Эдипов комплекс сменился на другой комплекс - комплекс Телемака

Способность быть свидетелем Жизни, мне кажется, - социальное призвание Церкви. Конечно, жизнь Церкви не сводится к социальному призванию, это мы все пониманием, что Церковь - не функциональна, Церковь живёт своей жизнью, и её жизнь не сводится к тому, чтобы быть полезной кому-то и для чего-то. Но при этом свидетельство Церкви конечно является тем трансформационным началом, которое может менять общество и может препятствовать развитию.

* * *

Святость входит в мир как реализованная человечность.

* * *

Святость - это не канонические формы, святость - это живое присутствие. Но, когда мы говорим «живое присутствие» мы должны понимать, что речь идёт не об особого класса странных явлениях, а о восхищении перед человечностью.

* * *

Для того, чтобы идти в будущее смело, мы должны расширить дыхание, мы должны вернуть всю традицию, но вернуть не как музей, а как взгляд смотрящий на Источник Жизни.

* * *

Мы потеряли отцовство. Для нас отец - это в основном фигура власти, тоталитарная фигура, авторитарная. Как будто мы после ужасов 20 века все хотели бы научиться жить в состоянии безотцовщины. У этого есть любопытный сюжет. 20 век начинался с Фрейда, который говорил об Эдиповом комплексе, фигуре отцеубийства, как необходимом шаге в развитии сознания каждого человека. Взросление предполагает отказ от отца, в крайней форме это Эдипов комплекс. Современный итальянский психоаналитик Риколькатти написал удивительную книгу, очень красивую, о том что у современного человека Эдипов комплекс сменился на другой комплекс - комплекс Телемака*, комплекс сына Одиссея, который никогда не видел отца, отец в путешествии, и человек формируется через нужду в отце.
Вот если в 20 век мы входили через разрыв с отцовством, то сейчас человек формируется через нужду в восстановлении отцовства. 
Но в каких отцах мы нуждаемся? Мы не нуждаемся во властных, тоталитарных людях, разрушающих нашу свободу. Мы нуждаемся в отцах, которые видят цель, видят и понимают куда нам идти, видят Источник жизни. Они смотрят туда, куда мы можем двигаться. Настоящие отцы смотрят в будущее. 
Отец может быть обессиленным, может быть стариком, может быть дряхлым.Это не беда, потому что я могу взять его на плечи, как Эней** берёт своего отца. Потому что в отцовстве главное не сила, главное - взгляд. И если я оборачиваюсь в прошлое, чтобы встретить взгляд, смотрящий в будущее, это добавляет мне энергии и надежды идти.
И поэтому вопрос не в том стоит или не стоит сохранять старину, какой бы она ни была, а в том, что мы хотим от этой старины.
Я думаю, мы все смотрим назад, отцам в глаза, для того, чтобы получить вдохновение идти вперёд. И вот эта фигура Энея, выносящего отца на плечах, мне кажется, это крайне необходимый нам сегодня символ и в педагогике, и в отношении к культурному наследию.
Допустим, нам всем легко сказать, что Византия устарела, ну хватит... Но это не так, потому что глядя в глаза святым, мы находим то, что необходимо нам сегодня. Это означает, что для христиан сегодня, для Церкви, очень важно понять, что такое для нас традиция. Когда мы обращаемся к святым, когда мы смотрим им в глаза, когда мы молимся перед иконами, каким образом это связано с нашей жизнью и нашим взглядом в будущее? 
Александр Филоненко
---
* Телема́х, также Телема́к (др.-греч. Τηλέμαχος «далеко сражающийся») — в греческой мифологии сын легендарного царя Итаки Одиссея и Пенелопы.

** Эне́й (др.-греч. Αἰνείας, лат. Aenēās) в древнегреческой мифологии — герой Троянской войны из царского рода дарданов, в древнеримской — легендарный предок основателей Рима Ромула и Рема, который привёл спасшихся троянцев из разрушенной Трои в Италию.

=================================================

В гениальной поэме Гомера есть одна композиционная загадка. К основной сюжетной линии, повествующей о героических странствиях Одиссея, как бы искусственно пристёгнута линия Телемаха – несчастного сына героя, бессильного перед обстоятельствами его судьбы. Телемах ищет своего отца, пока Одиссей возвращается к сыну. Одиссей находит своего сына, а Телемах – в каком-то смысле – так и не находит отца. Эта трагическая не-встреча Одиссея и Телемаха является узловой точкой объективного смысла поэмы Гомера.

Лично я верю в гениальность и поэтическое совершенство данного творения, для меня неубедительны ссылки на неразвитость сюжетосложения и рефлексы распадающегося мифа. Встреча/не-встреча Одиссея и Телемаха должна быть объяснена с позиций презумпции целостности. Я имею в виду, что нужно прочитать «Одиссею» как глубоко продуманное, стройное, организованное произведение, две линии которого смонтированы таким образом, что Одиссей и Телемах вступают в диалог.

Одиссей во время странствий проходит все круги инициации – он выхвачен из своего дома и брошен на сражения с чудовищами, проверку своих доблестей, силы и ума, чтобы затем вернуться и жить полноценной жизнью – семейной жизнью. Всё это мотивы архаического посвящения мужчины – Одиссей и предстает перед нами как посвящённый в силу, могущество, отвагу. Посвящение (инициация) символически вводило человека в его собственную, еще неразорванную, универсальность. Ту универсальность, которой дышит архаический миф.

Телемах живет в доме, разграбляемом «вероломными женихами», он снискал симпатии богов, но не может получить от них помощи, он созерцает вокруг себя былой мир, где мужчины были отважны, где жены владели колдовством и хитростью, где вообще-то полно опасностей, но и человек выступает как равный обстоятельствам. Но эта встреча с эпическим миром больше похожа на ностальгию, здесь остро ощущается необратимость истории. Телемах ожидает отца, поскольку сам он не способен гармонизировать собственный мир. Телемах – непосвященный, трагический индивид вторичных формаций, царства отчуждения. Мы наблюдаем за Одиссеем с позиций Телемаха – в этом, по-моему, секрет невыразимой притягательности поэмы.

В поэме Гомера встречаются/не встречаются два континуума – доисторический и исторический. В «Одиссее» мир вступает в фазу цивилизации – многотысячелетнюю Телемахиду, эпоху непосвящённых. Гомерово решение вопроса Телемаха есть лишь решение вопроса Одиссея – отец вернется и всё исправит, а вот сын не исправит ничего, он просто тоскует по отцу – архаическому предку, память о котором складывается скорее из сказаний, нежели из воспоминаний. Защитить дом и мать Телемах не имеет сил – он живет в эпоху непосвящённых, эпоху отчужденности человека от собственного могущества.

Ныне о собственной, дом мой постигшей, беде говорю я.
Две мне напасти; одна: мной утрачен отец благородный,
Бывший над вами царем и всегда, как детей, вас любивший;
Более ж злая другая напасть, от которой весь дом наш
Скоро погибнет и все, что в нем есть, до конца истребится…
…
Нет; им удобней, вседневно врываяся в дом наш толпою,
Наших быков, и баранов, и коз откормленных резать,
Жрать до упаду и светлое наше вино беспощадно
Тратить. Наш дом разоряется, ибо уж нет в нем такого
Мужа, каков Одиссей, чтоб его от проклятья избавить.
Сами же мы беспомощны теперь, равномерно и после
Будем, достойные жалости, вовсе без всякой защиты.
Если бы сила была, то и сам я нашел бы управу;
Но нестерпимы обиды становятся; дом Одиссеев
Грабят бесстыдно. Ужель не тревожит вас совесть?

Не созвучная ли драма Телемаха каждому из нас, живущих в эпоху вероломных господ и бессильных рабов?

В русской поэзии есть пронзительная вариация на эту тему. Я, конечно, имею в виду стихотворение Иосифа Бродского «Одиссей Телемаку». Написанное от лица Одиссея, послание в смысле историософском принадлежит, на самом деле, очередному «телемаху» – непосвященному, заблудившемуся в истории и утратившему исторический смысл человеку отчужденных эпох.

Мой Телемак,
Троянская война
окончена. Кто победил — не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки…
И все-таки ведущая домой
дорога оказалась слишком длинной,
как будто Посейдон, пока мы там
теряли время, растянул пространство.
Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни…

Вся европейская история есть странствия и отчаянные надежды телемахов. Гамлет тоскует по отцу, который был рыцарем и решал судьбы Дании в честных поединках. Но дом Гамлетов захвачен вероломным мужем матери, а всесильный предок превращается уже в призрак – он никогда не вернется. Поэтому финал «Гамлета», по сути, апокалипсичен: все умрут, и только так разрешится здесь вопрос Телемаха. Трагедией Шекспира движет не индивидуальный комплекс Эдипа (как полагает Фрейд), а исторический комплекс Телемаха.

Тот же комплекс находим мы в «Преступлении и наказании», герой которого, вспоминающий отца в редких сновидениях, вознамерился стать посвящённым – могущественным хозяином обстоятельств. Им движет драма захваченного дома – не только сопереживание несчастной матери, но и борьба с вероломными женихами сестры (Дуня функционально заместила Пенелопу). Но инициация невозможна – на этом пути начинается трагедия распада личности.

Таким же Телемахом является Саша Дванов из платоновского «Чевенгура». Им движет память об отце, ушедшем «в смерть». Он трагичен и задумчив, он путешественник. Но он находит новое решение – он преодолеет смерть в братстве с другими телемахами. Однако разрешение Телемахова вопроса трагически срывается. А потом возникает потерянный в пространстве и времени телемах Бродского, возомнивший себя Одиссеем.

Так от Гомера тянется история Телемаха, который все более выступает на первый план, в то время как Одиссей все более уходит в тень. Человечество стоит на пороге нового посвящения, но уже не через неоинициацию (этот путь утопичен и смертелен – путь сверхчеловека), а через обретение себя в соборном теле. Тогда расщепленные силы вновь попадут в распоряжение человека.

Илья Роготнев