М. К. Чюрленису

Только стремленье, вам говорю, устремленье и устремленность.

Как я добрался сюда, я уже не помню.

Мы карабкались, мы пролезали сквозь землю. Вдвоем.

Что-то у меня в голове загудело, словно бурав, и уже я не помню, пробуравился ль я в самом деле насквозь или просто вокруг обошел.

Он немного отстал.

Не повезло нам — мы вылезли как раз под водою, в каком-то пруду, в тине. С улитками я не стал разговаривать. От них все равно не скоро дождешься ответа, да и дорогу они укажут не ту — свою укажут дорогу.

Караси отливали золотом — Он остался у карасей.

А я выбрался на поверхность воды.

Гнулся от ветра тростник, ветер валил его, он сгибался и падал и вновь поднимался.

Мне было много трудней, чем ему, тростнику, ибо был я один. Я не был ни проволокой, ни лозой, и ветер валил меня и свистел надо мною, как нож. И сам я свистел, словно кнут, и свистели мы друг против друга.

Ветер угрожал все серьезней, с серпом подступал к моей глотке.

Только в полдень вода начала утихать.

Стрекозы подмигивали мне своими цветными глазами, и водяные лилии расцветали вокруг. Что говорить — здесь можно уже было жить.

По лугу расхаживал белый аист, пахло душистой травою — здесь можно было остаться.

Под вечер стлался туман над прудами. Он висел над прудами и не опускался туда, где тростник. Я не знал, что под утро он снова исчезнет.

Здесь было так хорошо, все цвело и благоухало, а ночь переговаривалась с полночными птицами, и меня волновали эти таинственные звуки, они шли откуда-то сверху, а туман висел надо мной — я не мог здесь остаться.

Но когда поднялся я выше тумана — я завыл, словно волк: все богатство ночи во мне заболело сразу, все, вместе с созвездьями и макушками сосен.

Месяц был белый, месяц был сильный — словно отец, темнота была легкой и бархатистой — как мать, и у них родились звезды — дети той темноты. Я видел, как рождаются они, и отдаляются, и уходят неведомо куда.

И полез я в небо, словно душистый горошек.

Ночами я шел, а днем отдыхал.

Днем небо совсем пустое, если не считать два-три облачка, которые тоже поднимаются вверх, но ветер их относил в сторону и нес все дальше и дальше, вокруг земли. Там они вращаются и поныне.

А я хотел выше, и я попал.

Я попал.

Я и сейчас попадаю.

Все небо полно семенами цветов, и летят они, и летят, и негде упасть им.

Я пробивался все дальше. Еще не настала пора моих листьев. Я только росток зова.

Я спринтер этих запахов в темноте.

Узник, пролезающий сквозь решетку света, разложенного на составные части.

Молния языка змеиного.

Так я чувствую зов.

Говорят — это просто одна устремленность. Это еще не целеустремленность. И законченности, завершенности у тебя нет. Может быть, просто нет у тебя ближайшей цели.

Но, может быть, это не называют целеустремленностью лишь потому, что цель находится далеко, очень далеко отсюда.

Стрелец стрелял в небо.

Думаете — бесцельно?