Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Рецепт хранения в себе человечности прост: храни её в другом! Тот, кто готов предать человека в другом, уже предал его в себе.
Замысел меня находит, а не я нахожу замысел.
Самое страшное, когда человек становится лишним предметом (мало того, что предметом, так ещё и лишним), когда не находит себе места в самом буквальном смысле слова. Порой достаточно пяди земли в чужом сердце, чтобы человек устоял, не погиб, даже если в материальном мире места для него больше нет. Но если нет и сердца, готового стать пристанищем для души, тогда она считай погибла. Именно это случилось с Цветаевой.
Для беседы надо входить на территорию размышляющего, а не сидеть на своей. На своей понимаешь только себя. Как входить на территорию другого? Снимая свои дорожные сапоги, как минимум. Смотреть глазами другого — искусство, которым владеют только свободные.
Счастье — такая штука, которая должна храниться высоко — т.е. на таком бытийном этаже, куда ничто низменное (ни моё, ни чужое) не в состоянии дотянуться.
Злодей злодея видит в каждом, а добродетельный — добродетельного.
Контекст важнее текста, потому что один и тот же текст в разных контекстах означает разное и, порой, противоположное. Один и тот же текст в одном случае может быть — истиной, а в другом контексте — ложью.
Мысль думают состоянием, а не умом — целым человеком думают. Мысль думают всей своей жизнью.
Хайдеггер говорил, что язык — дом бытия. Но сам язык, вероятно, порождение Луча. Луч — дом бытия. В Луче встречаемся мы с собой, с другими, и с самим Лучом — Богом-Словом, вероятно.
Вечное мыслят вечным в себе, а не невечным. Описания вечного, которыми все пользуются, добыты теми, кто видит вечное вечным в себе — это и есть откровение. И понять его по-настоящему можно только вечным в себе. В этом ловушка для тех, кто пытается своим рациональным умом мыслить о немыслимом.
Время болью искрит в груди
дни и ночи, от слёз темно:
уже правнуков – те же ряды –
хлещут там же и то же зло.
До последней пяди земля
преисполнилась: муки и стон…
“ Не смотри на ракету зря”, –
мне сказал забинтованный он –
мальчик, выросший на войне
(опыт взрослого, детский слог).
А мой дед мне сегодня во сне
прошептал: “Береги вас Бог!”
Попытка пониманья все важней,
жар истины внутри, а не вовне,
и Кто над нами, в нас, и нас сильней,
ведет почти на ощупь по земле.
Ты ничего не знаешь о себе,
о тех, кто далеко, кто рядом,
и все твои познанья о добре
однажды устареют как наряды;
тебе никто не станет отдавать
того, что никогда твоим не будет,
ты можешь плакать, мучиться, страдать,
тебя не пожалеют, лишь осудят;
тебя никто не спросит ни о чем...
Прорастает и вверх, и вниз,
словно маятник на ветру,
корни — змеи, серьгами — лист,
вся земля в помощь этому рту;
от горошины до небес,
от вершка и до гибких струн —
стон и шорох. Аукнет лес, —
то ли музыка, то ли шум;
живо запахом вещество,
на ладони клейкая смесь,
в ней — не тысяча, и не сто...,
исчисление Божье есть.
Звуком станет строка, лишь ступив через век,
угол зрения тихо меняет земля,
и откроется плёс всех разлившихся рек,
засверкают, носясь, голосов жемчуга;
и поднимется плач до сердечных глубин,
о, как надо бы это туда все вместить:
очищающий крик нас распявших картин,
чтобы вновь умереть, чтобы снова ожить...
Сто лет прошло, а мы всё те же,
болят рубцы и раны свежи,
столетний слышен плач;
и всё бежит солдат по полю,
его окопная неволя
не кончится никак;
дни пулями свистят, мелькают,
и воронья - всё те же стаи -
крылами метят в грудь
и разбиваются на поле
об это мирное раздолье,
где их совсем не ждут.
Вчера ещё все живы были,
костры, как память, не остыли...