«Я не перевел ничего такого, что я сам бы не написал»

– Из созвездия писательских имён кто вам ближе?
– Здесь я, наверное, должен назвать имя Райнера Марии Рильке, которого перевожу всю жизнь. Мне пришлось провести зиму без дров в этом доме, где мы с вами разговариваем – я отказался от переводов с подстрочника, всё делал сам. Это была зима, по-моему, 61–62-го. Тогда у меня начал складываться перевод Рильке; он считался у нас непереводимым поэтом, но к нему был огромный интерес, учитывая его значение для Пастернака и Марины Цветаевой. И вот сейчас, к 80-летнему юбилею, вышел почти полный корпус поэзии Рильке. Большое значение для меня имели переводы Гельдерлина и Новалиса. Кроме того, много для меня значил – в частности, как для оригинального поэта – немецкий поэт ХХ Готфрид Бенн.
– Тогда давайте о немцах. Если мы вспомнили о Рильке, уместно поговорить о его великих предшественниках, которых вы перевели. Это Йенские романтики, Новалис. Новалис в вашем переводе говорит: «Поэзия – промежуточное искусство между живописью и музыкой». Вы с этим согласны и как вы это понимаете?
– Я думаю, что это не промежуточное искусство, это синтез того и другого, синтетическое искусство, которое объединяет живопись и музыку. Кроме того, Новалису принадлежит глубокая мысль о том, что существуют три вида перевода, и этой мыслью я руководствовался. Это перевод грамматический, который мы называем сейчас научным, имеющий свою ценность, перевод изменяющий или свободный, как обычно переводит средний переводчик, и перевод мифический, который дает не само произведение, а его внутреннюю суть, его замысел. Последнее было решающим в моей переводческой работе.
– Вы сами какой переводчик?
– Есть, конечно, переводы свободные, но третий вид перевода по Новалису для меня главный, потому что я перевожу не отдельные слова и не отдельные строки, я перевожу все стихотворение и поэму. Мой переводческий метод заключается в том, чтобы вобрать произведение в себя. Для этого надо хорошо знать язык, до мелочей, на какое-то время приостановить работу, и чтобы оно потом, уже как мое произведение, проявлялось в русской стихии. Поэтому я часто говорю, что не перевел ничего такого, что я сам бы не написал. Это требует, конечно, знания языка, потому что где-то здесь, в глубинах, языки все соприкасаются. Вот здесь начинается перевод, который и до оригинала, и до моего перевода, который коренится в той таинственной стихии языка, с которой я работаю. Вообще, я полагаю, что есть два вида перевода: перевод-подражание и перевод-постижение. Я стремлюсь к тому, чтобы мои были переводами постижения. Тут еще одна важная деталь – нужно передавать оригинал, а в оригинале главное – оригинальность. Перевод поэтому должен читаться как оригинал, а не как перевод. Если в нем не передана оригинальность, то не передано то главное, ради чего оригинал существует.
– У кого из великих учились науке перевода?
– Я считаю, что принадлежу к русской школе поэтического перевода, и в этом смысле я бы назвал Жуковского и Бунина.
– Иван Алексеевич переводил с английского; вы тоже брались за авторов, пишущих на языке Шекспира. Но давайте поговорим о нём самом. До сих пор не утихают споры вокруг личности великого поэта…
– Вы знаете, я смотрю на этот вопрос не так, как на него смотрит обычное литературоведение. Поэт – герой своих произведений, и о поэте мы можем судить по тем произведениям, которые он написал. Все остальные – так называемые биографические – домыслы могут иметь свой интерес, но это литература, которая не относится к нему по-настоящему. В поэзии присутствует автор произведений, который является их героем. Что-то подобное было у Ролана Барта, когда он говорил о смерти автора, но это неудачно сформулировано. Это не смерть автора, но его воскресение.

Из интервью Артамонову Владимиру (Литературная газета).
Владимир Микушевич: «Для меня поэзия – разновидность магии и сказки»