Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Не человек овладевает знанием. Знание овладевает человеком. Оно прорастает в него, и человек растёт в знании, когда оно прорастает в нём.
Мысль — не то, что я думаю, а то, что посещает меня. Мысль — гостья, она приходит пообщаться, поговорить о своём насущном. Кто окажет ей надлежащий приём и уделит своё внимание, к тому она будет приходить часто, а может даже поселится в его доме. Но она всегда свободна уйти — об этом стоит помнить и не приписывать себе её заслуг.
Плоская, лишённая смыслового объёма мысль никогда не бывает по-настоящему верной, истинной. Плоскость чуждается высокого и глубокого — не может вместить.
Тот, кто личную корысть ставит выше общей пользы, оказывается не только преступником и предателем, но и проигравшим.
Покушаться на достоинство другого человека — не достойно человека.
Мыслящий мыслит всегда, как молящийся всегда молится (дышащий всегда дышит).
Всякий, кто думает о себе как о важной персоне, ошибается. Важная персона в каждом из нас — Христос, который один и во мне, и в другом.
Православие — не трон, а крест.
Г. Сковороде повезло, он мог уверенно говорить: «Мір ловил меня и не поймал». Нынешних гениев, особенно после смерти, мір ловит копирайтом. И вылавливает...
В человеке остаётся действующим только то, что в нём работает, чем он пользуется в своей жизни, что в нём актуализировано. Не действующее — т.е. ненужное — отваливается: хвост это, совесть или душа в данном случае неважно (принцип экономии энергии срабатывает).
Время болью искрит в груди
дни и ночи, от слёз темно:
уже правнуков – те же ряды –
хлещут там же и то же зло.
До последней пяди земля
преисполнилась: муки и стон…
“ Не смотри на ракету зря”, –
мне сказал забинтованный он –
мальчик, выросший на войне
(опыт взрослого, детский слог).
А мой дед мне сегодня во сне
прошептал: “Береги вас Бог!”
Попытка пониманья все важней,
жар истины внутри, а не вовне,
и Кто над нами, в нас, и нас сильней,
ведет почти на ощупь по земле.
Ты ничего не знаешь о себе,
о тех, кто далеко, кто рядом,
и все твои познанья о добре
однажды устареют как наряды;
тебе никто не станет отдавать
того, что никогда твоим не будет,
ты можешь плакать, мучиться, страдать,
тебя не пожалеют, лишь осудят;
тебя никто не спросит ни о чем...
Прорастает и вверх, и вниз,
словно маятник на ветру,
корни — змеи, серьгами — лист,
вся земля в помощь этому рту;
от горошины до небес,
от вершка и до гибких струн —
стон и шорох. Аукнет лес, —
то ли музыка, то ли шум;
живо запахом вещество,
на ладони клейкая смесь,
в ней — не тысяча, и не сто...,
исчисление Божье есть.
Звуком станет строка, лишь ступив через век,
угол зрения тихо меняет земля,
и откроется плёс всех разлившихся рек,
засверкают, носясь, голосов жемчуга;
и поднимется плач до сердечных глубин,
о, как надо бы это туда все вместить:
очищающий крик нас распявших картин,
чтобы вновь умереть, чтобы снова ожить...
Сто лет прошло, а мы всё те же,
болят рубцы и раны свежи,
столетний слышен плач;
и всё бежит солдат по полю,
его окопная неволя
не кончится никак;
дни пулями свистят, мелькают,
и воронья - всё те же стаи -
крылами метят в грудь
и разбиваются на поле
об это мирное раздолье,
где их совсем не ждут.
Вчера ещё все живы были,
костры, как память, не остыли...