На протяжении всей жизни Лев Толстой пронёс искреннюю любовь к творчеству Гоголя. Его оценки произведений предшественника были в разные периоды духовных исканий различными, но в целом они всегда свидетельствовали о глубине и высокой значимости сочинений Гоголя.
Дневниковая запись от 3 февраля 1847 г. гласит: “Читал Гоголя”. Это первое свидетельство самого Л. Т. Вскоре на страницах этого же дневника появляются первые отклики на произведения автора “Мертвых душ”, а через несколько десятилетий в письме к М. М. Ледерле Л. Т. признается, что с 14 до 20 лет повести Гоголя “Шинель. Иван Иванович, Иван Никифорович. Невский проспект” произвели на него большое впечатление, “Вий” – “огромное”, “Мертвые души” – “очень большое”. В дневнике от 25 июля 1856 г. находим: “Встал в 12, читал Мертвые души с наслаждением, много своих мыслей...”. На другой день чтение продолжается: “читал Гоголя”.
Важно отметить, что в 1850-е гг., работая над своими художественными произведениями, Л. Т. раздумывает об оценке творчества Гоголя русской критикой. Так, в вариантах из 2-й и 3-й редакций “Детства” (1852) содержится размышление о том, какой должна быть критика. Писатель убежден, что сочинения Дружинина, Григоровича, Гоголя, Гончарова анализируются не так, как нужно, и что нельзя незаслуженно ругать “первостепенных писателей”, их “свистать не позволено”. И по ходу он отмечает интересную мысль: “Рассматривайте всякое сочинение без всякого отношения к его автору”.
Проходит год, и Л. Т., знакомясь с письмами Гоголя, записывает слова, которые знаменуют собою начало второго этапа в целом сложного его отношения к Гоголю: “8 сентября 1857 г. Читал полученные письма Гоголя. Он просто был дрянь человек. Ужасная дрянь”. Что же случилось? Что вызвало у Л. Т. недовольство личностью писателя? Одна из дневниковых записей проясняет суть изменения отношения Л. Т. к личности автора “Выбранных мест из переписки с друзьями”. 17 ноября 1857 г. Л. Т. провел вечер у Аксакова, где “напрасно” спорил о Гоголе. К сожалению, суть этого спора так и осталась для нас скрытой, однако можно предположить, что в этот период Л. Т. раздражает в авторе “Переписки” его непомерная гордость.
Особенный интерес Л. Т. проявил к личности Гоголя, к тому внутреннему перевороту в душе писателя, который и до сих пор остается не до конца понятым в нашей науке. Этот интерес возрастает, когда на рубеже 1870–80-х гг. началась перестройка миросозерцания самого Л. Т.
В 1884 г. Л. Т. сравнивает себя с Гоголем, и это не случайно “Сумасшествие” последнего было сумасшествием лишь для окружающих, для толпы. Вот и для знаменитого романиста настал период такого гоголевского “сумасшествия”, когда возникла потребность уйти в себя, чтобы по-новому осознать смысл жизни и смерти, сущность человека и предназначение искусства.
В письме к С. А. Толстой от 15-18 декабря 1885 г. Л. Т. замечает: “Случилось так, что, когда свершался во мне душевный переворот и внутренняя жизнь моя изменилась, ты не приписала этому значения и важности, не вникая в то, что происходило во мне, по несчастной случайности поддаваясь общему мнению, что писателю-художнику, как Гоголю, надо писать художественные произведения, а не думать о своей жизни и не исправлять ее, что это есть что-то вроде дури или душевной болезни...”.
В эти годы Гоголь становится духовно намного ближе к Л. Т., нежели раньше. Это объяснялось общностью пережитых ими душевных потрясений . Л. Т. ведь так же, как и Гоголь, испытал “душевный переворот”, который непременно должен был случиться, ибо настоящему писателю необходимо постоянное внутреннее обновление и очищение.
В 1887 г. Л. Т. в третий раз перечитывает “Выбранные места...” Гоголя. Книга производит на него “сильное впечатление”, и в октябре того же года он сообщает П. И. Бирюкову: “Очень меня заняла последнее время еще Гоголя переписка с друзьями. Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль”.
Важно и другое свидетельство этого периода, содержащееся в письмах к Н. Н. Страхову от 3 октября 1887 г.: “Еще сильное впечатление у меня было, подобное Канту – недели три тому назад при перечитывании в 3-й раз в моей жизни переписки Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там (письмо его к Языкову) так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полно самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ... показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать... <...> Я мечтаю издать выбранные места из Переписки в Посреднике с биографией. Это будет чудесное житие для народа. Хоть они поймут”.
Оба письма указывают еще на одну точку соприкосновения Толстого и Гоголя. В эти годы первого волнует проблема специфики художественной формы в ее соотнесенности с принципами реалистического восприятия и осознания действительности. Он особенно много раздумывает о ложных и подлинных началах в искусстве. И задуматься всерьез над этими вопросами ему отчасти “помогает” Гоголь. После “душевного” переворота у Л. Т. возникает потребность в возведении нового морально-эстетического фундамента своего мировоззрения. Читая “Переписку” Гоголя, художник начинает понимать, что создана она отнюдь не душевнобольным – как это было принято некоторыми считать – человеком. Он тщательно изучает последнюю книгу автора “Мертвых душ”.
В Яснополянской библиотеке писателя хранятся два экземпляра “Выбранных мест...”, вошедшие в собрания сочинений 1857 и 1869 гг. Оба издания имеют многочисленные пометки Толстого. Некоторые из них касаются стиля Гоголя-писателя, большая же часть проясняет толстовское отношение к проблемам искусства и гоголевской концепции жизни. Многие идеи Гоголя о художественном творчестве и сущности жизни были близки Толстому 1880-х гг. Свидетельство тому – и многочисленные пометки на страницах этого сочинения.
Так же, как и Гоголь, Л. Т. понимал всю важность для человека, оказавшегося в трагической ситуации, процесса внутреннего самопознания с целью укрепления духа, приобщения к общеродовому в нем самом.
В судьбе Гоголя Л. Т. видит то истинное, вечное устремление к жизни, которому подвластен человек. Он и сам как бы заново прозревает, увидев цель истинного искусства, призванного противостоять пошлости, ложность того пути, по которому шла литература конца XIX столетия. В письме к В. Г. Черткову и П. И. Бирюкову от 10 октября 1887 г. он пишет: “... Пошлость царствует, и я всеми силами стараюсь, как новость, сказать то, чтó чудно сказано Гоголем”. Из этого явствует – Л. Т. принимает идейно-эстетическую позицию Гоголя, и не только принимает, но и “обещает” продолжить начатое Гоголем дело. И это обещание не кануло в Лету, обращение к гоголевским раздумьям об искусстве и его связи с жизнью народа отчасти подтолкнуло Толстого к написанию труда, в котором отразилась его концепция искусства. Труд этот – трактат “Что такое искусство?” (1897–98 гг.).
Л. Т., как и Гоголя, с юности волновала проблема жизни, смерти и бессмертия. Можно сказать, что для обоих писателей смерть – явление, заставляющее живущих задуматься над нравственной обеспеченностью собственной жизни. Если личность не выполнила родовой миссии, то она не сумела обрести и бессмертие. Л. Т., равно как и Гоголь, призывал людей нравственно переродиться и вернуться к настоящему, извечному. И путь этот лежал через познание прежде всего своей души.
В ранние годы Л. Т. еще не был готов к всестороннему осмыслению таких глубоких проблем, как “человек и искусство”, не стоял перед необходимостью выработки нового, единственно правильного направления в литературе, бескорыстно служащей народу, а не нравам и вкусам безликой “толпы” светского общества. Л. Т. ратует за целенаправленное, постепенное приобщение народа к основным целям и задачам подлинного искусства. Отсюда и его мысль в записных книжках от 1888–89 гг.: “Баловать же как Петрушка книгой для процесса чтения и знаниями не зная зачем, а также искусством – вредно и гадко”.
К этому времени относится и замысел Л. Т. написать статью о Гоголе. В своём письме С. А. Берсу от января 1888 г. он пишет: “У меня есть прекрасная статья о Гоголе. ... Выставляющая с поразительной ясностью и силой высоту христианско-нравственную жизни и смерти и писаний Гоголя...”. Л. Т. ясно, что Гоголя можно понять, лишь поднявшись на более высокую ступень нравственного развития. Статья подводит итог третьему периоду своеобразного диалога между Толстым и Гоголем, развернувшегося почти через 40 лет после смерти автора “Мертвых душ”.
1890-е гг. XIX в. явились для Л. Т. поисками новых подходов к разрешению насущных вопросов: человек и искусство, соотнесенность формы и содержания в литературе.
И вновь писатель, возложивший на свои плечи великую миссию – разобраться в сложности внутреннего развития искусства, не раз обращается к гоголевскому наследию. Он полагает, что такие произведения, “как “Дон-Кихот”, как Диккенсовы “Коперфильд” и “Пиквикский клуб”, комедии Мольера, повести Гоголя, Пушкина, или некоторые вещи Мопассана... большею частью доступны только людям своего народа и даже своего круга”. Вся работа, проводимая в этот период Л. Т., проходит под знаком отмеченной писателем гоголевской мысли о необходимости “делания добра людям”. Только идеи гуманизма могут породить истинное народное искусство. Л. Т. оценивает Гоголя как человека, близкого народу и заслуживающего, по его мнению, самой высокой оценки окружающих. Он прикладывает много усилий к тому, чтобы показать людям непреходящую ценность ряда гоголевских идей. В 1890-е гг., когда все самое значительное было Л. Т. уже написано, у него появилась потребность в обобщенном взгляде на творчество Гоголя; и с высоты своей идейно-эстетической позиции он оценивает его как создателя новой школы писателей, строящих свои произведения на отражении внутреннего облика человека в соответствии с внешними условиями его существования.
В последние годы своей жизни Л. Т. вновь обращается к Гоголю. В “Круг чтения” включено много гоголевских высказываний и мыслей. Интересно, что размышляя в эти годы о славе, Толстой высказывает свое отношение по поводу этого явления: “... это самая коварная и опасная страсть...” (41, 477). И далее: “Освобождаются от этой страсти только люди с большими душевными силами... Таким человеком был Паскаль. Таким же был близкий нам русский человек Гоголь... А слава прошла, и в ней ничего не было, кроме обмана... сознание необходимости веры и невозможности жить без нее так поражает таких людей, что они не могут не удивляться на то, как могли они сами, как могут вообще люди жить без веры”.
При оценке творческих исканий Гоголя Л. Т. касается и содержательной стороны веры. В этой связи примечательна дневниковая запись от 8 марта 1902 г.: “Белинский без религии – из нижнего этажа. Гоголь религиозный – из верхнего” (54, 125). Казалось бы, Толстой, проводя границу между критиком и художником, на стороне последнего. Однако полагать так было бы преждевременно. Противопоставляя нерелигиозность Белинского религиозности Гоголя, Л. Т. исходил из сложившихся к началу 1900-х гг. представлений об истинном предназначении искусства. Здесь, как известно, он ратовал за христианскую основу художественных произведений, которая, с одной стороны, не отдалена от конкретно-исторических и национальных задач эпохи, с другой же – выше и несравненно важнее последних. В то же время не стоит придавать всеобъемлющего значения противопоставлению Л. Т. мировоззренческих позиций критика и автора “Мертвых душ”. При объективном анализе между нерелигиозностью Белинского и религиозностью Гоголя найдется немало точек соприкосновения. Достаточно напомнить о пафосе критика, направленном на утверждение идеи всемирного братства и единения и общечеловечности искусства.
Религиозность Гоголя исследуется Л. Т. с критических позиций. Он принимает в ней жажду и поиск истинной веры, поднявших Гоголя над бездной бессмысленного существования, однако отрицает христианско-мистическое и церковно-православное содержание этой веры. В связи с этим важно выделить главную задачу, которую поставил перед собой Л. Т. при обдумывании статьи о Гоголе: “Необходимо написать о том, что христианство не есть ни отречение от жизни, ни допускающий все культ, а есть учение, регулирующее жизнь”.
Многие ранее высказывавшиеся мысли об одном из родоначальников русского реализма обобщены в этой статье (1909–1910). Определив свое отношение к художественному и публицистическому наследию писателя в целом, Л. Т. нашел многие гоголевские мотивы созвучными собственным воззрениям на жизнь и искусство. “Гоголь – огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум”. Последним, кстати, Л. Т. и объясняет ту “ужасную отвратительную чепуху”, которую он находит во многих письмах, вошедших в “Выбранные места...”. Но главное в другом: “Отдается он своему таланту – и выходят прекрасные литературные произведения... Отдается своему сердцу и религиозному чувству – и выходят в его письмах, как в письме “О значении болезней”, “О том, что такое слово” и во многих и многих других, трогательные, часто глубокие и поучительные мысли”.
Логика оценки Толстым гоголевского наследия, с одной стороны, отличалась устойчивостью, с другой – с каждым новым периодом жизни писателя обретала бó льшую глубину и была связана в целом с эволюцией его миросозерцания.
Оставить комментарий