«Люди должны помочь». И об Ариадне

Дувакин: Простите, о Марине Ивановне ничего больше не добавите?

Сосинский: О Марине Ивановне?

Дувакин: Так, с фактической стороны. Вы совершенно не пересекаетесь, вы просто дополняете замечательно свою супругу.

Сосинский: Нет, я хотел сказать, что вот Марина Ивановна — она всегда была в такой постоянной беде. Причем эта беда ее житейская всегда носила характер… ну, характер такой, что люди должны ей помочь. Так что она помощь принимала без особой благодарности.

Дувакин: Как должное.

Сосинский: Как должное. И в этом смысле судьба ее дочери… Я не знаю, говорила ли Ариадна Викторовна об Але.

Дувакин: Она говорила, но…

Сосинский: Марина Ивановна ее эксплуатировала.

Дувакин: Нет, этого не знаю.

Сосинский: Она считала, что Аля должна заниматься Муром, потому что Марина Ивановна должна писать стихи.

Дувакин: Понятно.

Сосинский: И вот девочка десяти, двенадцати, четырнадцати лет, которая росла на наших глазах, была очень замучена своей мамой, потому что она не только должна была быть нянькой своего младшего брата, но и вести зачастую хозяйство, которое ей было не по силам, и тоже для нее это была жертва такая: она нигде не училась, ни в одной школе.

Очень талантливая девочка, которая писала стихи с семи лет, которая великолепно рисовала и которая имела все права так же, как Марина, получать образование, она никакого образования не получала, потому что мать ее в этом смысле, зная, что это нехорошо, но что там это зачтется или не зачтется — это не так важно, важно то, что она должна писать стихи. А заниматься Муром она не может. И Муром занималась Аля.

Вот несколько слов об Але нужно сказать, потому что это был необыкновенно талантливый ребенок. Во-первых, она всегда…

Дувакин: Она стала образованным человеком.

Сосинский: Потом она стала очень образованным человеком, но она, понимаете, необыкновенно была симпатична, ласкова и необычайно очаровательна в своей игре. Она вечно играла. Она играла либо то, что она теленочек, косолапый, неуклюжий теленочек, либо что она не тот, за которого ее принимают другие люди. Но, играя вот так, она доигралась до некоторых провокаций, шантажей, издевательств и тоже в этом смысле была и есть не очень легкий человек. В этом смысле у нее много от Цветаевой осталось.

Вот это, если так задуматься над тем, кто был Мур, который даже на похороны своей матери не пришел, представить себе, что такое была Аля — жертва Марины Ивановны в смысле воспитания Мура, самого любимого.

Если она кого-нибудь любила кроме поэзии, то только Мура — не Сергея Яковлевича, мужа, не Алю, а именно Мура, на которого она молилась и который отвечал ей черной неблагодарностью всегда. Так до конца жизни, до последнего часа ее жизни, Мур был несправедлив к ней. Вот я хочу сказать, эта сторона дела, которую мы чувствовали еще в Париже, нас очень огорчала, и мы всячески старались, конечно, ей помогать. Но помогать ей было очень трудно, потому что, во-первых, она часто скрывала настоящее положение дел. Она любила страдать молча. А с другой стороны, вызывала все время отрицательное отношение к себе в редакциях журналов и у людей, которые имели кое-какие средства и желание ей помочь. Ну вот, видите, это я вам просто говорю…

Дувакин: Это все очень интересно и страшно важно, потому что биография Цветаевой не написана.

Сосинский: Не написана.

Дувакин: И когда-нибудь должна быть написана.

Сосинский: Должна быть написана. Ну, я вспоминаю, например, такую вещь. Она жила на берегу океана в Вандее своей любимой. Она без Вандеи жить не могла! И письма, которые писала она мне тогда из Вандеи, — необыкновенные! Море описывалось потрясающим образом и в прозе, и в стихах. Она мне посвятила целое стихотворение о море и писала его — не знаю, мне или просто для меня переписано. Этот автограф у меня особо хранится до сих пор. И потом она говорит о хозяевах своих, которые влюблены в нее необыкновенно. И вот как любопытно: через несколько недель эти хозяева, которыми она восхищалась, эти вандейцы — с необыкновенно высокой точки зрения, она буквально возносила их до небес — как быстро-быстро они таяли в глазах ее самой и в глазах человека, которому она писала эти письма. Они превратились в колдуна и ведьму, в самых подлейших людей на свете — все те же самые герои-вандейцы. И в конце концов, понимаете, она, рассорившись с ними, плюнув на них и до скандала, который с милицией где-то кончался, уехала оттуда. Это вот типичная картина привязанности, любви и конца этого романа. Это у меня сохранилось целиком в письмах: весь этот роман с вандейскими рыбаками-моряками. Но в общем…

Дувакин: Это были простые люди?

Сосинский: Да, абсолютно простые, и люди, которым она успела очень надоесть своей нерегулярной жизнью, неумением ни сварить блюдо какое-нибудь (кухня, наверное, была общая), ни сделать то, что надо, ни убрать свои комнаты и вообще неумением… в общем, тем, что как раз характеризовало Марину Ивановну в быту — в вечной борьбе с бытом за бытие.

Дувакин: Да, как это грустно и страшно, что она должна была это делать. Но все-таки, по-вашему, Аля-то ее любила?

Сосинский: Аля ее? В то время трудно было сказать, любила ли она. Но сейчас она ее обожает. Аля ее обожает так, что не пускает в свой дом ни одного поклонника Марины Цветаевой из новых поклонников в Советском Союзе. Она не может разделить с кем-нибудь любовь к матери в такой степени, что недавно с Урала приехал молодой человек и привез камень, чтобы поставить в Тарусе на том месте, где Марина Ивановна хотела быть схороненной, — этот камень, который вез с Урала человек, — она его выгнала из своего дома и пошла к секретарю райкома, похлопотала, чтоб этот камень не ставили. Она в этом смысле чудовищно относится к тем людям, которые влюблены в Цветаеву. Откуда это у нее? Все оттуда. Она позволяет любить Марину Ивановну только… только чтоб она любила, а другие не должны любить Марину. Потом, у нее другая тенденция: Сергея Яковлевича сделать, в общем, примером семьи, самую примерную семью — отец, мать, дети, никого больше, а был кто-то еще.

Дувакин: А у Сергея Яковлевича?

Сосинский: У Сергея Яковлевича тоже, возможно, был. Это я не гарантирую, во всяком случае, семья была далеко не примерной, но…

Дувакин: Все-таки была семья, что вообще все-таки…

Сосинский: Да, была семья, и она борется сейчас за то, чтобы это не осталось нигде в истории — герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца», что это была фантазия. И я боюсь за судьбу этого… я хочу вам сказать, пусть это у вас останется…

Дувакин: И никуда не пойдет.

Сосинский: Да. Я хочу сказать, что я из Парижа привез пачку — пятьдесят писем, совершенно исключительно талантливых, может быть, самое интересное, что написала Марина Цветаева из прозы, — письма к Родзевичу Константину, автору «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца».

Дувакин: Как — автору? Герою.

Сосинский: Как — герою? Герою.

Дувакин: Вы сказали «автору».

Сосинский: Герою. Когда он узнал, что я еду в Советский Союз, он приехал в Париж — он живет где-то в провинции, Константин Родзевич, — в 1960 году, в начале этого года, и передал мне эти письма для Али Цветаевой, причем передал мне открыто, как передают в архив, поэтому я эти письма прочел, потому что меня это в высшей степени интересовало. Я не жалею, что я прочел, потому что это был документ совершенно потрясающий, чисто литературный, художественный и фактически уникальный, который был сильнее, чем «Поэма Горы» и «Поэма Конца», сильнее, я утверждаю это точно. Я с болью в сердце передал эти письма Але Цветаевой. Мы уже знали, что она их сожжет.

Дувакин: И не сняли копию?!

Сосинский: Нет. Я не имел права. Предназначалось это ей, а не кому-нибудь.

Дувакин: Простите, а в ЦГАЛИ вы передали письма к вам?

Сосинский: Письма, адресованные мне, — их около тридцати — я в открытое хранение оставил, а письма, которые она писала Ольге Елисеевне Черновой-Колбасиной и Ариадне Викторовне Сосинской, — на них наложено вето на двадцать пять лет Алей Цветаевой [5].

Дувакин: Она вправе это сделать.

Сосинский: Как дочь.

Дувакин: Да, ну, это, слава Богу…

Сосинский: И у меня есть документ, что на двадцать пять лет…

Дувакин: В общем, уже пять лет прошло.

Сосинский: Пять лет уже прошло.

Дувакин: Ну, это хорошо. <нрзб> наши архивы, соблюдение таких правил.

Сосинский: И эти письма, между прочим, для будущего историка биографии Марины Ивановны имеют огромное значение. Ни с кем она не была откровенна, ни с кем она так не делилась своими горестями и злословием о других людях. Как ни странно, такой грешок у нее был — она очень любила злословить, это уникальные тоже письма. Они дают очень выпукло весь облик Марины Цветаевой. Причем, понимаете, учтите, что это говорит человек, который беззаветно предан ее музе и который любит ее стихи, как редко какие. Для меня в русской поэзии существует только несколько поэтов, она входит именно в число этих нескольких поэтов.

Дувакин: То есть вы говорите о себе?

Сосинский: Я говорю о Цветаевой, да.

Дувакин: Ну да, вы говорите «человек», имея в виду себя. Это и дает вам право говорить о ней, потому что, если будет говорить чужой человек, это выглядит гадко, а если говорит человек любящий, то это его право.

Сосинский: Тем более, если так можно выразиться, я немножко выстрадал эту любовь к ней, такого порядка.

Дувакин: Понятно, да. Это очень, очень… какой замечательный для истории материал! Ну, а она вам тогда читала свои стихи?

------

[5] Письма Цветаевой к О.Е. Колбасиной-Черновой и А.В. и Н.В. Черновым ныне опубликованы. См.: Письма Марины Цветаевой.

Б. Сосинский о встречах с Мариной Цветаевой. «В вечной борьбе с бытом за бытие»