Я думаю, что самое гениальное, что было у русских философов первой половины нашего века, это то, что они взяли из монашеской практики тему преображения человека и приложили ее к сферам культуры, общества, истории, чтобы показать, как реализуется в христианстве возможность преображения культуры и истории, что нет между ними противопоставления, противоречия.
* * *
Бог открывает Себя именно в красоте… В красоте вещей, мира, в самом ритме времен года, в безмятежности реки и леса… И особенно в лице праведника, святого.
* * *
Сегодня для многих людей, находящихся в стороне от христианства, которое видится сведенным к состоянию болтливой и морализаторствующей идеологии, религиозная глубина жизни открывается лишь в красоте.
* * *
Главным плодом посланничества русских изгнаников было создание православных общин на Западе, которые, оставаясь русскими по традиции, сумели перешагнуть этнические границы и «пробить окно» в Европу. Точнее, открыть Европу для Восточной Церкви. Это была подлинная встреча, духовный поворот, обращение друг к другу. И плодом этого обращения, безусловно промыслительным, стало рождение европейского православия, русского по всем его корневищам, всем чувствилищам, но сумевшего неразрывно соединиться со складом западной души, с иной исторической памятью, которая, обогащая нас, может в то же время и связывать».
* * *
Я запоем читал Достоевского и Бердяева, еще неверующим я приобрел икону, но не знал, что когда-нибудь буду связан с православной Церковью. Стать христианином означало для меня сделаться католиком или протестантом. Впоследствии, узнав о православных русских в Париже, я стал наблюдать за ними с какой-то почтительной завистью: с одной стороны, у них была полнота молитвенной и сакраментальной жизни, неповрежденное догматическое наследие, с другой – в их среде мне было буквально трудно дышать. Дело было не в банальном конфликте догматизма и вольномыслия, но в атмосфере всеобщей нетерпимости, подозрительности, какой-то глухой, напряженной агрессивности, которая выплескивалась по отношению к тому миру, в котором мы жили. Я не знал языка, но ощущал, что их православие было отмечено травмой, которую они пережили сами или оставили в наследство другим. При всем сочувствии к ним моя история была все же иной. За ней не стояло ни личных обид, ни плача о погибшей России, который легко перерождался в идеологию противостояния всему, на что могла упасть лишь тень ее поработителей, ни сожигающей к ним ненависти, ни ностальгии об исчезнувшей монархии. Не могло быть, говорил мне внутренний голос, чтобы «иное солнце» всегда было окутано этим душным, тяжелым, непроницаемым облаком. Владимир Лосский стал моим первым провожатым к подлинному православию. Он привел меня к Отцам.
* * *
Клеман писал, что встреча с Патриархом Афинагором помогла ему освободиться от страха перед чужим и непохожим и стать внимательным ко всей мировой красоте, в глубине которой сияет Господь. А это помогает встречать другого человека не как врага, еретика или инакомыслящего, но как того, кто во всём драгоценен Богу. Клеман замечал, что всего несколько раз встречал людей имеющих такое всеохватное отношение к другим, но именно они и открывали ему подлинность христианства.
Все несущие красоту и созвучные истине люди воспринимались им как часть его внутренней биографии и радовали его как свидетельство реальности присутствия в мире Господа. Он и сам был из тех редких людей, рядом с которым другие чувствовали полноту и красоту православия, как полноту и красоту Духа живящего бытие и делающего доверившихся Ему прекрасными.
Оливье Клеман
Сайт Светланы Анатольевны Коппел-Ковтун
Оставить комментарий