Совиная дача

Клавдия жила в Мочаловке на Совиной даче. Название это укоренилось в мочаловских преданиях и в обиходной речи. Мочаловские обыватели единодушно полагают, что происходит оно от совы. И действительно, в запущенном саду, который окружает дачу, до сих пор кричат совы. Однако выводить из этого обстоятельства название дачи исторически не совсем правомерно. Филолог заговорил бы о ложной этимологии и оказался бы тоже не совсем прав, так как сова имеет отношение к истории дачи, хотя названа была дача не в честь совиного крика, а в честь своего прежнего владельца присяжного поверенного Федора Ивановича Савинова. Несколько десятилетий назад кое-кто в Москве еще помнил дачу Савинова, но после войны разговор шел уже исключительно о Совиной даче.

Где-то в первой половине девятнадцатого века крестьянский мальчик Ваня Савинов, крепостной графов Шереметевых, отправился на ночную рыбную ловлю. Способ такой ловли известен: плывут на лодке или на плоту с факелом или с зажженным пучком смолистых лучин, огонь в темноте привлекает рыбу, и ее подкалывают острогой. Так и Ваня поддел острогой крупную рыбу и чуть было не уронил ее обратно в воду, когда увидел, что рыба с крыльями. Огромная сова пролетала ночью низко над озером и вцепилась когтями в спину щуке, плывшей у самой поверхности воды. Щука уволокла сову под воду, где та захлебнулась, но не разжала когтей. Так появились у щуки совиные крылья, и с этими крыльями она плавала по озеру некоторое время, пока ее не поддела острога Вани Савинова. Так возникло знаменательное словосочетание «сова Савинова», несомненно, воздействовавшее на дальнейшую Ванину жизнь и, как увидим, даже на судьбу его потомков. Сова-утопленница вывела Ваню, так сказать, на дорогу Граф Шереметев отпустил юношу в город, в учение, откуда он бежал и нашел себе занятие на волжских тонях, после чего вернулся с повинной и отпросился у барина на оброк. Сперва Ваня Савинов ловил рыбу, потом помаленьку принялся торговать ею, открыл способ доставлять свежую рыбу в Москву, в Петербург и даже в Париж (свежая стерлядь по-савиновски упоминается чуть ли не у Эдмона Гонкура). После отмены крепостного права Иван Савинов так преуспел, что вышел в купцы первой гильдии, но сын его Федор, окончив Московский университет, к великому огорчению отца отошел от рыбных дел, стал присяжным поверенным и на своем поприще отличился не меньше. Он-то и купил на исходе девятнадцатого века в Подмосковье на берегу речки Таитянки земельные угодья, где построил едва ли не первую мочаловскую дачу.

* * *

Говорили и о неких таинственных собраниях в задней комнате на даче Савинова, однако сам Федор Иванович всегда смеялся над этими слухами, правда, как-то слишком уж нарочито.

Профессиональная деятельность Ф.И. Савинова шла при этом безупречно. За сорок с лишним лет своей адвокатской практики он не проиграл ни одного процесса. Ф.И. Савинов славился тем, что защищал революционеров и в их числе большевиков. Это сослужило ему хорошую службу после октябрьского переворота. Новые хозяева сохранили за ним и московскую квартиру, и мочаловскую дачу. В эпоху военного коммунизма Ф.И. Савинов получал академический паек, а когда был объявлен НЭП, снова начал выступать в судебных процессах, главным образом хозяйственных. Но и НЭП недолго продержался, и работы в судах у Федора Ивановича поубавилось. Он числился юрисконсультом в нескольких учреждениях и продолжал работу над своими мемуарами, а также над книгой «Русская неправда», над которой работал уже много лет. Федор Иванович считал себя в известном смысле продолжателем князя Щербатова и по-своему описывал историю повреждения нравов на Руси. Ф.И. Савинов доказывал, что петровские реформы исказили традиционное правосознание на Руси своей принципиальной, воинствующей противоправностью. Они посягнули на русскую правду, не руководствуясь при этом никаким правом, и получилась русская неправда. Жертв этой неправды Федор Иванович и пытался всю жизнь защищать. Главы из его книги печатались в разных журналах, издательство ЗИФ заключило с ним договор на издание его мемуаров и «Русской неправды», жизнь худо ли, хорошо ли длилась, пока не произошло одно событие. Однажды на дачу в Мочаловке пришла институтская подруга Варвары Маврикиевны. Вся в слезах, пожилая дама рассказала, что ее муж, известный инженер, специалист по сахароварению, был арестован за вредительство и отдан под суд. Дама умоляла Федора Ивановича выступить на суде защитником. Федор Иванович, подумав, согласился, выступил на суде и ко всеобщему изумлению выиграл процесс, как и всегда выигрывал. Инженер был оправдан за отсутствием состава преступления. И прокурор, и судьи попросту спасовали перед патриархальной элегантностью защиты. Федор Иванович застал блюстителей революционной законности врасплох. Он припер к стенке тех, кто привык ставить к стенке. Не только сам инженер, но и его так называемые соучастники были освобождены. Западные газеты зашумели о возврате к правовым нормам в Советской России. Дачу и квартиру Федора Ивановича штурмовали родственники других арестованных с мольбой о защите. Федор Иванович никому не отказывал, но и не давал никому согласия. Он был слишком проницателен для того, чтобы торжествовать победу и делать далеко идущие выводы. К тому же с ним, как выяснилось, уже всерьез беседовали его высокопоставленные партийные знакомые. Его напрямик спрашивали, как это он, давний защитник большевиков, теперь защищает контрреволюционеров. Федор Иванович только руками в ответ разводил. Он пытался объяснять, что защищал большевиков не потому, что им симпатизировал, а потому, что обвинения против них не имели надлежащего правового обоснования, как не имеют правового обоснования обвинения против теперешних вредителей, чью невиновность он как юрист берется доказать, так что его позиция не менялась, и он верен себе. «Это не позиция, а оппозиция», – услышал он однажды от своего собеседника, и этот ярлык прочно к нему приклеился.

Его оправданный подзащитный был в один прекрасный день снова арестован. Его никто больше не судил. Он просто исчез без права переписки, как тогда говорили. За ним последовали другие оправданные соучастники. А выступления Федора Ивановича в суде больше не допускались. Ему оставалось только дописывать книги, но о публикации этих книг больше не было речи. Федор Иванович и Варвара Маврикиевна жили только тем, что сдавали на лето дачу. Так продолжалось, пока однажды ночью у себя на даче не был арестован сам Федор Иванович.

Ему тогда было уже за шестьдесят. Никто из его старых друзей не отважился защищать прославленного защитника. Защитник был назначен судом. На закрытом процессе Федора Ивановича приговорили к десяти годам за контрреволюционную деятельность.

Еще не настала полоса, когда жены врагов народа подлежали аресту наряду с мужьями. Варвара Маврикиевна мыкалась на свободе. В это время знаменитый на весь мир нейрохирург профессор Луцкий, снимавший у нее дачу, старомодно попросил у нее руки ее младшей дочери Дарьи Федоровны. Старший сын Федора Ивановича Валерьян дано уже был за границей, оказавшись там вместе с остатками белой армии. Средняя дочь Наталья была замужем за преуспевающим советским архитектором. Непристроенной оставалась только тридцатилетняя Дарья, подрабатывавшая переводами и частными уроками иностранных языков. Ее роман с профессором Луцким не ускользнул, разумеется, от внимания матери. Варвара Маврикиевна понимала, что ее согласие или несогласие на этот брак было простой формальностью, но она благословила дочь охотно, так как уважала мужество профессора, решившегося на брак с дочерью осужденного контрреволюционера. Вскоре после свадьбы она оформила дарственную на дачу, передав право собственности зятю, а не дочери (не ровен час, вдруг дачу конфискуют), после чего скоропостижно скончалась на руках у Софьи Смарагдовны. Никто не отваживался называть фамилию Федора Ивановича после его ареста, и савиновская дача превратилась в Совиную.

Вениамин Яковлевич Луцкий был старше своей жены без малого на четверть века. Его отец, известный московский присяжный поверенный Яков Исаакович Луцкий дал своему младшему сыну имя сообразно библейскому преданию, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что прадед Вениамина Яковлевича звался Авраам. Исаак Луцкий еще оставался верен семейной традиции, будучи раввином, но его сын Яков предпочел юридическую карьеру, окончив Московский и Гейдельбергский университеты. Яков Исаакович поддерживал дружеские отношения с Федором Ивановичем Савиновым, хотя избегал выступать в политических процессах, предпочитая им авторское право и тяжбы о наследствах. В этих делах Яков Исаакович не имел себе равных. Были у него и кое-какие литературно-научные интересы. В специальном труде он досконально исследовал все процессы, посвященные ритуальным убийствам. Пользовались также известностью его труды, в которых он подробно рассматривал судебную практику инквизиции, в особенности дела о черной магии и колдовстве. Либеральные читатели были в свое время страшно шокированы этими трудами. С одной стороны, Яков Исаакович показывал, с каким казуистическим артистизмом фальсифицировались и доводились при этом до зловещей убедительности дела о ритуальных убийствах и об отравлениях колодцев во время эпидемий, но в то же время он исчерпывающим образом доказал: что касается дел о колдовстве, не только судьи были совершенно уверены в виновности обвиняемых, но и сами обвиняемые не сомневались в ней, когда речь шла о союзе с дьяволом, так что их признания были вполне искренними, даже если они делались под пыткой. К пытке приходилось прибегать потому, что далеко не все обвиняемые были готовы признаться в своей вине, храня верность своему страшному союзнику. У костров было тоже свое спасительное назначение. Предполагалось, что в пламени костра преступник лучше представит себе адское пламя и покается хоть в последнюю минуту. Впрочем, и добровольно раскаявшиеся нередко умоляли подвергнуть их сожжению, если отец инквизитор уверял их, что нет другого средства спастись от адских мук. Таким образом исследования Якова Исааковича убедительно доказывали старую истину: дорога в ад вымощена благими намерениями. Добрая воля судей и подсудимых не только не удерживает суд от ужасающе противоправных приговоров, но нередко даже способствует им. В принципе вся аргументация Якова Исааковича была направлена против «царицы доказательств», как инквизиция называла чистосердечное признание обвиняемого, но изощренная техника ее адептов описывалась с такой добросовестной точностью и тонкостью, что от книг доктора Луцкого исходил особого рода соблазн. Разумеется, Яков Исаакович перевернулся бы в своей могиле, если бы узнал, что его труды используются обвинением при подготовке дела Бейлиса, но, говорят, их внимательным читателем был и выпускник Киевского университета Андрей Януарьевич Вышинский, и сам Сталин заглядывал в них, когда готовилось дело врачей-вредителей. Конечно, такие читатели старательно игнорировали главный вывод старого правоведа, выдержанный в духе Иммануила Канта: правосудие и вообще социальная жизнь может основываться лишь на вечной, незыблемой, непререкаемой правовой норме, независимой от субъективных намерений, дурных или даже добрых. В отличие от Н.С. Лескова, Яков Исаакович полагал, что от хороших людей мало проку без хороших порядков, и находил этому множество подтверждений в сочинениях самого Лескова. В безусловной приверженности к правовой норме стойким единомышленником Якова Исааковича был Федор Иванович Савинов. Объединяла обоих также страсть к искусству. Яков Исаакович имел обыкновение присутствовать на всех спектаклях «Красной Горки» и даже ввел малолетнего Вениамина за кулисы этого театра. У Вениамина рано обнаружился незаурядный талант скрипача, и, усиленно поощряя эту его склонность, отец послал сына учиться за границу, где произошло непредвиденное: юноша вдруг оставил музыку и поступил на медицинский факультет Гейдельбергского университета.

За этим вскоре последовало и другое событие, не слишком примечательное само по себе, но окончательно оторвавшее Вениамина от его набожной иудейской родни. Вениамин Яковлевич перешел в христианство. Правда, принял он не православие, а лютеранство, так что корыстные мотивы, связанные со статусом полноправного гражданина Российской Империи, при этом если не совсем исключались, то, во всяком случае, не были решающими. Вениамин приобрел бы все права, если бы окончил Московский университет, что при его блестящих способностях было ему вполне доступно. Собственно, окончив классическую гимназию, он уже занял в русском обществе подобающее положение. Очевидно, он переменил вероисповедание в силу каких-то более глубоких и сложных причин. Этот шаг привел его к разрыву с невестой, что не прошло для него безболезненно, хотя очаровательная скромница Розалия Сапс никогда не разделяла его интеллектуально-артистических порывов, прилежно готовясь лишь к роли жены и матери. Правда, Розалия продолжала питать сердечную склонность к Вениамину, но семья Сапс решительно воспротивилась браку с новоявленным выкрестом. Ходили слухи, будто крещение Вениамина вызвало преждевременную смерть Якова Исааковича, но, по другим версиям, он смотрел на поступок младшего сына снисходительнее, чем следовало бы, и действительно умер через два года после этого скорее потому, что тяжело переносил разлуку с ним. Вениамин же был совершенно поглощен своими научными занятиями, а если что всерьез и настораживало отца, так это их направленность, слишком напоминавшая ему предмет его исследований. Вениамин принял лютеранство лишь для того, чтобы примкнуть к секте так называемых элементариев или фаустианцев.

Вступление в эту секту было сопряжено с одним странным требованием. Иудею предписывалось принять христианство, а христианину перейти в иудаизм. (Подобное требование предъявлял к своим последователям, десным христианам в России их духовный глава, штабс-капиган Ильин.) Элементарии стремились соединить учение Спинозы с учением Якова Бёме. Предшественником того и другого они считали Фауста. По их учению, Фауст заключил договор с дьяволом, чтобы доказать или восстановить изначальное единство мира. Зло происходит от того, что человек мыслит зло, противопоставляя зло добру. Иранский дуализм со всевозможными манихейскими ответвлениями элементарии объявляли религией грехопадения, не его следствием, а его причиной. Истинную суть Сатаны совершенно и точно выразил Гёте: «Ein Teil von jener Kraft, die stets das Boese will und stets das Gute schafft». Элементарии причисляли к своим последователям Парацельса, Гёте и Новалиса. Говорили, будто их влияние испытывал Гегель. Негласным последователем элементариев считался Альбэрт Эйнштейн. Отголоски их идей слышатся в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус». Само имя Адриан вызывало у меня ассоциации с духовным опытом доктора Луцкого, который назвал так своего сына за несколько лет до того, как Томас Манн начал писать своего «Фаустуса». Как-никак лейтмотив этого романа «elementa spekulieren» из народной книги о Фаустусе всегда был девизом элементариев. Но главный принцип их учения формулировался в четырех словах: «Нет ничего, кроме Бога».

Идеи элементариев, несомненно, стимулировали исследовательскую работу ученых в двадцатом веке, хотя это обстоятельство и не принято афишировать. По всей вероятности, элементарии имели отношение к расщеплению атома, хотя подобные опыты приписывают еще алхимикам. Так что приверженность Вениамина Луцкого к фаустианству и все те жертвы, которые он принес во имя этой приверженности, вообще говоря, вполне объяснимы. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что именно фаустианству Вениамин Яковлевич был обязан своими профессиональными успехами, но сами эти успехи настолько очевидны, что они наводят на такую мысль. Подающий надежды скрипач оказался незаурядным нейрохирургом. Ему еще не было тридцати лет, а некоторые его операции вызвали сенсацию в медицинском мире. Первая мировая война застала доктора Луцкого во Франции. В Германии он был бы наверняка интернирован как русский подданный. Во Франции Вениамин Яковлевич женился на юной красавице маркизе Изабель де Мервей. Ее отцу он спас жизнь. В 1915 году у Луцкого родилась дочь Антуанетта. Доктор Луцкий не собирался возвращаться в Россию, где ширилась октябрьская смута, но в 1922 году к нему обратились с настоятельной просьбой осмотреть Ленина, чье здоровье внушало серьезные опасения. Высказывалось предположение, что виртуозная операция, произведенная доктором Луцким, могла бы спасти жизнь вождю революционной России. Доктор Луцкий был склонен отклонить это предложение, но творческий интерес хирурга взял верх. Говорили, впрочем, что на него оказал давление кто-то из влиятельных элементариев. Доктор Луцкий приехал в Россию буквально накануне пресловутой высылки философов, но философов выслали, а доктора Луцкого больше не выпустили, хотя он и признал болезнь Ленина безнадежной. У него было свое мнение об этой болезни, но если он с кем-нибудь и поделился этим мнением, то только с Платоном Демьяновичем Чудотворцевым. Откровенные беседы с Вениамином Яковлевичем, возможно, как-то отразились в анекдоте, который иногда отваживался рассказывать с глазу на глаз Платон Демьянович. На улице вывешен лозунг: «Ленин умер, а дело его живет». Старичок проходит мимо и говорит: «Ой, какой хороший Ленин! Лучше бы он жил, а дело его умерло бы».

Жена Вениамина Яковлевича Изабель де Мервей-Луцкая никак не могла понять, почему ее муж не возвращается. Она симпатизировала большевистской революции, как многие тогдашние интеллектуалы, порывалась приехать к нему в Москву и очень удивлялась, почему в своих редких и немногословных письмах Вениамин Яковлевич упорно отговаривает ее от этого. Изабель вообразила наконец, что у ее супруга в России завелась другая женщина, и вопреки всем его возражениям без всякого предупреждения вдруг нагрянула к нему в Москву буквально как снег на голову, да еще с дочкой. Это произошло уже после высылки Льва Троцкого за пределы СССР. Госпожа де Мервей-Луцкая считала себя как раз троцкисткой и не скрывала этого. Возможно, на ее приезд в Россию повлиял кое-кто из советских агентов влияния в Париже. Ее не только не выпустили больше из Советского Союза, но через два месяца арестовали, и она умерла на этапе, не доехав до Колымы.

Арест матери потряс Антуанетту. Она росла исключительно под материнским влиянием, от матери переняла безудержное увлечение коммунистической идеей и атрибутикой, всем красным: от флагов до галстуков и маков. Отец ничего не мог объяснить девочке. Он сказал ей только, что так теперь бывает и мама, может быть, скоро вернется. В сущности, Антуанетта мало знала отца. Он и раньше сутками пропадал в своей клинике, а теперь девочка была обречена на полное одиночество в городской квартире профессора. Правда, ежедневно приходила домработница, но Антуанетта не могла даже перемолвиться с ней словом, так как совсем не говорила по-русски. Девочке ничего другого не оставалось, кроме как выработать свою версию произошедшего. Антуанетта решила про себя, что мать пострадала за свое аристократическое происхождение, за роковую вину своих предков перед народом. Но эта вина, это роковое, родовое проклятие лежало также на ней. Антуанетта жаждала искупления. Она хотела слиться с революционным народом, с пролетарскими массами, рвалась куда-нибудь на завод, но отец со свойственной ему мягкой сдержанностью напоминал ей, что она даже не говорит по-русски. Целыми днями Антуанетта в отчаянье металась по просторной профессорской квартире. Стояло жаркое лето 1929 года. На селе свирепствовала коллективизация. И тогда в квартире появилась Софья Смарагдовна.

Она, впрочем, бывала у профессора Луцкого и раньше. Слухи о ее посещениях доходили даже до Парижа, где Изабель подозревала, что из-за этой женщины ее муж остался в России и возражает против приезда жены с дочерью. Эти подозрения только укрепились, когда Изабель увидела Софью Смарагдовну. Изабель даже не задалась вопросом, сколько этой женщине лет. В золотисто-каштановых волосах Софьи Смарагдовны не было ни единого седого волоса. Неудивительно, что Антуанетта встретила гостью настороженно, но Софья Смарагдовна на безупречном французском языке предложила девочке в короткий срок обучить ее русскому, а когда пришел Вениамин Яковлевич, посоветовала ему отпустить Антуанетту на дачу к Федору Ивановичу Савинову, где, по крайней мере, все говорят по-французски, Вениамин Яковлевич не возражал. Ему самому было что вспомнить в связи с этой дачей и с театром «Красная Горка». Вениамин Яковлевич приехал с дочерью на очередной спектакль театра, приуроченный к вечеру накануне Ивана Купалы, хотя говорить об этом теперь не полагалось. Театр был все еще не совсем запрещен благодаря покровительству Анатолия Васильевича Луначарского, но влияние последнего катастрофически слабело, и театра не ликвидировали только потому, что горка как-никак красная, то есть рабоче-крестьянская (характерное переиначивание значения, как в словосочетании «Красная площадь»). Театр числился как самодеятельный драмкружок при мочаловском кинотеатре; постаревший Михаил Серафимович Ярилин (свою фамилию Предтеченский он старался по возможности не упоминать) считался руководителем этого драмкружка. На очередную «Снегурочку» съехалось много зрителей. Некоторые виделись друг с другом только в этот день. Антуанетта посмотрела спектакль и осталась на даче Савинова.

* * *

– Значит, и жильцы на даче без ведома Адриана?

– Во-первых, это не жильцы, а охрана, – ответила Клавдия, – а во-вторых, они здесь, может быть, и с его ведома, я просто не знаю. Меня это не касается. Какие-то переговоры с ним, во всяком случае, ведутся.

– Охрана? Переговоры? Как все это прикажете понимать?

– Надеюсь, вы не возражаете против того, что архиву Платона Демьяновича нужна охрана… в наше время?

– Кто же ее обеспечивает? Неужели Адриан?

– Я уже сказала вам: Адриан Вениаминович не интересуется ничем, кроме своих «Duration and Infinity». (Английское произношение Клавдии оставляло желать лучшего.) Это все Всеволод Викентьевич (голос Клавдии угас, поник при этом имени, совсем как у Киры, едва ли не единственная черта сходства между ними), да, Всеволод Викентьевич Ярлов.

– Лидер ПРАКСа?

– Его так называют, но дело не только в этом. Он провозвестник русской идеи. Последователь Платона Демьяновича.

Я пытался уловить иронию в голосе Клавдии, но не уловил, и это, может быть, свидетельствовало о том, что ирония Клавдии беспредельна, но не исключено, что Клавдия говорит всерьез.

– Так это и газ вам ПРАКС провел? – совсем уже невпопад сказал я.

– Как будто бы они действительно этим занимались. По распоряжению Всеволода Викентьевича.

– Надеюсь, также и с вашего согласия?

– При чем тут мое согласие! Какое отношение я имею к этой даче! Я всегда хорошо помню, что я здесь гостья… Но я не возражала…

– Насколько я понимаю, Адриан доверил дачу вам…

– Что значит «доверил»? Никакой доверенности он мне не выдавал… Дачей распоряжаться я никак не могу… Говорю вам, я здесь гостья… или сторожиха, если не сказать, что я здесь вообще проживаю из милости…

– Клавдия!

– Так ведь оно и есть, Иннокентий Федорович. У меня никогда не было собственной жилплощади.

– Я всегда думал, что Адриан рано или поздно подарит эту дачу вам…

– Может быть, он так и сделал бы… если бы ему пришло в голову… Но он мало интересуется… этой дачей у себя в Америке. Ему дела нет, что здесь протекает крыша. Правда, и это еще не беда, можно подставлять ведра… Но теперь дача отремонтирована… благодаря Всеволоду Викентьевичу…

– На каких же условиях господин Ярлов ремонтирует чужие дачи? Он что, меценат, или спонсор, как теперь говорят?

– Повторяю вам, я не знаю подробностей… Как будто ведутся переговоры о приобретении этой дачи…

– Переговоры с Адрианом?

– С Адрианом Вениаминовичем. Кажется, он склонен согласиться.

– А как же вы?

– Всеволод Викентьевич настолько любезен, что предлагает мне жить здесь и впредь… как я жила до сих пор… (В ее голосе прорвалась наконец ирония.)

– И то хорошо.

– Хорошо. Кроме того, он предлагает мне двухкомнатную квартиру. В Москве.

– Просто так предлагает? Без всяких условий?

– На этот вопрос я не могу вам ответить. Я сама еще не решила.

– А как же архив?

– Ну, это-то просто… Где архив, там и я.