Шлегель о критике

1. КРИТИКА ПРОИЗВЕДЕНИЯ ИСКУССТВА...

Поэзию может критиковать только поэзия. Если само суждение об искусстве не является произведением искусства, либо по материалу, изображая необходимое впечатление в его становлении, либо благодаря художественной форме и свободному тону в духе древней римской сатиры, то оно не имеет гражданских прав в царстве искусства.

Карл Вильгельм Фридрих фон Шлегель, К. В. Ф. фон. Критические фрагменты.

2. ФИЛОСОФСКАЯ КРИТИКА И ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИРОНИЯ...

1. Критика сама по себе занимается полезным делом катарсиса, очищая предмет от наростов и каверн некритического его развития, некритического представления и некритического восприятия.

Философская критика занимается катарсисом идей. Идеи суть её предмет.

2. По Карлу Вильгельму Фридриху фон Шлегелю примерно тем же занимается художественная ирония. Притворное согласие, скрывающее насмешку, реально заставляет предмет двоиться и в этом трепыхании от одного края образа к другому предмет имеет возможность попасть в точку фокуса и стать пронзительно резким и чётким. Тем ирония и полезна.

Более развёрнуто ирония применительно к художественному тексту есть решение обратной задачи: от массы слов перейти к идее и замыслу, настроению творца и подлинному его стремлению. Попросту говоря, ирония пытается ответить на вопрос, адресованный автору: «Ты что сказать-то хотел?» Так что с философской критикой художественная ирония К. В. Ф. фон Шлегеля сходна по методу, но отлична по предмету.

3. И в философии, и в искусстве, и в науках о духе, в отличие от наук о природе, равномерно представлены и объект, и субъект. Тут нет естественнонаучного объективизма. Но как они представлены? И объект, и субъект не даны в своих субстанциях, они представлены в своих энергийных копиях. Рассуждая об идее, философ не тащит её на страницы своей книги так, что её по прежнему месту пребывания рано или поздно стали бы искать... Субстанция идеи остаётся в неприкосновенности. И сам он субстанциально не представлен своей личностью в своём рассуждении. Но представлен энергийным образом. Примерно то же можно сказать о предмете художника и самом художнике. В произведении искусства синтезируются оба, но субстанциально не представлен там ни один из этих двоих.

Вот почему никакая критика и никакая ирония не касаются эмпирически ни эмпирического предмета изображения, ни эмпирического человека, изображающего предмет. Спутать прототип с образом лирического героя — дурная заслуга синкретизма неразвитого сознания.

Сайт Светланы Анатольевны Коппел-Ковтун

Поддержать автора

1. Да, наверное. Но я бы ещё вот что добавила: оценивать автора надо из него самого, из его системы координат, а для этого надо его хорошо знать и стремиться понять. То есть, читать можно из себя самого, не заморачиваясь авторскими заморочками 1), читать можно из автора - то есть пытаясь проникнуть на глубину, понять изнутри с учётом личностных особенностей автора 2). Это два разных подхода (критики и исследователи). Оба имеют право на существование, но в первом случае текст может быть прочитан неверно - если читающий слишком отличен по устроению от автора.

Ответить

Ссылка на комментарий

Ещё у Гегеля история философии строилась как имманентная при всём поиске и нахождении в истории философии положений своей собственной, гегелевской, философии. Философ, понимающий, что философия формируется в отношении Я и Мира, понимает также, что и те или иные философемы следует рассматривать в отношении к ним релевантном, то есть в том же отношении Я и Мира. Иначе Мир, Я или Отношение будут при этом рассмотрении потеряны в той или иной мере. При этом можно отношение Я к Миру при чтении философов давать с акцентом на Я, тогда получим индивидуальную философию (систематическую или несистематическую), как вывод из всего прочитанного и усвоенного философом. А можно отношение Я к Миру при чтении философов давать с акцентом на Мире, тогда получим историю философии (систематическую или несистематическую), как вывод из всего прочитанного и усвоенного философом. Примените сие к истории литературы и получите примерно то же и с литературными произведениями.

Нет отдельных чтений изнутри и извне. Это надуманные абстракции. Но то, что читать автора следует, понимая его, а не наговаривая на него, - для меня это несомненно. Но и наговоры могут иметь место. Тогда возникает вопрос о мотивах их появления и проч. То есть сам никудышний или злобный интерпретатор в свою очередь с неменьшим успехом или неуспехом может быть подвергнут интерпретации. Но не только Зоил, критик злобный и мелочный, сама многотомная история литературы неизбежно становится литературным фактом, а с более высокого этажа ещё и предметом истории историй литературы. Всё это так и это реалии культурно-исторического процесса. Но в случае фальсификаций и проч., ответных разоблачений и ответных фальсификаций и проч. возникает общий вопрос к человечеству: ему истина-то нужна? Или оно готово любую побасенку записать в шедевры и яростно отстаивать её шеде-вральность?

А понимание объективно возникает из того, что автором сделано: написано, сваяно, исполнено... Никому не ведомые переживания автора или его кухня (как он сочиняет перья или моет и сохраняет кисти) никому же и неинтересны. Читайте то, что есть, делайте из прочитанного самые разнообразные, вообще все возможные выводы. Такое развитие покажет не только понимание вами авторской идеи и продемонстрирует сие понимание уже вашему читателю, но и даст ей, идее, по ходу развития вами авторской мысли объективную оценку. А то, что сам автор частенько не понимает себя и только критик или исследователь впервые открывает автору глаза на то, что им, автором, сказалось, так это ж сплошь и рядом бывает!

В истории именно литературной критики, русской литературной критики, от лица самого безжалостного, Н. А. Добролюбова, задача критики формулировалась в выяснении не того, что автор сказал, а того именно что им сказалось даже не смотря на его желания скрыть сказанное или сказать иное. Это называлось, если верно помню, реальной критикой.

М. Бутин