Гиппиус о Блоке и революции

Блок, 1921

Из "Черных тетрадей" Зинаиды Гиппиус.

24 октября 1917 года: "...многие хотят бороться с большевиками, но никто не хочет защищать Керенского. А пустое место - Вр.правительство... На Невском стрельба... готовится "социальный переворот", самый темный, идиотичный и грязный, какой только будет в итории. И ждать его нужно с часу на час..." 28 октября: "Только четвертый день мы "под властью тьмы", а точно годы проходят... В городе полуокопавшиеся в домовых комитетах обыватели - да погромщики... Вечером шлялась во тьме лишь вооруженная сволочь и мальчишки с винтовками..." 17 марта: "Мы живем здесь сами по себе. Случайно живы. Голод полный. Каждый день расстреливают кого-то, по "районным советам".. 5 мая: "Гадкая задача — это общество соглашателей "культуры и свободы". Опять там Максим Горький. Он, действительно, делает дурное дело. Он- Суворин при Ленине..."
Гиппиус не могла простить Брюсову и особенно Блоку, что он пошел на службу к большевикам. Так она описывает разрыв с Блоком (а ведь они дружили!): "- Здравствуйте.
Этот голос ни с чем не смешаешь. Подымаю глаза. Блок.
Лицо под фуражкой какой-то (именно фуражка была — не шляпа) длинное, сохлое, желтое, темное.
— Подадите ли вы мне руку?
Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжелые.
Я протягиваю ему руку и говорю:
— Лично — да. Только лично. Не общественно.
Он целует руку. И, помолчав:
— Благодарю вас.
Еще помолчав:
— Вы, говорят, уезжаете?
— Что ж... Тут или умирать — или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении...
Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо:
— Умереть во всяком положении можно.
Прибавляет вдруг:
— Я ведь вас очень люблю...
— Вы знаете, что и я вас люблю.
Вагон (немного опустевший) давно прислушивается к странной сцене. Мы не стесняемся, говорим громко при общем молчании. Не знаю, что думают слушающие, но лицо Блока так несомненно трагично (в это время его коренная трагичность сделалась видимой для всех, должно быть), что и сцена им кажется трагичной.
Я встаю, мне нужно выходить.
— Прощайте,— говорит Блок.— Благодарю вас, что вы подали мне руку.
— Общественно — между нами взорваны мосты. Вы знаете. Никогда... Но лично... как мы были прежде...

Я опять протягиваю ему руку, стоя перед ним, опять он наклоняет желтое,
больное лицо свое, медленно целует руку, "благодарю вас"... — и я на пыльной
мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мой
Блока, различаю темную на нем... да, темно-синюю рубашку.. .
И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле.
Великая радость в том, что я хочу прибавить.
Мои глаза не видали Блока последних лет; но есть два-три человека, глазам
которых я верю, как своим собственным. Потому верю, что они, такие же друзья
Блока, как и я, относились к "горестному падению" его с той же болью, как и я.
Один из них, по природе не менее Блока верный и правдивый, даже упрекнул меня
сурово за посылку ему моих "Последних стихов":
— Зачем вы это сделали?
И вот я ограничиваю себя — намеренно — только непреложными свидетельствами
этих людей, только тем, что видели и слышали они.
А видели они — медленное восстание Блока, как бы духовное его воскресение,
победный конец трагедии. Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже
той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, остававшиеся
твердыми и зрячими. Но Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и
губит его Возлюбленную — его Россию, — уже не мог не идти до конца.
Есть ли из нас один, самый зрячий, самый непримиримый, кто не знает за собой,
в петербургском плену, хоть тени компромисса, просьбы за кого-нибудь Горькому,
что ли, кто не едал корки соломенной из вражьих рук? Я — знаю. И вкус этой
корки — пайка проклятого — знаю. И хруст денег советских, полученных за
ненужные переводы никому не нужных романов, — тоже знаю.
А вот Блок, в последние годы свои, уже отрекся от всего. Он совсем замолчал,
не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэму свою "12" — возненавидел, не терпел,
чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы — уезжал из Петербурга до первой
станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает.
Но — говорили — он ничего не хотел принимать из рук убийц. Родные, когда он
уже не вставал с постели, должны были обманывать его. Он буквально задыхался; и
задохнулся.
Подробностей не коснусь. Когда-нибудь, в свое время, они будут известны.
Довольно сказать здесь, что страданьем великим и смертью он искупил не только
всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех
России.
...И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье.. .
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да внидут в царствие Твое!
Радость в том, что он сумел стать одним из этих достойных. И в том радость,
что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая, — можем
неомраченно любить его, живого.