Жизнь ничем не обеспеченная, ни на что не опирающаяся, ищет либо укоренения, либо опоры

Жизнь ничем не обеспеченная, ни на что не опирающаяся, самопровозглашённая, обнаружившая себя жизнь, ищет либо укоренения, либо опоры. Без укоренения она будет  всегда требовать опоры (по принципу плюща).

Опора на силу, на авторитет, на внешние институты, внешнее давление, законничество. Но опору можно искать и в себе самом, в том, что сокрыто внутри.

Укоренение - в культуре, традиции, в Боге (в Бытии). Но это может быть имитация укоренения, если связь будет чисто внешней, без пробуждения внутренних механизмов.

То есть, всё не так однозначно и не так очевидно.

Семья, профессия, вероисповедание - могут быть как внешними, так и внутренними факторами - всё зависит от типа связи с ними.

Смерть онтологии, смерть бытия, человек это только отношения (постструктуралисты).

* * *

Обратиться к корням. Древо — ризома. Но корни не только сзади, но и впереди. Тогда ризома не противоположна древу.

* * *

Ризома - это столкновение с случаями непредсказуемости, которые не могут утвердить удачу-неудачу, но столкновения удачны и ужасны. Это путь, потому требуется изучение движения. Для ризомы характерна внутрення бесконечность.  Кустарник, в самом широком понимании. Ризома - это лабиринт, но без центра, без начала и конца, нет нити Ариандны, нет Минотавра в центре. Части автономны как и целое.

Ризома (франц. rhizome — корневище) Понятие, введенное Ж. Делёзом и Ф. Гваттари в книге «Ризома. Введение» (1976) для характеристики современной постмодернистской эстетики. Р. — воплощение нового типа эстетических связей — нелинейных, хаотичных, бесструктурных, антииерархичных, множественных, запутанных. Постмодернистская «эстетика корневища» противопоставляется классической «древесной эстетике». Дерево, его ствол, корень и крона, являющие собой образ мира — символ классического искусства, вдохновляющегося теорией мимесиса: оно подражает природе, отражает мир, является его графической записью, калькой, фотографией. Воплощением, «древесного» художественного мира служит книга. При помощи книги мировой хаос превращается в эстетический космос. «Древесный» тип культуры еще не изжил себя, но у него нет будущего, полагают Делез и Гваттари. «Генеалогическое древо» бальзаковского романа рухнет перед анти-генеалогией идеальной книги будущего, все содержание которой можно уместить на одной странице. Книга эта будет не калькой, а картой мира, в ней исчезнет смысловой центр. Воплощением нелинейного типа эстетических связей, присущих «культуре корневища», выступают симбиозы, образуемые проникновением вируса или алкоголя в человеческий организм, осы — в плоть орхидеи, множественность жизни муравейника. По этому же принципу, бессистемно врастая друг в друга, должны сочетаться книга и жизнь. Отношения между искусством и жизнью антииерархичны, непараллельны, бесструктурны, неточны, беспорядочны. Воплощением беспорядка корневища в архитектуре и градостроительстве является Амстердам с его каналами. Однако в целом западная культура продолжает тяготеть к древесному типу, тогда как искусство Востока с его орнаментальностью уже являет образ корневища. Сами термины «Восток» и «Запад» наполняются новым содержанием. Противопоставляя «корневищную» культуру (битники, подпольное искусство и т. д.) «древесной» (литература), Делёз и Гваттари полагают, что в США «Восток» («культура корневища» коренного населения — индейцев) расположен на Западе страны, точнее — на «диком западе». Вырисовываются очертания новой культуры и соответствующей ей постмодернистской эстетики. Центральной эстетической категорией останется прекрасное, но содержание ее изменится. Красивым будет считаться лишь бесконечный шизопоток, беспорядок корневища. Эстетика утратит черты научной дисциплины и займется бессистемным поп-анализом «культуры корневища» при помощи нового методологического ключа — ризоматики (корневищематики). Искусство будет не означать и изображать, а картографировать. Литература утвердится в своей «машинности» и распадется на жанры-машины: «военная машина» (как у Клейста), «бюрократическая машина» (кафкианство) и т. д. Превратившись в механическое устройство, литература окончательно порвет с идеологией. Грядет не смерть книги, но возникновение нового типа чтения: главным для читателя станет не понимать содержание книги, но пользоваться ею как механизмом, экспериментировать с ней. «Культура ризомы» станет для читателя своего рода «шведским столом»: каждый будет брать с книги-тарелки все, что захочет. Само «корневище» можно представить себе как «тысячу тарелок». В книге «Тысяча тарелок» (1980) Делёз и Гваттари развивают мысль о том, что само письмо циркулярно, писатель круговыми движениями как бы переходит от тарелки к тарелке; читатель же пробует изготовленные им блюда, но главное для него — не их вкус, а послевкусие. Авторы, таким образом, разделяют герменевтические идеи о множественности интерпретаций как основной черте эстетического восприятия.

Лит: Deleuze G., Guattari F. Rhizome. Introduction. P., 1976; Ibdem. Mille Plateaux. P., 1980.
Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века.. В.В.Бычков. 2003.