Дневник
Да, свобода действительно это: состояние, когда два человека так друг друга любят, с таким глубочайшим уважением друг к другу относятся, что они не хотят кромсать друг друга, менять друг друга, они взаимно в созерцательном положении, то есть они друг на друга смотрят как на – говоря уже христианским языком – икону, как на живой Божий образ, который нельзя трогать: перед ним можно преклониться, он должен явиться во всей красоте, во всей глубине, но перестраивать его нельзя.
Митрополит Антоний (Блум). О свободе и подвиге
* * *
Человек любящий дает, хочет давать. Но для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать, не делая получающему больно, нужно уметь давать. Как часто бывает, что мы даем не по любви, настоящей, самоотверженной, щедрой любви, а потому, что, когда мы даем, в нас нарастает чувство своей значительности, своего величия. Нам кажется, что давать — это один из способов утвердить себя, показать себе самому и другим свою значительность. Но получать от человека на этих условиях — очень больно. Любовь только тогда может давать, когда она забывает о себе.
Митрополит Антоний (Блум)
Растворение в любой безличности и несвободе — окаменение и смерть (Юрий Лотман)
В какую-то секунду пути цель начинает лететь на нас. Единственная мысль: не уклониться.
Марина Цветаева
Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение.
Эдмунд Бёрк. Заметки к «Евгению Онегину»
Соглашаясь на унижение своей личности, человек совершает преступление не только перед собой, но и перед своей родиной.
Юрий Лотман. Сотворение Карамзина
Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.
Мысль выходит в определенный момент за рамки
одного из двух полушарий мозга
и сползает, как одеяло, прочь,
обнажая неведомо что, точно локоть.
Иосиф Бродский. Колыбельная Трескового Мыса (1975)
Я не раз замечал, что особенно часто и много хвалят самые смиренные, здоровые и умные люди, а ущербные и глупые хвалят редко и мало. Хороший критик найдет что похвалить в несовершенной книге; плохой вычеркивает из литературы одну книгу за другой.
Клайв Стейплз Льюис. Размышления о псалмах
Не знающий людей убежден, что благоговение перед оазисом взращено в оазисе. Нет, живущие в нем не задумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердце бродяги.
Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель
Вот это правда про русских. Сверчок безобиден и беззащитен, его обидеть - грех, в отличие от того или иного «людоеда».
быть убитым -
входит в обязанности врага.
*
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети,
*
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети
*
А сапог был большой -
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
и мы не успели еще подумать,
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Немецкий писатель-романтик Жан Поль: «Я имею счастье быть несчастным». Хорошо его объясняет русский писатель и поэт Николай Некрасов: «Счастливые глухи к добру».
О том же размышляет и французский писатель Ромен Роллан в «Очарованной душе»: «Надо двигаться! Если остановишься, то упадешь… Нет, ты не упадешь! Тебя поднимут страдания».
Как вспоминает Д.С. Мережковский, его отец познакомился с Достоевским у вдовы поэта А.К. Толстого С.А. Толстой в 1880 г., а затем повез сына на квартиру писателя, чтобы тот смог оценить стихи Д.С. Мережковского, причем на слова Достоевского: «Чтоб хорошо писать — страдать надо, страдать!», Мережковский возразил: «Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает!».
Кого однажды жестоко ранила судьба, тот навсегда остается ранимым.
Стефан Цвейг. Нетерпение сердца
Всей неправды своею правдивостью не исправишь.
Николай Лесков. Из письма сыну Андрею
Великие произведения искусства выбираются историей лишь из числа произведений «исповеднического» характера. Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжёг себя дотла, — для того ли, чтобы родиться для новых созданий, или для того, чтобы умереть, — только оно может стать великим.
Александр Блок. Письма о поэзии
Человек — это существо, которое всегда находится в состоянии становления, и вся история может быть определена как история его усилия стать человеком. Человек не существует — он становится… И вы, люди Запада, и мы, с Востока, находимся в одной исторической точке, поскольку история не совпадает с хронологической последовательностью событий. То, что происходит сегодня, я думаю, сходно по своей природе с тем, что предъявили нам Первая и Вторая мировые войны; мы в той же точке, где были порождены эти катастрофы, в основании, в недрах европейской культуры; перед нами все та же опасность и та же ответственность.
Как иначе можно было бы определить эту ответственность? Уже неоднократно говорилось: опасностью является современное варварство. Варвар же — это человек без языка. Таково греческое определение варвара. Ясно, конечно, что и персы, и другие народы, окружавшие греков, имели язык. Однако греки понимали под языком некое артикулированное пространство присутствия всего того, что открыто опыту, желанию и мысли. Публичное «обкатывание» выкриков на агоре и составляло язык1. И мы должны осознавать тот факт, что человек наг перед миром, что он человек лишь потому, что имеется это заполненное пространство языковых артикуляций бурлящей агоры, которая опосредует почти бессильные — перед сложностью человека — усилия индивида и которая позволяет ему формулировать свои собственные мысли, то есть позволяет ему мыслить то, что он мыслит.
Основная страсть человека — это осуществиться, дать
Когда нечистое сердце беседует с нечистым сердцем — это война. Когда нечистое сердце беседует с чистым сердцем — и это война. И только когда чистое сердце беседует с чистым сердцем, сие есть радость, мир и — чудо.
Свт. Николай Сербский. Беседы на Евангелия, Ч.3
Благовещение Пресвятой Богородицы. Евангелие архангела Гавриила
Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель.
Владимир Набоков. Красавица
И ты видишь, потому что ты приведен в движение невозможностью возможной гармонии. «А счастье было так возможно, так близко», когда ваш поступок, ваше действие — компонент вероятности меня самого.
Мераб Мамардашвили. Одиночество — моя профессия
Терпение, прощение и радость суть три главные особенности Божественной любви. Сии суть особенности и всякой истинной любви — если вообще существует какая-либо иная любовь, кроме Божественной! Любовь без этих трех особенностей — не любовь. И если ты что-либо иное назовешь любовью, это то же самое, что козу или свинью назвать овцою.
Свт. Николай Сербский. Три главные особенности Божественной любви
Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное – невеста человечества, и к невозможному летят наши души… Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности...
Андрей Платонов. Из письма М. А. Кашинцевой. Осень, 1922
Я «засыпаю», когда во мне пробуждается настоящая полная жизнь.
Я и стихи пишу во сне в большинстве. Мне нужно далеко отходить от Вас, «засыпать», чтобы видеть Вас в ослепительном свете.
Я «засыпаю», когда во мне просыпается душа. Поймите меня прямо.
Мир этот должен погаснуть, глаза закрыться, чтобы видны были все другие миры.
А. Платонов. Из письма М. А. Кашинцевой. 1921 г., Воронеж
* * *
Злоба и вражда в нашей жизни действительны, а любовь призрачна.
Владимир Соловьёв. Духовные основы жизни
В моей жизни есть две биографии: биография насморков, потребления пищи, сварения, прочих естественных отправлений; считать биографию эту моей - всё равно, что считать биографией биографию этих вот брюк. Есть другая: она беспричинно вторгается снами в бессонницу бденья; когда погружаюсь я в сон, то сознанье витает за гранью рассудка, давая лишь знать о себе очень странными знаками: снами и сказкой.
Андрей Белый, Записки чудака
Знающая любовь и любящее знание всегда хоть чуть-чуть, но обязательно несут в себе стремление к небывалому.
Алексей Лосев
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что
Смысл мира есть мир, согласие, единодушие всех. Это высшее благо, когда все соединены в одной всеобъемлющей воле, все солидарны в одной общей цели. Это есть высшее благо, и в этом же вся истина мира. В раздоре, в отделении — нет истины. Мир стоит и держится и существует лишь вольным или невольным единением всех. Где то существо, где та вещь в мире, которая может устоять в своей отдельности? А если ничто не может устоять в своей отдельности, значит — эта отдельность несостоятельна, значит, она не истина, значит, истина в противоположном: во всемирном и всемирном единении.
* * *
Прежде всего нам нужно жить, потом познавать жизнь и, наконец, исправлять жизнь.
Потребности животной природы, т. е. сохранение жизни, суть, конечно, самые основные, самые настоятельные и непререкаемые; ибо если не будет жизни, то ни познавать, ни исправлять будет некому и нечего.
Животные потребности и отправления сводятся к двум главным: к питанию для временного поддержания жизни в особи и к размножению для увековечения жизни в роде. Основание всей животной жизни есть питание, цель ее — размножение. Если бы особь не питалась, то она не могла бы размножаться; но если бы она не размножалась, то ей не для чего бы было питаться. Жизненная задача животного исполнена, когда оно вывело и выкормило свое потомство: все остальное его существование служит для него лишь средством к этой цели.
Каждое поколение и в нем каждая особь существует лишь затем, чтобы породить свое потомство, но и это последнее существует
В наше время безбожники размножились и перешли в наступление именно потому, что так называемые «религиозные» люди развеяли и растеряли подлинность и силу своего религиозного опыта.
Иван Ильин. Аксиомы религиозного опыта
В январе 1921 года Платонов вступил в переписку с московским Государственным издательством с предложением издать книги своих произведений. Сохранилось десять его писем в Москву 1921 — 1922 годов, отразивших нарастающую степень разочарованности молодого искателя в нравах стольного града. Первое письмо было пробным и несмелым. Оно представляло собой запрос о возможности издания сборника стихов. Целью этого деликатного послания было получить благоприятный ответ и выслать подборку. Однако равнодушная Москва промолчала. Тогда месяц спустя, не дождавшись ответа, Платонов все же послал 68 стихотворений, которые «местное Воронежское Отделение Госиздата продержало целый год и не могло издать сборника этих стихов за неимением бумаги и технических средств».
В этом же письме содержалась уничижительная оценка деятельности воронежских товарищей — теперь, когда Литвина-Молотова среди них не было, автор давал себе право написать: «…тут громадная косность, лень, отсутствие всякой энергии и мещанская мелочность, так что я встретил только старую гадость и оскорбления сонных людей. <…> Тут нигде нет настоящих коммунистических людей, и я поэтому обращаюсь прямо к вам, в центр».
Кроме того, Платонов настаивал на том, чтобы его стихи были напечатаны в том порядке и в том виде, в каком они были предложены, то есть никакой цензуры и редактуры признавать не хотел: «Если будете печатать, то прямо сдавайте в набор как есть». И заканчивалось все краткими сведениями о себе: «По профессии я
В октябре (1920-го - С.К.) вместе с Борисом Ирисовым он участвовал в работе Всероссийского съезда пролетарских писателей в качестве делегата с правом решающего голоса от Воронежа в Москве <...> Съезд проходил одновременно с Восьмым Всероссийским съездом Советов, на котором с докладом о плане ГОЭЛРО выступил Кржижановский (сцена, описанная в финале трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам»), и таким образом доклад Платонова оказался дорогой ложкой к обеду. «Не успел еще радиотелеграф полностью передать всего плана героя Всероссийского съезда Советов — инженера Кржижановского, а в нашем городе простой рабочий-журналист смело заявляет, что нужно поддержать предложения великого техника, что они вполне приемлемы и что в них наше спасение от голода, холода и нищеты», — написал в те дни в «Воронежской коммуне» журналист Борис Бобылев, однако когда «Электрификацию» впоследствии пытались переиздать в Москве, то она получила уничижительную оценку: «Брошюрка написана семинарским высокопарным кликушеским слогом. <…> написана безграмотно, часто в простом грамматическом смысле».
Тем не менее расхождений у молодого Платонова с генеральной линией партией в 1920-м еще не было, и в июле того года рабочий-журналист стал кандидатом в члены РКП(б), а рекомендацию в партию ему дал опять же Литвин-Молотов, чья характеристика отличалась замечательной точностью:
«Рекомендую т. Климентова. Лучшим обоснованием его мировоззрения служат все (искренне все) статьи и стихотворения,
Про писателя Андрея Платонова можно с некоторыми оговорками сказать, что он умел писать так же, как не умел жить, и как раз в сознательной тактической негибкости жизненного поведения проявился его сознательный стратегический выбор — выбор тех условий, которые были востребованы его писательским даром. Однако сколь бы горько ни складывалась по этим или иным причинам его судьба, она могла бы оказаться еще горше, не случись в его окружении человека, ставшего его первым редактором, издателем, проводником, заступником, покровителем, литературным опекуном, — человека, без которого Платонову не удалось бы добиться и тех крох прижизненного успеха, что выпали на его долю сначала в Воронеже, а потом в Москве. Среди тех, кто разглядел его талант, кого платоновская резкость и неуклюжесть не отвратила, а, напротив, привлекла и кто с удовольствием печатал все, выходившее из-под пера молодого автора, и в том числе его непричесанные ответы критикам, кто с ним иногда спорил и не соглашался, но всегда давал ему слово, был довольно крупный по воронежским меркам партийный деятель Георгий Захарович Литвин-Молотов.
В отношениях между ним и Андреем Платоновым, отношениях между партией и литературой, ставших в этом конкретном, едва ли не уникальном случае моделью, идеалом, осуществившейся утопией и примером того, какими бы эти отношения вообще могли быть, будь партия поумней и почеловечней, более всего поражает церемонность, полное отсутствие панибратства и удивительное уважение друг к другу. Если к
«Мои товарищи по работе называют меня то ослом, то хулиганом. Я им верю», — писал Андрей Платонов в 1920 году в статье, которая называлась «Ответ редакции „Трудовой армии” по поводу моего рассказа Чульдик и Епишка”». И хотя в тех словах было много иронии и даже ёрничества, а Платонов, по воспоминаниям Августа Явича, бывал в молодости «язвителен, придирчив, особенно как выпьет», дело не только в особенностях его нрава. Дело в самом рассказе, из-за которого Платонов и написал свой резкий ответ.
Короткий, меньше двух страниц, редко становящийся объектом научных изысканий, «Чульдик и Епишка» не имеет ничего общего ни с ранней лирикой, ни с публицистикой Платонова. Трудно даже представить, чтобы человек, который в стихах собирался то целовать горящую от любви вселенную и призывал ее сорвать с себя все одежды и тогда мертвые восстанут во гробах, то намеревался убивать ее, невесту, душу голубую, машинами («для вселенной бьет последний час»), который строил планы, как потушить одно солнце и зажечь другое — железное, осушая до дна небесные тайны и давая людям железные души, — как этот сверхчеловек вдруг отвлекся от грандиозных апокалиптических заданий, спустился с небес на землю и сочинил текст такого примерно содержания.
На берегу Дона в жаркий полдень спит деревенский мужик Епишка и видит сон, «что наелся говядины и лежит с чужой бабой в соломе». На самом интересном месте его будит другой мужик по имени Чульдик и прогоняет с места. Почему прогоняет, почему Епишка его слушает — не
