Своенравие — это тоже послушание

Есть добродетель, единственная, которую я очень люблю. Называется она своенравием. Ни одна из добродетелей, о коих читаем мы в книгах или слышим от наставников, не вызывает у меня такого почтения. Ведь всё это многообразие изобретённых человеком добродетелей можно свести к одному имени. Добродетель — это послушание. Вопрос лишь в том, кому ты послушен. Ибо и своенравие — это тоже послушание. Однако все прочие столь излюбленные и высоко ценимые добродетели являются послушанием по отношению к законам, данным людьми. И только своенравие не спрашивает об этих законах. Кто своенравен, подчиняется другому закону, единственному непреложно святому, тому закону, что заключён в самом человеке — «своему нраву». 

Как жаль, что своенравие так мало любят! Внушает ли оно хоть какое-нибудь уважение? О нет, его даже считают пороком или, во всяком случае, чем-то вроде непростительной невоспитанности. В полный голос его поминают лишь тогда, когда оно мешает и вызывает ненависть. (Кстати, истинные добродетели всегда мешают и вызывают ненависть. Примеры: Сократ, Иисус, Джордано Бруно и все прочие своенравные). Когда же хотят хоть в какой-то степени воздать должное своенравию если не как добродетели, то как занятному украшению человека, то обычно прибегают к смягчению грубого названия сей добродетели. «Характер» или «личность» звучит всё же не так резко и почти порочаще, как «своенравие». В ходу и «оригинальность», что звучит приличнее. Но это слово применяют к испытанным чудакам — художникам и прочим индивидуумам. В искусстве, где своенравие не угрожает заметным ущербом капиталу и обществу, оригинальность даже в почёте: художнику определённая доза своенравия даже как бы вменяется в обязательное условие хорошей оплаты. В остальном же под «характером» или «личностью» нынешний повседневный язык понимает нечто крайне путаное, а именно такой характер, который хоть и имеется в наличии и при случае может себя показать, но во всяком действительно важном деле неукоснительно подчиняется чужим законам. «С характером» — говорят о человеке, у которого имеется собственное мнение и взгляды, но который не живёт в согласии с ними. Он лишь даёт время от времени понять, что мыслит иначе, что у него есть своё мнение. Приняв такую смягчённо тщеславную форму, такой характер и при жизни может стяжать ему славу человека добродетельного. Однако если у человека действительно есть мнение, и он живёт в согласии с ним, то он немедленно лишается похвального отзыва — «характер» — и за ним признаётся лишь «своенравие». Но давайте же вдумаемся в смысл этого слова! Что же такое своенравие? То, что имеет собственный нрав, то есть природу, смысл. Разве нет? 

Но ведь «собственный нрав» имеет всякая вещь на этой земле, попросту всякая. Любой камень, любая травинка, любой цветок, любой куст, любой зверь растёт, живёт, действует и ощущает лишь по «собственному нраву», и в этом-то основа того, что мир добр, богат и прекрасен. В мире есть цветы и плоды, дубы и берёзы, лошади и куры, цинк и железо, золото и уголь — и всё это лишь потому, что любая, пусть и самая малая, вещь во Вселенной имеет собственный «нрав», несёт в себе свой собственный закон и с безошибочной уверенностью следует собственному закону. 

И только два бедных, проклятых существа на сей земле не могут следовать этому вечному зову и быть такими, то есть так расти, жить и умирать, как велит им врождённый собственный нрав. Только человек и укрощённое им домашнее животное обречены на то, чтобы заглушать в себе голос жизни и роста, следуя неким законам, выдуманным людьми и время от времени нарушаемым, изменяемым этими же людьми. И что самое любопытное: те немногие, что не желают считаться с этими произвольными законами и следуют законам собственным, естественным, — они хоть и бывали всегда осуждены и побиваемы камнями, зато впоследствии именно они провозглашались на веки вечные героями и освободителями. То самое человечество, которое провозглашает величайшей добродетелью послушание своим произвольным законам и требует его от живущих, принимает в свой вечный пантеон как раз тех, кто отказывается подчиняться этим требованиям и скорее готов проститься с жизнью, чем изменить «своему нраву». 

«Трагическое» — это чудесно высокое, мистически святое слово, исполненное трепета времён мифической юности человечества, а ныне выданное произволу любого подённого репортёра; так вот, «трагическое» не означает ничего, кроме судьбы героя, гибнущего из-за того, что он следует своей звезде вопреки сложившимся установлениям. Отсюда-то, и только отсюда, узнаёт человечество о «своём нраве». Ибо трагический герой, своенравный вновь и вновь, являет миллионам обыкновенных людей, трусов, что непослушание людскому диктату — вовсе не грубый произвол, но верность куда более высокому и священному завету. Иначе говоря: стадное чувство требует от всякого человека прежде всего приспособления и подчинения, однако самые почётные лавры оно оставляет вовсе не терпеливцам, молчальникам, трусам, но своенравным, героям. 

Как репортёры всуе пользуются словом, называя всякое происшествие на фабрике «трагическим» (что для них, профанов, значит примерно то же, что «печальное» происшествие), так и мода не права, когда она говорит о «героической» смерти солдат, этих бедняг, загнанных на бойню. Это ведь тоже одно из излюбленных речений людей сентиментальных, в особенности тех, кто остался дома. Разумеется, солдаты, павшие на войне, заслуживают нашего самого большого участия. Нередко на их долю выпадают чудовищные страдания, и в конце концов они отдают свою жизнь. Но одно это ещё не делает их «героями»; не становится героем, наткнувшись на смертельную пулю, простой солдат, на которого ещё недавно кричал офицер. Массовый, миллионократный «герой» — вещь достаточно бессмысленная. 

«Герой» — это не послушный, бравый обыватель, исполняющий свой долг. Героические деяния может совершать только единственный, положивший «свой нрав», своё благородное и естественное своенравие в основу своей судьбы. «Судьба и характер — это разные названия одного и того же понятия», — сказал Новалис, один из самых глубоких и потаённых немецких умов. Но только герой обретает мужество следовать своей судьбе. 

Если бы таким мужеством и таким своенравием обладало большинство живущих на земле людей, земля выглядела бы иначе. Наши получающие своё жалованье учителя (те самые, что так умеют расхваливать своенравие героев прежних времён) говорят, что тогда бы всё просто погибло. Доказательств у них нет, и они в них не нуждаются. В действительности же, если бы люди следовали своему собственному закону и нраву, то и жизнь в целом была бы богаче и возвышеннее. Может, тогда иное бранное словцо или выходка остались бы ненаказанными — из числа тех, коими занимается сегодня почтенный государственный судия. Случались бы иной раз и убийства — но разве не случаются они теперь, несмотря на все законы и наказания? Зато многие ужасы и немыслимо печальные безумства, которые, как мы видим, процветают в упорядоченном мире, были бы неизвестны и невозможны. К примеру, войны между народами. 

В ответ на это мне приходится слышать от особ, облечённых духовным саном: «Ты проповедуешь революцию». 

Опять заблуждение, возможное только среди стадных людей. Я проповедую своенравие, а не переворот. С какой стати желал бы я революции? Ведь революция не что иное, как война, и точно так же, как война, она есть «продолжение политики иными средствами». Однако человеку, который обрёл мужество быть самим собой и услышал голос собственной судьбы, о, такому человеку до политики нет ровно никакого дела, будь она монархической или демократической, революционной или консервативной! Его заботит другое. Его «своенравие», как и глубокое, великое. Богом данное своенравие любой травинки, занято только собственным ростом. «Эгоизм» — если угодно. Однако же, этот эгоизм не имеет ничего общего с пресловутым эгоизмом толстосума или одержимого властью! 

Человек «своенравный» в моём смысле не станет искать денег или власти. Он пренебрегает этими вещами вовсе не потому, что его распирает добродетель или грызёт альтруизм, — напротив! Однако деньги и власть, как и все прочие вещи, ради которых люди мучают и в конце концов стреляют друг в друга, имеют в его глазах мало цены. Одно только ценит он высоко — таинственную силу в себе самом, которая призывает его жить и помогает расти. И деньгами эту силу невозможно ни сохранить, ни углубить, ни увеличить. Ибо деньги и власть изобретены недоверием. Кто не доверяет жизненной силе в себе самом, у кого нет этой силы, тот восполняет её таким заменителем, как деньги. А кто верит в себя, кто не желает ничего другого, кроме как свободно и чисто изжить собственную судьбу, испить свою чашу, для того эти тысячекратно превознесённые и переоценённые вещи становятся второстепенными, вспомогательными инструментами жизни, обладание и пользование которыми может быть приятным, но никогда не бывает решающим. 

О, как я люблю эту добродетель — своенравие! Стоит только познать её и обнаружить хоть толику в себе самом — и насколько же сомнительными становятся все многочисленные хвалёные добродетели. 

Например, патриотизм. Ничего не имею против него. Он ставит на место единственного целый обширный комплекс. Однако в качестве истинной добродетели он выступает, лишь когда начинается пальба — это наивное и столь смехотворно недостаточное средство «продолжить политику». 
Ведь солдата, убивающего врага, всегда считают большим патриотом, чем крестьянина, с предельной добросовестностью возделывающего своё поле. Ибо крестьянин имеет с того свою выгоду. А, как это ни комично, наша архисложная мораль считает сомнительной как раз ту добродетель, которая служит ко благу и выгоде её обладателя! 

А почему, собственно? Потому что мы привыкли достигать благ только за счёт других. Потому что мы придерживаемся угрюмого убеждения, что нам не хватает как раз того, что есть у другого. 

Вождь дикарей верит в то, что жизненная сила убитых им врагов переходит в него самого. Не лежит ли сия скудная дикарская вера в основе всякой войны, всякой конкуренции, всякого недоверия между людьми? Нет, мы были бы куда счастливее, если бы уравняли в своём мнении славного хлебопашца с солдатом! Если бы смогли отказаться от предубеждения, будто всякий выигрыш в жизненной силе отдельного человека или целого народа должен неминуемо произойти за счёт кого-нибудь другого! 

Тут я слышу учительский глас: «Всё это звучит премило, однако взгляните, пожалуйста, на сию материю по-деловому — с национально-экономической точки зрения! Мировая продукция...» 

На что я возражаю: «Покорно благодарю. Точка зрения национальной экономики отнюдь не деловая; это очки, сквозь которые можно видеть что угодно. Например, перед войной с помощью соображений национальной экономики можно доказать, что мировая война невозможна или что она не продлится долго. Нынче — с помощью той же национальной экономики — можно доказать обратное. Нет уж, будем лучше держаться в своих размышлениях действительности, а не этих фантазий!» 

В них не много проку, в этих «точках зрения», как бы они ни нарекали себя и какие бы откормленные профессора их ни представляли. Все они — весьма скользкий лёд! Мы не счётные машины и не какие-нибудь механизмы. Мы люди. А для человека существует только одна естественная точка зрения, только один естественный масштаб. Это точка зрения и масштаб своенравия. Для человека своенравного нет ни капитализма, ни социализма, для него нет ни Англии, ни Америки, для него ничего не существует, кроме тихого и неотвратимого закона в собственной груди. Следовать ему для человека обыкновенного представляется делом бесконечно сложным. Для человека своенравного — это и божий глас, и судьба. 

Герман Гессе. «Своенравие»