Кирей глядел на звезду, она на него, чтобы было нескучно

Кирей  зашел  за  плетень,  подстелил под голову лопух и лег слушать врага до утра.
   Облака  немного  осели  на  края  земли,  небо   прояснилось посредине  - и Кирей глядел на звезду, она на него, чтобы было нескучно. Все большевики вышли из Чевенгура, один Кирей  лежал, окруженный  степью,  как  империей, и думал: живу я и живу - а чего живу? А наверно, чтоб было мне строго  хорошо  -  вся  же революция  обо мне заботится, поневоле выйдет приятно... Сейчас только  плохо;  Прошка  говорил  -  это  прогресс  покуда   не кончился,  а  потом  сразу  откроется счастье в пустоте... Чего звезда: горит и горит! Ей-то чего надо? Хоть  бы  упала,  я  бы посмотрел.  Нет,  не упадет, ее там наука вместо бога держит...
Хоть  бы  утро  наставало,  лежишь  тут  один  и  держишь  весь коммунизм -  выйди  я  сейчас  из  Чевенгура,  и  коммунизм отсюда уйдет, а
может, и  останется  где-нибудь...  Ни  то  этот  коммунизм  - дома', ни то одни большевики!
   На шею Кирея что-то капнуло и сразу высохло.
    -  Капает,  - чувствовал Кирей. - А откуда капает, когда туч нету? Стало быть, там что-нибудь скопляется  и  летит  куда попало.  Ну,  капай  в  рот. - И Кирей открыл гортань, но туда ничего больше не падало. - Тогда капай возле, - сказал Кирей, показывая небу на соседний лопух, - а меня не трожь,  дай  мне покой, я сегодня от жизни чего-то устал...
   Кирей   знал,   что  враг  должен  где-нибудь  быть,  но  не чувствовал его  в  бедной  непаханой  степи,  тем  более  -  в очищенном  пролетарском  городе,  -  и  уснул  со спокойствием прочного победителя.

Чепурный же, наоборот, боялся сна в эти первые  пролетарские ночи  и  рад был идти сейчас даже на врага, лишь бы не мучиться стыдом и страхом перед наступившим коммунизмом,  а  действовать дальше  со  всеми  товарищами.  И  Чепурный шел ночною степью в глухоту  отчужденного   пространства,   изнемогая   от   своего бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты.
    -  Стреляет,  гад,  в общей тишине, - бормотал и сердился Чепурный. - Не дает нам жизни начать!

* * *

Черное правильное тело  заскрежетало  -  и  по  звуку  было слышно,  что  оно  близко,  потому что дробились мелкие меловые камни и шуршала верхняя земляная  корка.  Большевики  стали  на месте от любопытства и опустили револьверы.
    -  Это  упавшая звезда - теперь ясно! - сказал Чепурный, не чуя горения своего сердца от долгого спешного  хода.  -  Мы возьмем  ее  в  Чевенгур и обтешем на пять концов. Это не враг, это к нам наука прилетела в коммунизм...
   Чепурный сел от радости, что к коммунизму и звезды влекутся. Тело упавшей звезды перестало скрежетать и двигаться.     - Теперь жди любого блага, - объяснял всем  Чепурный.  - Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы  могут заговорить, как отживевшие дети, - коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление!
   Чепурный лег на землю, забыл про ночь,  опасность  и  пустой Чевенгур  и вспомнил то, чего он никогда не вспоминал, - жену. Но под ним была степь, а не жена, и Чепурный встал на ноги.
    -  А   может,   это   какая-нибудь   помощь   или   машина Интернационала,  -  проговорил  Кеша.  -  Может, это чугунный кругляк, чтоб давить самокатом буржуев... Раз мы  здесь  воюем, то Интернационал тот о нас помнит...
   Петр Варфоломеевич Вековой, наиболее пожилой большевик, снял соломенную шляпу с головы и ясно видел неизвестное тело, только не мог вспомнить, что это такое. От привычки пастушьей жизни он мог  ночью  узнавать  птицу  на  лету  и видел породу дерева за несколько верст; его чувства находились как бы впереди его тела и давали знать ему о любых событиях без тесного  приближения  к ним.
    -  Не  иначе  это  бак  с  сахарного  завода,  - произнес Вековой, пока без доверия к самому себе. - Бак и есть, от него же камушки хрустели; это крутьевские мужики его волокли, да  не доволокли...  Тяжесть  сильней  жадности  оказалась  -  его бы катить надо, а они волокли...
   Земля опять захрустела - бак тихо  начал  поворачиваться  и катиться  в  сторону  большевиков.  Обманутый  Чепурный  первым добежал до движущегося бака и выстрелил в него с десяти  шагов, отчего  железная  ржавь  обдала  ему  лицо. 

* * *

Кирей  спал  по-прежнему  у  последнего  плетня   Чевенгура, положив  голову  на  лопух  и  сам  же  обняв  себе  шею  - за отсутствием второго человека. Мимо Кирея прошли люди,  а  Кирей их не слышал, обращенный сном в глубину своей жизни, откуда ему в тело шел греющий свет детства и покоя.
   Чепурный и Жеев остались в крайних домах и начали в них мыть полы холодной колодезной водой. Другие шесть чевенгурцев прошли дальше,  чтобы  выбрать  для  убранства  более  лучшие  дома. В темноте горниц работать было  неудобно,  от  имущества  исходил какой-то  сонный  дух  забвения,  и  во  многих кроватях лежали возвратившиеся кошки буржуев; тех кошек большевики выкинули вон и  заново  перетряхивали  постели,  удивляясь  сложному  белью, ненужному для уставшего человека.
   До   света  чевенгурцы  управились  только  с  восемнадцатью домами, а их в Чевенгуре было гораздо больше.  Затем  они  сели покурить   и  си'дя  заснули,  прислонившись  головой  либо  к кровати, либо к комоду, либо просто нагнувшись обросшей головой до вымытого пола. Большевики в  первый  раз  отдыхали  в  домах мертвого классового врага и не обращали на это внимания.
   Кирей  проснулся  в  Чевенгуре  одиноким  - он не знал, что ночью все товарищи  возвратились.  В  кирпичном  доме  тоже  не оказалось  никого  -  значит, Чепурный либо далеко погнался за бандитами, либо умер от ран со всеми сподвижниками где-нибудь в неизвестной траве.
   Кирей впрягся в пулемет и повез его на ту же околицу, где он сегодня ночевал.  Солнце  уже  высоко  взошло  и  освещало  всю порожнюю  степь, где не было пока никакого противника. Но Кирей знал, что ему доверено хранить Чевенгур и весь коммунизм в  нем -  целыми;  для  этого  он немедленно установил пулемет, чтобы держать в городе пролетарскую власть, а сам лег  возле  и  стал приглядываться  вокруг.  Полежав  сколько  мог,  Кирей  захотел съесть курицу, которую он видел вчера на улице, однако  бросить пулемет  без  призора недопустимо - это все равно что передать вооружение коммунизма в руки  белого  противника,  -  и  Кирей полежал еще некоторое время, чтобы успеть выдумать такую охрану Чевенгура, при которой можно уйти на охоту за курицей.
   "Хоть  бы  курица сама ко мне пришла, - думал Кирей. - Все равно я ее ведь съем... И верно Прошка говорит - жизнь  кругом не  организована.  Хотя  у  нас  теперь  коммунизм: курица сама должна прийти..."

Кирей поглядел вдоль улицы - не  идет  ли  к  нему  курица. Курица  не шла, а брела собака; она скучала и не знала, кого ей уважать в безлюдном Чевенгуре; люди думали,  что  она  охраняла имущество, но собака покинула имущество, раз ушли из дома люди, и  вот  теперь  брела  вдаль  -  без  заботы, но и без чувства счастья. Кирей подозвал  ту  собаку  и  обобрал  ее  шерсть  от репьев.  Собака молча ожидала своей дальнейшей участи, глядя на Кирея пригорюнившимися глазами. Кирей привязал собаку ремнем  к пулемету  и  спокойно  ушел  охотиться за курицей, потому что в Чевенгуре никаких звуков нет - и  Кирей  всюду  услышит  голос собаки,  когда  в степи покажется враг или неизвестный человек.
Собака села у пулемета и пошевелила хвостом, обещая  этим  свою бдительность и усердие.
   Кирей  до  полудня  искал  свою  курицу,  и собака все время молчала перед пустой степью. В полдень из ближнего  дома  вышел Чепурный  и  сменил  собаку  у пулемета, пока не пришел Кирей с курицей.

* * *

Чепурный хотел бы дать этому человеку петушка и двух курочек - все  ж Советская власть просит, - но не видел этой птицы на
чевенгурских дворах и спросил  Кирея,  есть  ли  живые  куры  в Чевенгуре.
    -  Больше курей тут нету, - сказал Кирей. - Была намедни одна, так я ее всю скушал, а были бы, так я и не горевал бы...
   Человек из Почепа подумал.
    - Ну, тогда извиняюсь... Теперь напишите  мне  на  обороте мандата, что командировку я выполнил - кур в Чевенгуре нет.
   Чепурный   прислонил   бумажку   к  кирпичу  и  дал  на  ней доказательство: "Человек был и ушел, курей нету, они  истрачены
на довольствие ревотряда. Предчевревкома _Чепурный_".
    -  Число поставьте, - попросил командированный из Почепа.
- Такого-то месяца и числа: без даты времени ревизия  опорочит документ.
   Но  Чепурный  не  знал  сегодняшнего  месяца  и  числа  - в Чевенгуре он забыл считать прожитое  время,  знал  только,  что идет лето и пятый день коммунизма, и написал: "Летом 5 ком."
    -  Ага-с,  -  поблагодарил  куровод. - Этого достаточно, лишь бы знак был. Благодарю вас.
    - Вали, - сказал Чепурный. - Кирей, проводи его до края, чтоб он тут не остался.
   Вечером Чепурный сел на  завалинок  и  стал  ожидать  захода солнца. Все чевенгурцы возвратились к кирпичному дому, убрав на сегодня  сорок  домов  к прибытию пролетариата. Чтобы наесться, чевенгурцы  ели  полугодовалые  пироги  и   квашеную   капусту, заготовленные  чевенгурской буржуазией сверх потребности своего класса, надеясь на бессрочную  жизнь.  Невдалеке  от  Чепурного сверчок,  житель  покоя  и  оседлости,  запел  свою скрежещущую песнь. Над рекой Чевенгуркой поднялась  теплота  вечера,  точно утомленный и протяжный вздох трудящейся земли перед наступавшею тьмою покоя.
   "Теперь   скоро  сюда  надвинутся  массы,  -  тихо  подумал Чепурный. - Вот-вот - и зашумит Чевенгур  коммунизмом,  тогда для   любой  нечаянной  души  тут  найдется  утешение  в  общей обоюдности..."
   Жеев во время вечера постоянно ходил по огородам  и  полянам Чевенгура  и  рассматривал  места  под  ногами, наблюдая всякую мелочь  жизни  внизу  и  ей  сожалея.  Перед  сном  Жеев  любил потосковать  об  интересной  будущей  жизни  и  погоревать  о родителях, которые  давно  скончались,  не  дождавшись,  своего счастья  и  революции.  Степь  стала невидимой, и горела только точка огня в кирпичном доме как  единственная защита от врага  и сомнений. Жеев пошел туда по умолкшей, ослабевшей от тьмы траве и увидел на завалинке бессонного Чепурного.
    - Сидишь, - сказал Жеев. - Дай и я посижу - помолчу.
   Все  большевики-чевенгурцы  уже  лежали  на  соломе на полу, бормоча и улыбаясь в беспамятных сновидениях. Один  Кеша  ходил
для охраны вокруг Чевенгура и кашлял в степи.
    -  Отчего-то на войне и в революции всегда люди видят сны, - произнес Жеев. - А в мирное время того нет: спят  себе  всекак колчушки.
   Чепурный  и  сам  видел  постоянные сны и поэтому не знал - откуда они происходят и волнуют его ум. Прокофий  бы  объяснил, но его сейчас нет, нужного человека.
    - Когда птица линяет, то я слышал, как она поет во сне, - вспомнил  Чепурный.  -  Голова у нее под крылом, кругом пух - ничего не видно, а смирный голос раздается...
    - А что такое  коммунизм,  товарищ  Чепурный?  -  спросил Жеев.  - Кирей говорил мне - коммунизм был на одном острове в море, а Кеша - что будто коммунизм умные люди выдумали...
   Чепурный хотел подумать про коммунизм,  но  не  стал,  чтобы дождаться  Прокофия  и  самому  у  него  спросить.  Но вдруг он вспомнил, что в Чевенгуре уже находится коммунизм, и сказал:
    - Когда пролетариат живет себе один, то коммунизм  у  него сам выходит. Чего ж тебе знать, скажи пожалуйста, - когда надо чувствовать  и   обнаруживать  на  месте!  Коммунизм же обоюдное чувство масс; вот Прокофий приведет бедных - и коммунизм у нас усилится, - тогда его сразу заметишь...
    - А определенно неизвестно? - допытывался своего Жеев.
    - Что я тебе, масса, что  ли?  -  обиделся  Чепурный.  - Ленин  и  то знать про коммунизм не должен, потому что это дело сразу всего  пролетариата, а не в одиночку... Умней пролетариата быть не привыкнешь...

* * *

Кеша пошел  было  вдаль -  сквозь  чевенгурский  бурьян,  где  братски  росли пшеница, лебеда и крапива, - но скоро  возвратился  и  решил  дождаться света завтрашнего дня; из бурьяна шел пар жизни трав и колосьев - там жила рожь и кущи лебеды без вреда друг для друга, близко обнимая  и  храня одно другое, - их никто не сеял, им никто не мешал, но настанет осень - и пролетариат положит  себе  во  щи
крапиву, а рожь соберет вместе с пшеницей и лебедой для зимнего питания;  поглуше  в  степи  самостоятельно  росли  подсолнухи,
гречиха и просо, а по чевенгурским огородам -  всякий  овощ  и картофель.  Чевенгурская буржуазия уже три года ничего не сеяла и  не  сажала,  надеясь  на  светопреставление,   но   растения размножились  от  своих родителей и установили меж собой особое равенство пшеницы и крапивы: на каждый  колос  пшеницы  -  три корня   крапивы.  Чепурный,  наблюдая  заросшую  степь,  всегда говорил, что  она  тоже  теперь  есть  интернационал  злаков  и цветов,  отчего  всем  беднякам обеспечено обильное питание без вмешательства труда и эксплуатации. Благодаря этому  чевенгурцы видели,  что природа отказалась угнетать человека трудом и сама дарит неимущему едоку все питательное  и  необходимое;  в  свое время   Чевенгурский   ревком   взял   на   заметку  покорность побежденной природы и решил ей в будущем поставить памятник  - в  виде  дерева,  растущего  из дикой почвы, обнявшего человека двумя суковатыми руками под общим солнцем.
   Кеша сорвал колос и начал сосать  сырое  мякушко  его  тощих неспелых  зерен,  а затем выбросил изо рта, забыв вкус пищи.

*  * *

Первым проснулся Кирей, спавший с пополудни прошлого дня, и он увидел, как выходила из Чевенгура женщина с тяжестью ребенка на руках. Кирей сам бы хотел выйти из Чевенгура, потому что ему скучно становилось жить без войны, лишь с одним завоеванием; раз войны не было, человек должен жить с родственниками, а родственники Кирея были далеко - на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на конце земли, откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и коммунизм сплошным равнодушием. Кирей прошел дорогу от Владивостока до Петрограда пешком, очищая землю для Советской власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал, пока не отдохнул и не заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о нем как о Тихом океане, а о звездах - как об огнях пароходов, плывущих на дальний запад, мимо его береговой родины. Яков Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их валенком и пел заунывные песни шершавым голосом - песни он назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение вдаль, но и для движения уже приготовил лапти - одних песен для жизни было мало.

Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!

Яков  Титыч  отказывался от своей старости - он считал, что ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как  половину  жизни он проспал и проболел - она не в счет, а в ущерб.
    -  Куда  ж  ты пойдешь, старик? - спрашивал Кирей. - Тут тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
    - Промежду пойду, выйду на дорогу - и душа  из  меня  вон выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь, туда она и пропадает назад.
    - А в Чевенгуре ведь тоже приятно!
    -  Город  порожний.  Тут  прохожему человеку покой; только здесь дома стоят без  надобности,  солнце  горит  без  упора  и человек  живет  безжалостно:  кто пришел, кто ушел, скупости на людей нету, потому что имущество и еда дешевы.
   Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:
    - Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.
    - Он любит от лишнего чувства, а не  по  нужде:  его  дело летучее... Завтра надо сыматься.
   Кирей  же  совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в Чевенгуре, - в покое и пустой свободе, или в далеком  и  более трудном другом городе.
   Следующие   дни  над  Чевенгуром,  как  и  с  самого  начала коммунизма, стояли сплошь солнечные, а ночами нарождалась новая
луна.  Ее  никто  не  заметил  и  не  учел,  один  Чепурный  ей обрадовался,  словно  коммунизму  и луна была необходима. Утром Чепурный купался, а днем сидел среди улицы на утерянном  кем-то дереве  и  смотрел на людей и на город как на расцвет будущего, как на всеобщее вожделение и на освобождение себя от умственной власти, - жаль, что Чепурный не мог выражаться.
   Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и  прочие, отыскивая  готовое  пропитание  в  природе  и в бывших усадьбах буржуев, и они его находили, потому что  оставались  живыми  до сих пор. Иногда иной прочий подходил к Чепурному и спрашивал:
    - Что нам делать?
   На что Чепурный лишь удивлялся:
    - Чего ты у меня спрашиваешь? - твой смысл должен из тебя самостоятельно исходить. У нас не царство, а коммунизм.
   Прочий стоял и думал, что же ему нужно делать.
    - Из меня не исходит, - говорил он, - я уж надувался.
    -  А  ты  живи  и  накапливайся, - советовал Чепурный, - тогда из тебя что-нибудь выйдет.
    - Во мне никуда не денется, - покорно обещал прочий. - Я тебя спросил, отчего снаружи ничего нету: ты б нам заботу какую приказал!
   Другой прочий  приходил  интересоваться  советской  звездой: почему  она  теперь  главный  знак на человеке, а не крест и не кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к Прокофию,  а  тот объяснял,  что  красная звезда обозначает пять материков земли, соединенных в  одно  руководство  и  окрашенных  кровью  жизни.
Прочий  слушал,  а  потом шел опять к Чепурному - за проверкой справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что она  - это  человек,  который  раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека, а вовсе не сухие материки.  Прочий  не  знал, зачем  человеку  обниматься. И тогда Чепурный ясно говорил, что человек здесь не виноват,  просто  у  него  тело  устроено  для объятий, иначе руки и ноги некуда деть. "Крест - тоже человек, -  вспоминал прочий, - но отчего он на одной ноге, у человека же две?" Чепурный и про это догадывался:  "Раньше  люди  одними руками  хотели  друг  друга  удержать, а потом не удержали - и ноги расцепили и  приготовили".  Прочий  этим  довольствовался: "Так похоже", - говорил он и уходил жить.

А.Платонов. Чевенгур