Kahlil Gibran, Gibran Khalil Gibran; 1883 — 1931) — ливанский и американский философ, художник, поэт и писатель. Выдающийся арабский писатель и философ XX века.

Закройте дверь перед всеми ошибками, и истина не сможет войти.

Рабиндранат Тагор. Мудрость Востока. Афоризмы

Сегодня мы вступаем в ратоборство с еретиками, но наша война не из живых делает мёртвыми, а из мёртвых – живыми. Я гоню не делом, а преследую словом, не еретика, а ересь, не человека, но заблуждение ненавижу. Мне привычно терпеть преследование, а не преследовать, быть гонимым, а не гнать. Так и Христос побеждал, не распиная, а распятый.
Свт. Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве

Блок – это тоже один из участников моего внутреннего театра, в котором я должен что-то разыгрывать, потому что если я не разыграю, что-то разыграется в реальности. Ведь в поэме «Двенадцать» Блок во второй раз делает то, что однажды уже было сделано и сделано уникально в русской культуре Достоевским. Достоевский тоже овнешнил и разыграл, театрально разыграл силы, действующие в его душе, чтобы увидеть себя до конца и попытаться овладеть этими силами, чтобы они не действовали реально, если они уже продействовали в воображении и художественном созерцании, понимаете?
Мераб Мамардашвили

Вы думаете, что то, что происходит сейчас, происходит сейчас? То, что сейчас происходит – уже произошло.
Мераб Мамардашвили

Мышление, мысль есть средство, единственное в жизни, и сама жизнь. Вся проблема мышления состоит в каждоактном преодолении кажущейся жизни. Причем этот акт необходимо повторять снова и снова. Кажущаяся жизнь преследует нас во всех уголках нашей души и мира, и мы должны изгонять ее из всех уголков и делать это постоянно. Я же вам говорил, что агония Христа будет длиться до Конца света, и все это время нельзя спать

Мераб Мамардашвили

Стихи - слабость большого человека, не больше. В порядке слабости и в порядке исключения. Большому - чего не простишь!

*

Не вправе судить поэта тот, кто не читал каждой его строки. Творчество - преемственность и постепенность. Я в 1915г. объясняю себя в 1925 г. Хронология - ключ к пониманию.

*

Тупость так же разнородна и многообразна, как ум, и в ней, как в нем, все обратные. И узнаешь ее, как и ум, по тону. Так, например, на утверждение: "никакого вдохновения, одно ремесло" ("формальный метод", то есть видоизмененная базаровщина),- мгновенный отклик из того же лагеря (тупости):"никакого ремесла, одно вдохновение" ("чистая поэзия", "искорка Божия", "настоящая музыка",- все общие места обывательщины). И поэт ничуть не предпочтет первого утверждения второму и второго - первому. Заведомая ложь на чужом языке.

*

Для того, чтобы иметь суждение о вещи, надо в этой вещи жить и ее любить. Возьмем грубейший, то есть наинагляднейший пример. Вы покупаете себе пару сапог. Что вы о них знаете? Что они вам подходят - или не подходят, нравятся - или не нравятся. Что еще? Что они куплены в таком-то, предположим, лучшем, магазине. - Отношение свое к ним и фирму. (Фирма, в данном случае, имя автора.) И больше ничего. Можете ли вы судить о их прочности? Носкости? Качественности их? Нет. Почему? Потому что вы не сапожник и не кожевенник. Судить о качественности, сущности, о всем, что не видимость вещи, может только в этой области живущий и работающий. Отношение - ваше, оценка вам не принадлежит. То же, господа, и точно то же - с искусством. Вот вам мой стих. Он вам нравится или не нравится, доходит или не доходит, "красив" (для вас) или не красив. Но хорош он, как стих, или плох, могут сказать только знаток, любящий и... мастер. Судя о мире, в котором вы не живете, вы просто совершаете превышение прав. Почему я, поэт, говоря с банкиром или с политиком, не даю ему советов - даже post factum, после банковского или государственного краха. Потому что я ни банка, ни государства не знаю и не люблю. Говоря с банкиром или с политиком я, в лучшем случае, спрашиваю - "Почему Вы в таком-то случае поступили так-то?" Спрашиваю, то есть желаю услышать и, по возможности, усвоить суждение о вещи, мне незнакомой. Не имея суждения и не смея иметь его, хочу услышать чужое. - Поучаюсь.

*

Дело не в выше и не в ниже, дело только в твоем невежестве в моей области, как в моем - в твоей. Ведь те же слова я скажу - уже говорю - и живописцу, и скульптору, и музыканту. Оттого ли что считаю их ниже? Нет. И тебя не считаю ниже. Мои слова и тебе, банкиру, и самому Игорю Стравинскому, если не понимает стихов, все те же: " Ты мне не судья". Потому что - каждому свое. Все вышесказанное мгновенно отпадает при наличии одного: перешагнуть через порог профессии. Так, больше, чем к критикам и поэтам прислушивалась к словам покойного Ф.Ф. Кокошкина, любившего и понимавшего стихи во всяком случае не меньше меня. (Общественный деятель). Так, больше критиков и поэтов ценю слово А.А. Подгаецкого-Чаброва (человек театра). Чтите и любите мое, как свое. Тогда вы мне судьи.

*

Плохой сапог познается через месяц. Для плохого произведения искусства, зачастую, нужен век. Либо "плохое" (непонятное, не нашедшее пророка) окажется прекрасным, либо " прекрасное" (не нашедшее судьи) окажется плохим. Здесь мы уже сталкиваемся с качеством матерьяла сапогов и стихов и всеми его последствиями, с учтимостью материи и неучтимостью духа. Каждый средний сапожник, при первом взгляде на сапог, скажет: хорош или нехорош. Ему на это не нужно чутья. Критику же, чтобы определить сейчас, хороша или нет вещь раз навсегда, нужно, кроме всех данных знания. Чутье, дар провидца. Матерьял башмака - кожа - учтим и конечен. Матерьял произведения искусства (не звук, не слово, не камень, не холст, а - дух) неучтим и бесконечен. Нет башмаков раз навсегда. Каждая пропавшая строчка Сафо - раз навсегда. Поэтому (учтимость матерьяла) сапоги у сапожника в лучших руках, чем стихи в руках у критика. Нет непонятых сапог, а сколько непонятых стихов! Но и сапог и стих уже при создании носят в себе абсолютное суждение о себе. То есть с самого начала - доброкачественны или недоброкачественны. Доброе же качество у обоих одно - неснашиваемость. Совпасть с этим внутренним судом вещи над собою, опередить, в слухе, современников на сто, а то и на триста лет - вот задача критика, выполнимая только при наличии духа. Кто, в критике, не провидец- ремесленник. С правом труда, но без права суда. Критик: увидеть за триста лет и за тридевять земель. Все вышесказанное отношу и к читателю. Критик - абсолютный читатель, взявшийся за перо.

*

Слушаю я, из не-профессионалов (это не значит, что я профессионалов - слушаю) каждого большого поэта и каждого большого человека, еще лучше- обоих в одном. Критика большого поэта, в большей части, критика страсти: родства и чуждости. Посему - отношение, а не оценка, посему не критика, посему, может быть, и слушаю. Если из его слов не встаю я, то во всяком случае виден - он. Род исповеди, как сны, которые видим у других: действуешь-то ты, но подсказываю-то я! Право утверждения, право отрицания - кто их оспаривает? Я только против права суда.

*

Оценка есть определение вещи в мире, отношение- определение ее в собственном сердце. Отношение не только не суд. Само вне суда. Кто же оспаривает мужа, которому нравится явно уродливая жена? Отношению все позволено, кроме одного: провозгласить себя оценкой. Возгласи тот же муж ту же уродливую жену первой красавицей в мире или даже в слободе - оспаривать и опровергать будет всякий. Отношение, наикрайнейшее и в какую угодно сторону дозволено не только большому поэту, но и первому встречному - при одном условии: не переходить за границы личного." Я так нахожу, мне так нравится" с наличностью "я" и "мне" я и сапожнику позволю отрицать мои стихи. Потому что и "я" и" мне" безответственны. Но попробуй тот же сапожник, опустив я и мне, утвердить мою работу вообще негодной - что тогда? - что всегда: улыбнусь.

М. Цветаева. Поэт о критике

Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепоте и злостной предвзятости.

*

В общем, для такого читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра, только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю, прощание с женой и пр.).

Такому читателю имя — чернь. О нем говорил и его ненавидел Пушкин, произнося «Поэт и чернь». Чернь, мрак, темные силы, подтачиватели тронов несравненно ценнейших царских. Такой читатель — враг, и грех его — хула на Духа Свята.

В чем же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру. К читателю-черни я отношу всех впервые услыхавших о Гумилеве в день его расстрела и ныне беззастенчиво провозглашающих его крупнейшим поэтом современности. К ним я отношу всех, ненавидящих Маяковского за принадлежность к партии коммунистов (даже не знаю, партийный ли. Анархист — знаю), к имени Пастернака прибавляющих: сын художника? о Бальмонте знающих, что он пьянствует, а

о Блоке, что «перешел к большевикам». (Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов! Бальмонт пьет, многоженствует и блаженствует, Есенин тоже пьет, женится на старухе, потом на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой (Асей) и тоже пьет, Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит замуж за — целый ряд вариантов. (Блоковско-Ахматовской идиллии, кстати, не оспариваю, — читателю видней!) Блок не живет со своей женой, а Маяковский живет с чужой. Вячеслав — то-то. Сологуб — то-то. А такой-то — знаете?)

Так, не осилив и заглавия — хоть сейчас в биографы!

Такой читатель не только не чтит — он не читает. И, не читая, не только относится — судит. К нему и только к нему слово его Пушкина:

«И не оспаривай глупца!»

Не оспаривать, а выбрасывать за дверь при первом суждении.

Есть и критик-чернь. С легкой поправкой в степени безграмотности, о критике-черни то те, что и о читателе-черни.

Критик-чернь — тот же читатель-чернь, но — мало — не читающий! — пишущий.

О двух типах критиков, являющих современность. О первом — дилетанте — в эмиграции, о втором — справочнике — в Советской России.

*

Натыкаясь на известную трудность, критик просто минует вещь. «Не столько читать, сколько разгадывать…» А что есть чтение — как не разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за пределом слов. (Не говоря уже о «трудностях» синтаксиса!) Чтение — прежде всего — сотворчество. Если читатель лишен воображения, ни одна книга не устоит. Воображения и доброй воли к вещи.

Мне зачастую приходилось слышать такие отзывы от работников в других искусствах: — «Трудно. Хочется отдохнуть, а тут доискивайся, вдумывайся…» Отдохнуть от чего? От труда в своем искусстве. Стало быть, труд в своем искусстве ты признаешь. Ты только не хочешь того же — в моем. Что ж, может быть по-своему и прав. Делай свое, а я буду делать свое. В таких случаях, кстати, всегда сражала реплика: «А если я у Вас, серьезного музыканта, в ответ на сонату — трудна! — попрошу вальса, вы что скажете? Я ведь тоже устала от своей работы и тоже хочу отдохнуть». (Чистейшая педагогика!)

Человек понимал и, если не читал моих стихов, то по крайней мере чтил мой труд и не просил от меня «легкой музыки».

Но это музыкант, работник в звуке. Что же сказать о критике, работнике в том же слове, который, не желая затраты умственных усилий, предоставляет понимать другим? О человеке слова у меня, человека слова, просящем «легких стихов».

Формула есть — и давняя. Под ней, со спокойной совестью, может подписаться данный:

Тебе поэзия любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.

Лимонада, именно лимонада, хочет от меня (и вообще от поэзии) данный критик. В подтверждение своих слов приведу еще один оборот, уже о другом писателе: «…если бы такой-то делал то-то и то-то, „он бы и сам не оказался усталым, и своего читателя бы не утомил, а напротив порадовал бы его кое-где красивыми переплесками слова“» (курсив М. Цветаевой).

Радовать читателя красивыми переплесками слова не есть цель творчества. Моя цель, когда я сажусь за вещь, не есть радовать никого, ни себя, ни другого, а дать вещь возможно совершеннее. Радость — потом, по свершению. Полководец, открывая бой, не думает ни о лаврах, ни о розах, ни о толпах, — только о бое, и меньше о победе, чем о той или иной позиции, которую нужно взять. Радость потом — и большая. Но и большая усталость. Эту усталость свою, по завершении вещи, я чту. Значит было что перебороть и вещь далась не даром. Значит — стоило давать бой. Ту же усталость чту и в читателе. Устал от моей вещи — значит хорошо читал и — хорошее читал. Усталость читателя — усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь и читателю и мне.

*

Теория у поэта — всегда post factum, вывод из собственного опыта труда, обратный путь по следу. Я это сделал. Как я это сделал? И вот, путем тщательнейшей проверки черновиков, подсчета гласных и согласных, изучения ударений (повторяю, с этим делом не знакома) поэт получает известный вывод, над которым потом и работает и который и преподносит в виде той или иной теории. Но, повторяю, основа каждой новой теории — собственный опыт. Теория, в данном случае, является проверкой, разумом слуха, просто — осознанием слуха. Теория, как бесплатное приложение к практике. Может ли таковая послужить другим? Может, как проверка. Слуховой путь (того же Белого), подтвержденный уже готовым выводом Белого. Отпадает только труд осознания. Все остальное — то же. Короче: писать по-белому — а не по Белому. Писать по-белому, и, если нужно (?) подтверждать Белым. Но это все, что я могу сказать одобрительного о школах стихосложения и методе формального разбора в применении к газетному рынку. Либо труд ученого — и для ученых (теория стиха), либо живое слово — о живом — к живому (критика).

Критик-справочник, рассматривающий вещь с точки зрения формальной, минующий что и только видящий как, критик, в поэме не видящий ни героя, ни автора (вместо создано — «сделано») и отыгрывающийся словом «техника» — явление если не вредное, то бесполезное. Ибо: большим поэтам готовые формулы поэтики не нужны, а не больших — нам не нужно. Больше скажу: плодить маленьких поэтов грех и вред. Плодить чистых ремесленников поэзии — плодить глухих музыкантов. Провозгласив поэзию ремеслом, вы втягиваете в нее круги, для нее не созданные, всех тех кому, кому не дано. «Раз ремесло — почему не я?»

Читатель становится писателем, а настоящий читатель, одолеваемый бесчисленными именами и направлениями (чем меньше ценность, тем ярче вывеска), отчаявшись, совсем перестает читать.

Поэтические школы (знак века!) — вульгаризация поэзии, а формальную критику я бы сравнила с «Советами молодым хозяйкам». Советы молодым хозяйкам — Советы молодым поэтам. Искусство — кухня. Только бы уменье! Но, для полной параллели, и там и здесь жестокий закон неравенства. Равно тому как неимущий не может вбить в ведро сливок двенадцати дюжин желтков, залив все это четвертной ямайского рома, так и неимущий в поэзии не может выколдовать из себя неимеющегося у него матерьяла — дара. Остаются пустые жесты над пустыми кастрюлями.

Единственный справочник: собственный слух и, если уж очень нужно (?) — теория словесности Саводника: драма, трагедия, поэма, сатира, пр.

Единственный учитель: собственный труд.

И единственный судья: будущее.

М. Цветаева. Поэт о критике

Горе тем, которые зло называют добром, и добро — злом, тьму почитают светом, и свет — тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое — горьким!

Исаии 5:20

 

Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам. Ведь это ужасно? Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательно.
Из письма М. Цветаевой М. Волошину

У литературы не может быть практических задач; каждый раз, когда литературу пытались заставить служить какому-то делу, теряли самое главное.
Искусство для искусства.
Книга — учебник жизни?! Никогда!
Цель литературного произведения не в том, что читатель научится жить или станет лучше; цель одна — эстетическое наслаждение. Можно возразить: книги облагораживают душу, разве это не цель? Нет, это — побочный эффект.
Талант поэта, писателя — всегда от лукавого. И если есть Ад (а я уверена, что вернувшиеся из мира людей души не сортируются, не делятся на плохих и хороших: все плохие, ибо жили там, все хорошие, ибо невинны — все попадают не в пустой и сладкий Рай, а туда, где нет ничего, кроме вечного полета, на земле замененного творчеством), если есть все-таки Геенна огненная — то всем причастным к Слову гореть там за самые сильные свои строки: по веку за каждого читателя, пережившего вслед за автором его экстаз вдохновения (ведь вдохновение не только у пишущего — и у читающего тоже!).
Божественное вдохновение? Да. Божественное. Только бог — не тот. Литература вся насквозь — язычество, и боги у нее языческие. Смиренный бог аскетов и мучеников не имеет ничего общего со свободными и безумными древними богами пишущих, вдохновение — дьявольское наваждение. Вакхическая пляска — вот что сейчас в сердце этого человека, склонившегося с пером над бумагой, бог его — бог вина, жизнь его — сон, слова его — бред сумасшедшего.
Ведьмы, летя на шабаш, произносят такое заклинание: “Выше небес, быстрее света, да со всей нечистой силой!” Разве не то же самое шепчет писатель, принимаясь за свое дело?
Цели? Какие цели? Упоение, неземное наслаждение — подлецы или тупицы те, кто требует от литературы чего-то еще!
Книги — гибель, это однозначно. Но ни на какую жизнь не променяла бы я этой гибели. Я начала читать слишком рано, ребенком я прочла слишком серьезные книги, я читаю слишком много, я слишком живо воспринимаю книги. Моя жизнь — там, в том, что я читаю и пишу. Это совсем другой мир, и он ничем не связан с миром реальности. Моя реальность не здесь, а там. Для меня живые — призрачны, тени — живы. Порой мне кажется, что, если я умру, я этого не замечу или даже вздохну с облегчением.
Книги отняли у меня несочтимо много. Но дали гораздо больше, хотя и в другой плоскости.
Я никогда не любила, не хотела, не умела жить среди людей, мне ни один человек никогда не был так дорог, как дороги книги.
Мне совсем ничего не нужно от этого мира: только письменный стол, книги, бумага и ручка. Я могу миллионы лет прожить, не видя никого, прожить в своих иллюзиях. Только покой — чтобы никто не заставлял меня уходить из Бытия в Быт. Я ненавижу быт всеми силами души, я ничего не хочу, кроме одного: избавиться от него.
Несчастны на этой планете только те, кто помнит, откуда сюда пришли. Единственный выход — научиться радоваться тем черточкам другого мира, которые можно найти здесь.
Для меня этот мост в другой мир — литература. Я чувствую себя собой, только когда пишу или читаю.
Литература — мост. А под мостами, как известно, живет нечистая сила.

*

Надзиратель* считал, что скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя.

Андрей Платонов. Чевенгур

---

* Еще только въехав в чащу сосредоточенных грустных деревьев, путники услышали скучающие голоса кордонных собак, стерегущих во тьме уединенный кров человека.

Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу революции и найти исход для спасения своей семьи.

Его отец-лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах.

Отец лесного надзирателя сравнивал плохие книги с нерожденными детьми, погибающими в утробе матери от несоответствия своего слишком нежного тела грубости мира, проникающего даже в материнское лоно.

— Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы человека торжественным и высоким существом, — завещал отец сыну. — Но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в сердце, что переносит резкий воздух природы и борьбу за сырую пищу.

Лесной надзиратель читал сегодня произведение Николая Арсакова, изданное в 1868 году. Сочинение называлось «Второстепенные люди», и надзиратель сквозь скуку сухого слова отыскивал то, что ему нужно было. Надзиратель считал, что скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя.

«Откуда вы? — думал надзиратель про большевиков. — Вы, наверное, когда-то уже были, ничего не происходит без подобия чему-нибудь, без воровства существовавшего».

Двое маленьких детей и располневшая жена спали мирно и безотчетно. Поглядывая на них, надзиратель возбуждал свою мысль, призывая ее на стражу для этих трех драгоценных существ. Он хотел открыть будущее, чтобы заблаговременно разобраться в нем и не дать погибнуть своим ближайшим родственникам.

Арсаков писал, что только второстепенные люди делают медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему — он как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и она теряет то, что имела раньше.

«Люди, — учил Арсаков, — очень рано почали действовать, мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души. Созерцание — это самообучение из чуждых происшествий. Пускай же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы, чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое, чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия».

Собаки взвыли голосами тревоги, и надзиратель, взяв винтовку, вышел встречать поздних гостей.

Сквозь строй преданных собак и мужающих щенков надзиратель провел лошадей с Двановым и Копенкиным.

Через полчаса трое людей стояли вокруг лампы в бревенчатом, надышенном жизнью доме. Надзиратель поставил гостям хлеб и молоко.

Он насторожился и заранее приготовился ко всему плохому от ночных людей. Но общее лицо Дванова и его часто останавливающиеся глаза успокаивали надзирателя.

Поев, Копенкин взял раскрытую книгу и с усилием прочитал, что писал Арсаков.

— Как ты думаешь? — подал Копенкин книгу Дванову.

Дванов прочел.

— Капиталистическая теория: живи и не шевелись.

— Я тоже так думаю! — сказал Копенкин, отстраняя порочную книгу прочь. — Ты скажи, куда нам лес девать в социализме? — с огорченной задумчивостью вздохнул Копенкин.

— Скажите, товарищ, сколько лес дает дохода на десятину?

— спросил Дванов надзирателя.

— Разно бывает, — затруднился надзиратель. — Какой смотря лес, какого возраста и состояния — здесь много обстоятельств…

— Ну а в среднем?

— В среднем… Рублей десять — пятнадцать надо считать.

— Только? А рожь, наверно, больше?

Надзиратель начал пугаться и старался не ошибиться.

— Рожь несколько больше… Двадцать — тридцать рублей выйдет у мужика чистого дохода на десятину. Я думаю, не меньше.

У Копенкина на лице появилась ярость обманутого человека.

— Тогда лес надо сразу сносить и отдать землю под пахоту! Эти дерева только у озимого хлеба место отнимают…

Надзиратель затих и следил чуткими глазами за волнующимся Копенкиным.

* * *

Книга — это большое кладбище, где на многих плитах уж не прочесть стершиеся имена.
Марсель Пруст. Обретенное время

* * *

Чтение сделало Дон Кихота рыцарем, а вера в прочитанное сделала его сумасшедшим
Бернард Шоу

«Я не ищу. Я нахожу». Пабло Пикассо

*

То же самое говорил и Винни-Пух Алана Милна: «поэзия — это не такая вещь, которую вы находите, когда хотите. Это она н а х о д и т на вас; и всё, что вы можете сделать, — это пойти туда, где она может вас найти». Неудивительно, что «обалдеванию знаниями».

Ещё один совет Винни-Пуха: «самый лучший способ писать стихи (и не только стихи) — позволять вещам становиться, куда они хотят».

*

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

Б. Пастернак

Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Моё «не могу» — главная мощь. Значит, есть что-то, что вопреки всем моим хотениям всё-таки не хочет. Говорю об исконном «не могу», о смертном, о том, ради которого даёшь себя на части рвать…

Марина Цветаева. Записные книжки

О'Брайен поднял левую ладонь и, повернув ее тыльной стороной к Уинстону, спрятал большой палец.

— Сколько пальцев ты видишь, Уинстон?

— Четыре.

— А если Партия скажет, что их не четыре, а пять, тогда сколько?

— Четыре.

Он не успел договорить, он задохнулся от боли. Стрелка на шкале подпрыгнула до пятидесяти пяти. Уинстон в мгновение покрылся мокрой испариной. Воздух распирал его легкие и вырывался невольным глубоким стоном, который он не смог подавить, даже стиснув зубы. О'Брайен наблюдал за ним, по-прежнему растопырив четыре пальца на левой руке. Он слегка отвел рычаг, чуть-чуть уменьшив страшную боль.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре.

Стрелка скакнула на отметку «шестьдесят».

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре! Стрелка, наверное, поднялась еще выше, но он не смотрел на нее. Он видел только тяжелое, жестокое лицо и четыре растопыренных пальца. Пальцы стояли перед глазами как огромные дрожащие и расплывающиеся колонны, но их все равно было четыре.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Остановите, остановите это! Как можно... Четыре! Четыре!

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Пять! Пять! Пять!

— Нет, Уинстон. Так не пойдет. Ты лжешь. Ты все еще думаешь, что их четыре. Пожалуйста, еще раз. Сколько пальцев?

— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам угодно... только прекратите это, прекратите боль!

Джордж Оруэлл. 1984

Сальери - талантливый музыкант: Моцарт называет его гением. Сальери наделен тонким чувством музыки и в этом даже, возможно, превосходит Моцарта. Он ценит Моцарта выше, чем Моцарт себя:

Ты, Моцарт, недостоин сам себя…

Его понимание музыки отмечает сам Моцарт:

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет: тогда б не мог
И мир существовать… (VII, 127,133)
Но именно это понимание недосягаемости гения Моцарта рождает у Сальери смертельную зависть к нему, профессиональный страх потерять с таким трудом завоеванное первенство в мире искусства. Однако от чувства зависти до убийства - "дистанция огромного размера". Показать, что мирный и вполне респектабельный музыкант из чувства зависти превращается в убийцу, значило бы пропустить какие-то важнейшие психологические звенья цепи. И Пушкин показывает механизм убийства, его психологическую историю.
Сальери не просто талантливый музыкант - он и мыслитель, способный к "сильным, увлекательным софизмам". Не будь он мыслителем, он не стал бы убийцей. Первый шаг - мысль глубокая и трагическая, и более того - мысль, которая не может не прийти в голову человеку, если он утратил уже непосредственную детскую веру, - мысль о несправедливости всего мироустройства. Высказанная прямо и устало, не как только что озарившая догадка, а как давно выстраданная истина, она не может не привлечь сочувствия читателя:

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше (VII, 123).

Следующий шаг - в разделении Моцарта: великого музыканта ("священный дар", "бессмертный гений") и недостойного шаг совершается дальше: Сальери противопоставляет музыку музыканту, и музыка, возвышенная до абстрактной идеи, оказывается чем-то неизмеримо более ценным, чем эмпирическая данность живой человеческой жизни. В развитие этой идеи, как оказывается, следует решать, имеет ли тот или иной человек право на жизнь. При этом право на жизнь определяется лишь пользой, которую человек может принести торжеству отвлеченной идеи. Сальери дважды повторяет: "Что пользы, если Моцарт будет жив?", "Что пользы в нем?" И ставит роковой, с его точки зрения, вопрос:

Подымет ли он тем искусство?

Ответ "нет" есть для него и приговор Моцарту. Итак, чтобы сделать решающий шаг к убийству, надо обезличить человека, осмыслив его как временное вместилище некоей абстракции, после чего вопрос уже сводится к простому взвешиванию, что принесет больше пользы - его жизнь или уничтожение.
Но кто же будет решать этот вопрос?

Мы все, жрецы, служители музыки, -

то есть те, кто присвоил себе право говорить от имени идеи и ради этого убил в себе все простое и человеческое. Сальери не циник, он прямой предшественник Великого Инквизитора, и страшные слова "мало жизнь люблю" звучат в его устах искренне, что, например, отличает его от Анджело.
В отличие от Сальери, Моцарт любит жизнь. Он гениальный музыкант, но он и простой человек: играет на полу со своим ребенком, слушает слепого скрипача и не облекает свой музыкальный дар в жреческие одежды. Его сила именно в том, что он "недостоин сам себя". Сальери предан благороднейшему из принципов - принципу искусства, но ради него он перестал быть человеком. Моцарт - человек. Пушкин не раз говорил о "простодушии Гениев" (VIII, 420). Моцарт - гений и поэтому по-человечески простодушен.
Итак, с одной стороны, жесткая последовательность в подчинении жизни абстракциям. И чем благороднее эта абстракция, тем легче скрыть за ней - даже от самого себя - эгоизм личных страстей. С другой - свобода гения, который не втискивает жизнь в ложе догм и принципов. В высоком смысле гений выходит из этого столкновения победителем, но в практической жизни он беззащитен.

Юрий Лотман. Пушкин. Очерк творчества.

* * *

Не в одном писателе художник пожрал человека.
Ян Парандовский. «Алхимия слова»

Свобода — закон жизни, растворение в любой безличности и несвободе — окаменение и смерть.
Столкновение любых форм окостенения (от камней памятника Командора до догматизма Сальери) с жизнью несёт смерть, но вызов, отчаянный и безнадёжный, который жизнь бросает чуме, могильным монументам, мертвящей зависти, всегда поэтичен. Зависимость от внешней среды — это лишь обязательный низший уровень человеческой личности, борьба со средой за духовную свободу и отказ принимать её бесчеловечность за норму — удел высокой личности. 

Юрий Лотман. Пушкин. Очерк творчества

«Искусство — это способность передать опыт, которого человек не имеет. Искусство возникает как вещь, которая даёт возможность получить опыт тому, кто этот опыт получить в принципе не может, поэтому оно возникает при культе. Потому что достаточно мало людей, которые могут вступить в прямое мистическое отношение. Или достаточно мало людей, которые склонны произвести с собой все те вещи, которые нужны для того, чтобы было возможно вступить в это мистическое отношение. Поэтому искусство изначально выступает как способ передачи опыта, который доступен немногим, — всем». Филология — принципиально соборная наука. Мы все видим предмет в некоем ракурсе. То есть, одному все не доступно. Это единство, где каждый может увидеть нечто, абсолютно не доступное другим.

Татьяна Касаткина.  Субъект-субъектный метод в исследовании художественного произведения

Искусство — то, чего смутно жаждут все вещи.
Райнер Мария Рильке

Среднему человеку любой нации можно сказать: «Скажи, кто твой национальный гений, и я скажу, кто ты. Только наоборот».

Фазиль Искандер. Размышления писателя

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Мария.

Я не смог бы высказать вам всего, что хочу, я не умею говорить, и мне бесконечно трудно рассказать о самом глубоком и сокровенном, что во мне есть. Поэтому я прошу прощения, что пишу, а не говорю (писать как-то несуразно).

Простите меня за все и послушайте меня. Мария, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Восемь дней мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу.

Я живу в каком-то склепе, и моя жизнь почти равна смерти. Днем я лежу в поле в овраге, под вечер прихожу в город и иду к вам. А у вас я как-то весь опустошаюсь, во мне всё стихает, я говорю великие глупости, я весь болею и хожу почти без сознания. Сколько раз я хотел вам сказать, что ведь я не такой, какого вы немного знаете, я совсем иной.

Лунное тихое пламя выжигает из меня жизнь18.

У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймет меня. Моя родина – луна. Я теперь не могу равнодушно смотреть, как стоит дерево, как идет дождь. Через вас я люблю всё больше и больше мир, звезды приводят меня в трепет, а когда я с вами, я как мертвый, я холодею и успокаиваюсь. И как мне ни хочется с вами говорить, только безмолвие или простые детские слова должны быть между нами.

Мария, вы та самая, о которой я одиннадцати лет написал поэму19, вы та самая победительница вселенной.

Я знал вас всегда. Вы сказали раз, что во мне много жестокости, а во мне много боли. Я и раньше всё сильнее и страшнее чувствовал нестерпимую красоту мира. Вы же конец всего. Вы моя смерть и мое вечное воскресение.

Может, я говорю пошло и глупо, но во мне поет музыка, и мне больно и хорошо.

Я ничего от вас не прошу, я вам всё отдаю. Никогда я не притронусь к вам, если вы сами не захотите. Я грубый дикарь, это мне говорили и товарищи мои. Но я вырос в грязи и работе, узнал всё, что знают люди, аристократия мысли и искусства20.

Это пишу без Жоржа21. Он относится к вам поиному, гораздо легче, и преодолеет вас. Это он сам говорит. Во мне же сердце ходит всё туже и туже. Когда я шел к вам один, то лежал на бугре перед этим и плакал. Вы не знаете, наверное, что такое судороги сердца. Первый раз я узнал это, когда нашел в больничном сарае мертвую сестру22. Она лежала вечером на полу. Было тепло и тихо, и я прилег с ней рядом и сказал ей что-то. Она лежала, замолкшая и кроткая, но не мертвая. Вы сестра моя, но безмерно дороже ее. Все силы затихли во мне, и я не могу передать словом, что дышит и волнуется сейчас во мне. Раньше я мог бы сделать это.

Я не знаю ваши отношения к Жоржу. Вы давно знакомы. И во мне есть тревога, что я мешаю вам, врезался клином и накалил атмосферу, мешаю искренности и простоте. Скажите мне про это. Я бы сразу разрубил этот узел, но боюсь сделать больно вам и Жоржу23.

Не жалости и не снисхождения я хочу, а вас и ваше свободное чувство.

Переполняется во мне душа, и не могу больше говорить. Поймите мое молчание, далекая Мария, поймите мою смертную тоску и неимоверную любовь. Только теперь я родился.

Есть мир, который создал когда-то я. Людям будет хорошо там жить, но я ушел бы и оттуда. У меня голова болит. Ночью я сочинил поэму, но для вас надо изменить мир. Простите меня, Мария, и ответьте сегодня, сейчас. Я не могу ждать и жить, я задыхаюсь, и во мне лопается сердце. Я вас смертельно люблю. Примите меня или отвергните, как скажет вам ваша свободная душа.

Я вас смертельно люблю.

Я не убью себя, а умру без вас, у меня всё растет и растет сердце24.

Андрей Платонов.

Впервые: Архив. С. 434–435. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 1, л. 1–2.

В правом углу л. 1 поздняя помета Марии Александровны: «Первое письмо ко мне».

Кашинцева (Платонова) Мария Александровна (1903–1983) – невеста и потом жена А. Платонова.

Примечания:

18. Любовная «лунная» тематика письма, не без влияния знакомства в 1921 г. с книгами В. Розанова («Опавшие листья», «Люди лунного света» и др.), запечатлелась в опубликованных стихах и рассказах 1921 г., а также в неопубликованной поэме в прозе «Невозможное» (1921) в образе влюбленного в Марию героя: «Но больше света и звезд он любил луну – этот тихий, сокровенный и вещий свет. […] Луна делала его лучшим и безумным. В такие минуты он постигал и видел всё» (Сочинения I (1). С. 191).

19. Детские стихи Платонова не сохранились.

20. Использована образная антитеза жизни – культуры из полемической статьи Платонова 1920 г. «Ответ редакции «Трудовой армии» по поводу моего рассказа «Чульдик и Епишка»», ср.: «Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас. […] мы упорно идем из грязи» (см. с. 80 наст. изд.).

21. Жорж – Малюченко Георгий Степанович – активный участник культурной жизни Воронежа начала 1920-х гг., один из поклонников Марии Кашинцевой (см.: Ласунский. С. 102–104). По воспоминаниям Валентины Александровны Кашинцевой-Трошкиной, именно Малюченко познакомил Платонова с ее старшей сестрой (Советский музей. 1991. № 1. С. 39).

22. Младшая сестра Платонова Надя Климентова умерла летом 1920 г., отравилась грибами в детском лагере.

23. В фонде Платонова ОР ИМЛИ сохранились записки участников этого любовного треугольника: // 1. Послания Малюченко и Платонова Марии Александровне на странице из школьной тетради: // «Муся, что бы ни было, полагайтесь на меня. Я Вам нужен и вам помогу. На себя я надеваю маску и умираю, чтоб вновь воскреснуть. Георгий Степанович, он же Жорж. // P. S. Какой был чудесный, единственный страшно нужный план. И он мог удаться. Но… по нем я ношу настоящий траур. Восполню всё. Напишите мне». // На обороте – записка Платонова: // «Мария. Я люблю теперь Жоржа больше себя, полюбите и Вы его больше меня, если я видел правду. Андрей. Ответьте сейчас и тут напишите» (ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 73). // Ответ Муси – отсутствует. // 2. Записка Платонова к Малюченко (фрагмент листа): // «Жорж! Я остаюсь. Не протестуй! Я выясню всё и за тебя, и за себя. Мне больше нестерпимо. Будет сразу лучше и тебе, и мне. А. Разрубим узел сразу, чем без конца томиться» (ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 31, л. 1).

24. Данное письмо послужило источником текста письма Дванова к Софье Александровне Крашениной в повести «Строители страны»; ср.: «Софья Александровна! Я не смог бы высказать вам всего, что хочу, я не умею говорить, и мне трудно рассказывать о самом глубоком и сокровенном, что во мне есть. Поэтому я прошу прощения, что пишу, а не говорю (писать как-то несоответственно). // Простите меня за всё и послушайте меня. Софья Александровна, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам. Целый день мое сердце в смертельной судороге. Я чувствую, как оно вспухает во мне и давит душу. Я живу в каком-то склепе, и моя жизнь почти равна смерти. Я весь болею и хожу почти без сознания. Мне хочется вам сказать, что ведь я не такой, какого вы немного знаете, я совсем иной. // Лунное тихое пламя выжигает из меня жизнь. У меня никого нет, некуда пойти, и никто не поймет меня. Моя родина луна. Я теперь не могу равнодушно смотреть, как стоит дерево, как двигается ветер. А через вас я мог бы больше полюбить мир, и новые звезды наводнили бы небо над Вами. И почему-то мне говорить и видеться – только безмолвие или простые детские слова должны быть между нами. // Софья Александровна, которую я одиннадцать лет видел во сне, вы та самая победительница вселенной силою одного обаяния. Я знал вас всегда. Вы думаете, что во мне много жестокости, а во мне много боли. Я и раньше всё сильнее и страшнее чувствовал нестерпимую и скромную красоту мира. Вы же конец всего. Вы моя смерть и мое вечное воскресение. Может, я говорю пошло и глупо, но во мне поет музыка и мне больно и хорошо. Я ничего от вас не прошу, я вам всё отдаю. Никогда я не притронусь к вам, если вы сами не захотите. Я грубый дикарь, это мне говорили и товарищи мои. Но я вырос в грязи и работе, узнал всё, что знают люди – мне ничто не чуждо, что имеет человеческую мысль. // Это я пишу без Геннадия. Он относится к вам по-иному, гораздо легче, и преодолеет вас. Это он сам говорит. Во мне же сердце ходит всё туже и туже. Когда-то в детстве я лежал в поле на бугре и плакал от обожания природы. Я тогда начал читать книги, но мое понимание их было свое. И я вырыл пещерку в овраге, чтобы думать как Будда. Вы не знаете, наверное, что такое судороги сердца. Первый раз я узнал это, когда нашел в больничном сарае мертвую сестру. Она лежала вечером на полу. Было тепло и тихо, и я прилег с ней рядом и сказал ей что-то. Она лежала, замолкшая и кроткая, но не мертвая. Вы сестра моя, но безмерно дороже ее. Все силы затихли во мне, и я не могу передать словом, что дышит и волнуется сейчас во мне. Раньше я мог сделать это. // Я не знаю ваши отношения к Геннадию. Вы давно знакомы. И во мне есть тревога, что я мешаю вам, врезался клином и, может, накалил атмосферу, мешаю искренности и простоте. Скажите мне про это. Я бы сразу разрубил этот узел, но боюсь сделать больно вам и Геннадию. Не жалости и снисхождения я хочу, а вас и ваше свободное чувство. // Переполняется во мне душа, и не могу больше говорить. Поймите мое молчание, далекая Софья Александровна, поймите мою смертную тоску и неимоверную любовь. Только теперь я родился. Не смейтесь над словами – их слабость объясняется силой моей любви. // Есть мир, который создал когда-то я в своих живых мыслях. Людям будет хорошо там жить, но я ушел бы и оттуда. Я много думаю, но для вас надо изменить мир. Простите меня, Софья Александровна, и ответьте мне сегодня или сейчас. Я не могу ждать и жить: я задыхаюсь, и во мне лопается сердце. Я вас смертельно люблю. Примите меня или отвергните, как скажет вам ваша свободная душа. Я вас смертельно люблю. Я не убью себя, а умру без вас, у меня всё растет и растет сердце и навсегда закатывается сознание. Александр Дванов» (Платонов А. Чевенгур. Автограф //ИМЛИ, ф. 629, оп. 1, ед. хр. 14, л. 24–26).

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Поэмы – мое проклятие, мой бой со смертью.

К ним я прибегаю только в крайней тоске, когда никаких выходов для меня нет. А для меня сейчас нет никаких выходов. Кругом спертый воздух и смрад. Когда я кончаю поэмы – во мне покой, ясность, тишина и ласковая усмешка над бывшим, над тем, что я хотел непременного, потому что во мне было Невозможное, а мне давали слишком возможное, непостоянное, женское, человеческое, колеблемое случаем и ветром судьбы. Я вложил и отдал Вам душу, талант, возможность великого и общего будущего – и мне ничего, никогда. Я снова один, всегда один, и никто не избавит меня от одиночества.
И говорить всё это зря – ничего не поймете. И пусть поблагодарит меня Ваш будущий друг, что я оставил Вас еще более чистой, святой и прекрасной, чем узнал. Мне ничего не нужно – с меня довольно. Я беру, когда дают, и не вырываю из рук. А у меня Вас рвут – и я отдам, потому что я не на земле живу – не в мире животных.

И, отдав Вас, я приобрету Вас – навсегда.

Вы ничего во мне не поймете, Мария. И не надо Вам понимать.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 437–438. Публикация Н. Корниенко.

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

И опять дальше смертельная любовь, тоска, вселенная, поля и кладбища, и я один среди них, радостных, сытых людей земли, один с точным ослепительным знанием, что я не их, не из этого мира. Мне нужно невозможное, но невозможно[е] – невозможно.

Когда я вижу ее лицо, мне хочется креститься.

И я знаю, что Вы меня не поймете никогда. Если бы поняли – сказали бы давно, но Вы молчите, молчите. Боже мой, нет во мне слов. Заперта во мне Вами душа, Вы только можете ее отпереть. Месяц назад я был богат и полон как царь, теперь я странник.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 438. Публикация Н. Корниенко.

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Родимая прекрасная Мария.

Мне сегодня снился сон: на белой и нежной постели ты родила сына.

Было раннее утро, еще ночь. Весь мир еще спал, одна ты проснулась и глядела невидящими тихими глазами. И он лежал рядом с тобою, робко и испуганно приникнув к твоему белому истомленному телу.

И помню – как ослепительно сверкала твоя постель и как ты лежала в смертной усталости, вечная моя, обреченная мне кем-то, небом или солнцем, как я тебе обречен.

Маша. Знаешь, как нет во мне страсти к тебе и есть только что-то другое. Будто я был нем, безмолвна была тысячелетия душа моя – и теперь она поет, поющая душа.

Не страсть во мне, а песнь, а музыка души. Страшная сила скопилась во мне и предках моих за века ожидания любви, и вот теперь эта сила взорвалась во мне. Но песнь души – безмолвие. И я стал тише, и сокровеннее, и глубже.

Звезда и песня моя, судьба и невеста моя. Как много во мне для тебя не родившихся еще нежных голубых слов и песен. Но я заставлю о тебе петь не слова, а всю вселенную. Ради тебя зазвенят звезды и луна будет новым солнцем, чтобы светит[ь] твоему сыну синим пламенем в тихие летние ночи, когда земля вся будет в радости, игре и огне смеха.

Говорю тебе не слова, ибо я поэт вселенной и буду делать с ней, что захочу. Она любит меня, потому что я ее сын.

Ни ты, ни я еще не сознали, как мы прекрасны и могущественны. Мы счастливее и бессмертнее богов.

Света и радости тебе, ибо ты первая принесла в мир любовь и сделала ненужной жизнь. Ты оправдала мое пророчество: женщина, Мария, и не женщина, а девушка спасет вселенную через сына своего. Первым же сыном ее будет ее любимый, кого поцелует она в душу в ответ на поцелуй.

Прощай, свет и новая спасенная вселенная, огонь и воскресение. Мы зачали иной лучший мир, выше небес и таинственней звезд.

Прощай, неизъяснимая, у меня любовь рвет сердце и душа стала бездной, где крутится вихрем пламя тоски по тебе.

Я знаю, что стал я бессмертен и перестрою вселенную ради и во имя тебя.

Света тебе хочу, светлая, как во мне всё стало светом и верой.

Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 438–439. Публикация Н. Корниенко.

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

М.

Страшно мне жить теперь. Самые худшие, губительные, смертельные мои мысли оправдываются. Я ничего тут не скажу яркого и ясного: от правды вам бывает так же больно, как от лжи. Я не хочу вам боли.

Страшно и гадко мне жить тут. Ложь, ужас и предательство – сознательные и бессознательные – творятся кругом.

Вот вы! Зачем так рвете сердце, Мария? По всему телу идет стон от тоски и любви. Зачем и за что я предан и распят, и нет и не будет конца. Но знайте, будет и мне искупление. Если его нет – я сам сделаю его. Будьте вы прокляты, единственная, родная и бесконечная моя.

То, что вы не пришли к маме25, мне многое доказало. Я погибну. Я знаю, что я обречен, – это мне говорили многие товарищи, погибну позорно и бесцельно – вот что страшно. Во мне сердце от силы гремит, но я не жалею своих пропадающих сил – их избыток меня и губит.

Погибну не оттого, отчего вы можете предположить, а от другого – более страшного.

Но я не прошу избавить меня от этого ада – пусть он будет до конца. Я заслужил его. Я принимаю и сознаюсь в вине, но не каюсь ни в чем.

Сейчас пойду к вашей маме26 (как мне трудно идти туда, если бы знала хоть одна родная душа!).

Оттуда домой!

Придите ко мне сегодня же. Недолго я вытерплю.

Одну Машу жаль мне до рыданий. Прости и пожалей меня, Маша, родная и тихая моя.

Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 439. Публикация Н. Корниенко

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Родимая Маша!

Отчего тебя нет; у меня стихает сердце и горит голова от тоски.

Отчего ты не говорила мне ничего раньше. Замученная Белая Птица моя…

Я буду ждать Тебя весь вечер и всю ночь. Весь день, после встречи с мамой, искал тебя и не мог найти.

Приходи, моя единая. Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 440. Публикация Н. Корниенко.

{46} М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Как хорошо не только любить тебя, но и верить в тебя как в бога (с больш[ой] буквы), но и иметь в тебе личную свою религию. Любовь, перейдя в религию, только сохранит себя от гибели и от времени.

Как хорошо в этом Боге не сомневаться, имея личность Божества всегда перед собою.

Любовь – есть собственность, ревность, пакость и прочее.

Религия – не собственность, а она молит об одном – о возможности молиться, о целости и жизни Божества своего.

Мое спасение – в переходе моей любви к тебе в религию.

И всех людей – в этом спасение.

Это я знаю вернее всего, и за это буду воевать. Как хорошо и спокойно мне, Мария.

Я счастливее первых дней любви к тебе. Я от тебя ничего не требую теперь.

В обоготворении любимой – есть высшая и самая прочная любовь.

Впервые: Волга, 1975. С. 172. С датировкой: 1934 г. Печатается по: Архив. С. 440. Публикация Н. Корниенко.

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

Я «засыпаю», когда во мне пробуждается настоящая полная жизнь.

Я и стихи пишу во сне в большинстве. Мне нужно далеко отходить от Вас, «засыпать», чтобы видеть Вас в ослепительном свете.

Я «засыпаю», когда во мне просыпается душа. Поймите меня прямо.

Мир этот должен погаснуть, глаза закрыться, чтобы видны были все другие миры.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 440–441. Публикация Н. Корниенко.

В свернутый фрагмент листа вложена перевязанная синей лентой прядь волос Марии Александровны.

* * *

М. А. Кашинцевой.

1921 г. Воронеж.

К идеалу, к мечте, к фантазии у человека существует не любовь, а особое чувство.

Любовь может быть только к вам, и только у меня. До сих пор любви не было, и после нас ее не будет никогда.

Всё, что было у людей, это было тенью или предчувствием моей любви.

Моя любовь имеет вселенское значение, это говорит мне моя точная мысль. Мы сейчас в фокусе, в предельной точке, на неимоверной высоте, между всеми вселенными, в центре всех холодных миров и ослепительнее самых озаренных звезд.

Вы – мой экстаз. И я люблю вас такую – сущую, реальную, с пальцами, порезанными ножом, с глазами Девы Марии и с тоскою Магдалины.

Вы моя Великая Мама, вы иной и последний мир для меня и для человечества. Вы обитель нежности и доброты, последнее, сверкающее, горящее и зажигающее диво.

Если вселенной суждено спастись – спасете ее вы, через мое сердце и мой мозг.

 Меня нет – есть вы.
Андрей.
 
 Как тоскует верба в поле!
Ветер как гудит!
Сердцу человека больно –
Человек не говорит.
 
 Тьма, и дождь, и бесконечность,
И не видно ни звезды.
Тихо мрут над гробом свечи,
Мертвый жизни не простит.
 
 Он лежит замолкший, тайный
И смертельней мертвеца,
Он проснется завтра рано,
Догорит к утру свеча.
 
 Нежен взор его туманный,
И под горлом теплота,
Веки дрогнули нечаянно,
Тише жизни красота.

(Из поэмы «Мертвый», посвященной Марии)27 Андрей Платонов.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 441–442. Публикация Н. Корниенко.

На обороте л. 3 – ответ Марии Александровны: «Ваше чувство не ко мне, а к кому-то другому. Меня же Вы совсем не можете любить, потому что я не такая, какою Вы идеализируете, и еще – Вы любите меня тогда, когда есть луна, ночь или вечер – когда обстановка развивает Ваши романические инстинкты. Муся».

Сильнее живите – лучше будете писать.
*
Молча все люди поэты.
*
Если вы, товарищ, хотите быть поэтом – будьте самим собой, только и всего. А вы надулись, вышли из себя и написали мерзость, хотя, быть может, вами и руководило хорошее искреннее чувство и честная мысль.
*
Жизнь вольна и прекрасна: она поет не барабанные песни, а напевы без размеров, свободным исчезающим ритмом.
Машина и та не просто отбивает ритм, а то уменьшает, то увеличивает его. Только в самом результате ее работы есть ритм в смысле точной организации.
Пойте без подражаний, без законов стиха, без нарочной мысли. А так, как вы пишете, – это не река в зеленом поле, а вода в водопроводной трубе.
*

Андрей Платонов. Письма

Считай свой труд сотрудничеством с Богом. Так ты не станешь творить зло, но лишь добро. Прежде всякого дела подумай, стал бы Господь делать это, ведь, в основном, все вершит Господь, а мы лишь помогаем Ему.

Свт. Николай Сербский. Объяснение десяти заповедей, данных Моисею

Покаяние заключается в том, чтобы прийти в сознание, принять решение и действовать соответственно. Плакаться — недостаточно, больше того — бесплодно.

Митрополит Антоний (Блум). Начало Евангелия

* * *

Господи, возьми мою жизнь в свою руку, и сделай с ней то, что я хочу сделать, но не могу.
Митрополит Сурожский Антоний

Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого её не будет под старость!

Николай Лесков. Соборяне

Иное есть промысл Божий; иное — Божия помощь; иное — хранение; иное — милость Божия; и иное — утешение. Промысл Божий простирается на всякую тварь. Помощь Божия подается только верным. Хранение Божие бывает над такими верными, которые поистине верны. Милости Божией сподобляются работающие Богу; а утешения — любящие Его.

Прп. Иоанн Лествичник
Лествица, или Скрижали духовные. Слово 26. О рассуждении помыслов и страстей, и добродетелей.

 

Вот математическое определение таланта. Талант — это количество контактных точек соприкосновения с читателем на единицу литературной площади.

Фазиль Искандер. Размышления писателя