Блок

«Литературные» выступления Блока в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его статьи.

Здесь органическая черта. Тогда как у Андрея Белого проза близка к стиху и даже крики его «Дневника» ¹ литературны и певучи, у Блока резко раздельны стихи и проза: есть Блок-поэт и Блок — прозаик, публицист, даже историк, филолог.

Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся.

И однако же, кто знал этого человека? В Петрограде, где жил поэт, тотчас после его смерти появились статьи-воспоминания, в газете, посвященной вопросам искусства ².

Характерно, что не некрологи, а воспоминания, настолько Блок — явление сомкнутое и готовое войти в ряд истории русской поэзии. Но характерны и самые воспоминания: петроградские литераторы и художники вспоминают о случайных, мимолетных встречах, о скудных словах, оброненных поэтом, о разговорах по поводу каких-то яблок, каких-то иллюстраций; так вспоминают о деятелях давно прошедших эпох, о Достоевском или Некрасове.

Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже о всей России.

Но во всей России знают Блока как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют, что знают его досконально.

Откуда это знание?

Здесь, может быть, ключ к поэзии Блока; и если сейчас нельзя ответить на этот вопрос, то можно, по крайней мере, поставить его с достаточной полнотой.

Блок — самая большая лирическая тема Блока. Это тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас.

Он был необходим, его уже окружает легенда, и не только теперь — она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ ³.

В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо — и все полюбили лицо, а не искусство.

Этому лирическому образу было тесно в пределах символического канона. Символ, развоплощая слово Блока, гнал его к сложным словесно-музыкальным построениям «Снежной маски», с другой стороны, слово его не выдержало эмоциональной тяжести и предалось на волю песенного начала (причем мелодическим материалом послужил ему и старинный романс — «О доблестях, о подвигах, о славе...», и цыганский романс, и фабричная — «Гармоника, гармоника!..»), а этот лирический образ стремился втесниться в замкнутый предел стихотворных новелл. Новеллы эти в ряду других стихотворных новелл Блока выделились в особый ряд; они то собраны в циклы, то рассыпаны: Офелия и Гамлет, Царевна и Рыцарь, Рыцарь и Дама, Кармен, Князь и Девушка, Мать и Сын.

Здесь и возник любимый всеми образ Блока, даже внешний:

Розовая девушка встала на пороге
И сказала мне, что я красив и высок ⁴.

-------
Влюбленность расцвела в кудрях
И в ранней грусти глаз ⁵.

На этом образе лежит колеблющийся свет. Блок усложнил его темой второго, двойника *. Сначала этот второй является отдельно, самостоятельно (Паяц), только контрастируя с первым, но затем в ряде стихотворений появляется двойником:

И жалкие крылья мои,
Крылья вороньего пугала...

* Тема двойника сначала развита у Блока вне зависимости от того или иного сдвига образов, как лирический сюжет.

В «Ночной фиалке» тема двойника сведена к любимому романтиками смутному воспоминанию о предсуществовании:

Был я нищий бродяга.
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли;
Но запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши
Где-то в скалах, на фьордах,
Где уж нет ни морей, ни земли,
Только в сумерках снежных
Чуть блестят золотые венцы
Скандинавских владык.

И, оживляя мотив Мюссе и Полонского, Блок еще раз провел его перед нами в «Седом утре» — «стареющий юноша», который «улыбнулся нахально» ⁶.

Эмоциональная сила образа именно в этом колеблющемся двойном свете: и рыцарь, несущий на острие копья весну, и одновременно нечистый и продажный, с кругами синими у глаз — всё сливается в предметно-неуловимый и вместе эмоционально законченный образ (сумрак улиц городских) ⁷.

Еще несколько лирических образов того же порядка создал Блок («Незнакомка»), но от них отвлекли этот двойной, в него оличили поэзию Блока.

А между тем есть (или кажется, что есть) еще один образ.

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще нежившим.

-------
Забавно жить! забавно знать,
Что все пройдет, что все не ново!
Что мертвому дано рождать
Бушующее жизнью слово ⁸.

Об этом холодном образе не думают, он скрыт за рыцарем, матросом, бродягой. Может быть, его увидел Блок в Гоголе: «Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага; душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира; отшатнуться от него было легко» ⁹.

Может быть, не случайно стихотворение, строфу из которого я привел, — напечатано рядом с другим:

Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка ¹⁰.

В чем заключается, на чем основан этот закон персонифицирования, оличения искусства Блока?

Уже беглый взгляд на перечисленные лирические сюжеты Блока нас убеждает: перед нами давно знакомые, традиционные образы; некоторые же из них (Гамлет, Кармен) — стерты до степени штампов. Такие же штампы и Арлекин, и Коломбина, и Пьеро, и Командор — любимые персонажи лирических новелл Блока. Иногда кажется, что Блок нарочно выбирает такие эпиграфы, как «из «Кина» ¹¹, или: «Молчите, проклятые струны!» ¹²

Образы его России столь же традиционны; то пушкинские:

Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!.. ¹³

то некрасовские:

Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна ¹⁴.

Он иногда заимствует лирический сюжет у Толстого («Уж вечер светлый полосою...»). Он не избегает и цитат:

В час равнодушного свиданья
Мы вспомним грустное прости...

(К. М. С. «Луна проснулась. Город шумный...». Цитата из Полонского).

И молча жду, — тоскуя и любя.

(«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо — ...». Слова Вл. Соловьева).

Затем, что Солнцу нет возврата.

(«Сны безотчетны, ярки краски...». Слова Купавы в «Снегурочке» Островского).

И, вспоминая, сохранили
Те баснословные года...

(«Прошли года, но ты — все та же...». Слова Тютчева).

Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень...

(«Своими горькими слезами...». Слова Пушкина).

И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

(«Опять над полем Куликовым...». Цитата из Вл. Соловьева).

И здесь характерен не только самый факт, а и то, что Блок графически выделяет цитаты, ссылается на авторов.

Тема и образ важны для Блока не сами по себе, они важны только с точки зрения их эмоциональности, как в ремесле актера:

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло! ¹⁵

Он предпочитает традиционные, даже стертые образы («ходячие истины») ¹⁵а, так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности.

Поэтому в ряду символов Блок не избегает чисто аллегорических образов, символов давно застывших, метафор уже языковых:

Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья залила...

-------
<...> по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!

-------
Мой сирый дух — твой верный пес
У ног твоих грохочет цепью...

-------
Над кадилом мечтаний... ¹⁶

Блок не избегает давно стертой аллегорической оды («Ночь»):

В длинном черном одеяньи,
В сонме черных колесниц,
В бледно-фосфорном сияньи —
Ночь плывет путем цариц.

Он не боится такого общего, банального места в образе, как:

Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет ¹⁷.

Потому что в общем строе его искусства эти образы призваны играть известную роль в эмоциональной композиции, не выдвигаясь сами по себе.

Поэтому новые образы (которых тоже много у Блока) — новые также по эмоциональному признаку:

И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашуршали тревожно шелка.

-------
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, что-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла... ¹⁸

Здесь перед нами совершенно новые слитные образы, с точки зрения предметной не существующие (ибо рядом, единовременно названы действия разновременных планов, глаголы разных видов: подурнела, пошла, проклинала; вздохнули духи, задремали ресницы).

Поэтому музыкальная форма, которая является первообразом лирики Блока, — романс, самая примитивная и эмоциональная *. Блок подчеркивает эпиграфами родство с цыганским романсом («Не уходи, побудь со мною»; «Утро туманное, утро седое...») ²⁰, — но эти эпиграфы являются вместе с тем заданным мелодическим строем; «Дым от костра струею сизой...» невозможно читать, не подчиняясь этому мелодическому заданию; так же исключительно романсно, мелодически должны мы читать стилизацию Апухтина «Была ты всех ярче, верней и прелестней...».

* Мысль о том, что поэзия Блока является канонизацией цыганского романса, развивает Виктор Шкловский («Блок и Розанов») ¹⁹.

Не случайно стихи Блока полны обращений — «ты», от которых тянутся прямые нити к читателю и слушателю, — прием, канонический для романса.

Но не только в этих крайних разновидностях эмоционального искусства встречаются у Блока черты эмоциональной интонации и мелодики. Так, он охотно вводит эмфатическую интонацию практической речи в высокую лирическую тему:

Я, наконец, смертельно болен,
Дышу иным, иным томлюсь,
Закатом солнечным доволен
И вечной ночи не боюсь... ²¹

Здесь вводное «наконец», привнесенное из строя обыденной речи, влияет на всю интонационную окраску строфы, уподобляет ее отрывку взволнованного разговора.

И подобно тому как в наиболее эмоциональном из родов театрального искусства — мелодраме получает совершенно особое значение конец пьесы, ее разрешение, так и у Блока совершенно особую роль играет конец стихотворения.

В ранних его вещах конец повторяет начало, смыкается с ним — эмоция колеблется: дан эмоциональный ключ, эмоция нарастает — и на высшей точке напряжения вновь падает к началу; таким образом целое замыкается началом и как бы продолжается после конца вдаль.

Но для позднейшего Блока характерно завершение на самой высокой точке, к которой как бы стремилось все стихотворение. Так, стихотворение «Уже померкла ясность взора...» кончается:

Когда в гаданьи, еле зримый,
Встал предо мной, как редкий дым,
Тот призрак, тот непобедимый...
И арфы спели: улетим.

Здесь высшее напряжение не только в последней строфе, но и высшая его степень — в последней строке, даже в последнем слове.

Еще виднее это на крупных произведениях. В «Незнакомке» («По вечерам над ресторанами...») тема ресторана, проведенная в синкопических пэонах:

Заламывая котелки

-------
Испытанные остряки,

сменяется стремительно ямбической темой Незнакомки:

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),

все возрастающей к концу вследствие монотонности сочетания предложений.

Так же и в «Двенадцати» последняя строфа высоким лирическим строем замыкает частушечные, намеренно площадные формы. В ней не только высший пункт стихотворения — в ней весь эмоциональный план его, и, таким образом, самое произведение является как бы вариациями, колебаниями, уклонениями от темы конца.

Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею.

Комментарии
(М.О.Чудакова)

Впервые в сб.: Об Александре Блоке. Пб.. «Картонный домик», 1921, стр. 237—264, в составе статьи «Блок и Гейне». В другой редакции вошло в АиН. Печатается по тексту АиН, где датировано: 1921.

9 октября 1921 г., на заседании Общества изучения художественной словесности при ГИИИ, посвященном памяти Блока, Тынянов прочитал доклад «Блок и Гейне» (ГИИИ-1927, стр. 44); 17 октября доклад был повторен в Доме искусств — см.: «Летопись Дома литераторов», 1921, № 1, стр. 7. Вместе с двумя другими прочитанными на этом заседании докладами (В.М.Жирмунского и С.И.Бернштейна) он предназначался для готовившегося уже к печати в петроградском издательстве «Картонный домик» сборника «Об Александре Блоке» (сообщение о печатании сборника см.: «Вестник литературы», 1921, № 9 (33), стр. 20). 20 декабря 1921 г. сборник упомянут в списке вышедших книг в «Летописи Дома литераторов» (1921, № 4, стр. 11); см. также: «Петербург», 1921, № 1, стр. 32 (номер вышел в декабре).

Статья состояла из 7 разделов; четыре из них отданы анализу поэзии Блока, два — Гейне; последний раздел обобщал сопоставление двух поэтов.

В 1928 г., включая статью в АиН, Тынянов опустил оба раздела о Гейне (и соответственно заключительную главку), а четыре раздела о Блоке перекомпоновал в два. Мотивировку этого решения см. в «Предисловии к АиН» в наст. изд. Начало статьи в редакции 1921 г. выглядело так:

«Мы с привычною, заранее готовою печалью хороним своих современников. Именно сейчас оказывается, что они были связаны с нами более необходимо и тесно, чем мы сами сознавали; оттого самая наша печаль принимает формы эгоистической печали по самим себе. Но потеря Блока — иная. Россия испытывает сейчас особую боль; печаль по умершем бескорыстна, отделена от чувства общей гибели культуры.

В этой печали есть черты, особо внятные для нас, но, может быть, не так ощутимые для дальнейших поколений; эти черты небезразличны и для решения многих вопросов, связанных с искусством Блока, определенным и вместе трудно определимым. [Конец I главки.] По ком печалятся?

Этот простой вопрос решен бесповоротно для каждого и труден, когда нужно дать себе в нем отчет.

Прежде всего, никто, конечно, в своей печали не подумал о литераторе. Нивелирующий некролог о „председателе того-то, члене таких-то литературных организаций” а никого не обманул, и должно пройти много лет, чтобы облик Блока перестал быть враждебным этому для всех ласково приуготованному некрологом месту, — чтобы забылось его требование тайной свободы. Блок не был литератором в этой невзыскательной области литературной периферии.

Но и его литературные выступления в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его жесткие статьи, оскорбляющие именно нечто, что питают его стихи. Если собрать все статьи Блока, то вместе они взволнуют и оскорбят почти подобно „Переписке с друзьями” Гоголя, тайное родство с которым неожиданно для нас почувствовал сам Блок б. Даже в простых „введениях”, как статья, возглавляющая собранные им стихи Аполлона Григорьева, — Блок сумел быть спорным».

______________________________

^а Имеется в виду: П. Коган. А. Блок. (Некролог). — «Известия ВЦИК», 1921, 9 августа.

^б «Россия и интеллигенция», «Дитя Гоголя».

В целом «блоковская» часть статьи не претерпела существенных изменений. Отметим только, что, отказавшись от сопоставления двух поэтов, Тынянов ослабил определенность характеристики поэзии Блока как «эмоциональной» (первоначально противопоставленной в этом качестве поэзии Гейне как образцу «самодовлеющего словесного искусства»); так, была снята фраза «Искусство Блока — прежде всего структура эмоциональная», начинавшая IV раздел (перед словами «Уже беглый взгляд...»).

Статья естественным образом привлекла внимание критики преимущественно «блоковской» своей частью. Появившись через несколько месяцев после смерти поэта, на специфическом фоне многочисленных о нем воспоминаний, статья Тынянова, как и помещенная в том же сборнике статья Б.М.Эйхенбаума «Судьба Блока», с резкостью обозначила черту между новейшими историко-литературными работами и традиционным биографически-психологическим подходом к литературе. «Смерть Блока много комментировали. Комментировать легко, — писал с едва ли не личной обидой один из первых рецензентов сборника 1 января 1922 г.— Для этого не нужно ни чувствовать, ни видеть; достаточно владеть пером. Я прочел две статьи в сб. „Об Александре Блоке”. Нигде не выражено так ярко самодовольство теоретического человека, которому все безразлично кроме слов и схем и придуманной им „точки зрения”» (Вл. Вейдле. По поводу двух статей о Блоке. — «Завтра», 1. Лит.-критический сборник. Под ред. Евг. Замятина, М. Кузмина и М. Лозинского. Берлин, «Петрополис», 1923, стр. 100). Особенно резкое непонимание и противодействие вызвало начало статьи («Мы с привычною, заранее готовою печалью...» — где Тынянов стремился указать на характер тех культурных форм, в которые воплощается эта печаль. «Нет, я не убежден, — писал Вл. Вейдле, толкуя эти слова в плане недоверия к личной искренности почитателей Блока, — я не убежден, что мои слезы сентиментальны, что моя печаль приготовлена. Я не уверен даже, убеждены ли сами комментаторы этой печали в чем-нибудь другом, кроме самостоятельной ценности своих теорий [...]». Сама оценка Блока у Тынянова и Эйхенбаума осталась непонятой, осознанной как «отрицательная». С совсем иных позиций была оценена посмертная литература о Блоке в статье О. Мандельштама, отмечавшей годовщину со дня смерти поэта. «Болотные испаренья русской критики, тяжелый ядовитый туман Иванова-Разумника, Айхенвальда, Зоргенфрея и др., сгустившийся в прошлом году, еще не рассеялся.

Лирика о лирике продолжается. Самый дурной вид лирического токованья. Домыслы. Произвольные посылки. Метафизические догадки.

Все шатко, валко: сплошная отсебятина. Не позавидуешь читателю, который пожелает почерпнуть знание о Блоке из литературы 1921—1922 гг.

Работы, именно „работы” Эйхенбаума и Жирмунского тонут в этой литании, среди болотных испарений лирической критики» («Россия», 1922, № 1, стр. 28; об отношении Эйхенбаума к статье Жирмунского см. в прим. к «Запискам о западной литературе» в наст. изд.).

Из других откликов на статью Тынянова отметим сочувственное упоминание Г. Винокура — в его рец. на сб. «Об Александре Блоке» (газ. «Новый путь», 1922, 25 янв.), замечания А. Рашковской («Вестник литературы», 1922, № 2—3, стр. 21), характерные тем, что полемика основана на переводе его наблюдений в биографический план, и И. Груздева («Книга и революция», 1922, № 3, стр. 86), сочувственно излагавшего сопоставление Блока и Гейне (о близости некоторых взглядов Тынянова и Груздева в нач. 20-х годов см. прим. к рец. на альманах «Петроград» и к «Промежутку», а также упоминания К. Локса («Печать и революция», 1922, № 1, стр. 289) и Ф. Степуна («Шиповник», I, 1922, стр. 177) с противоположным отношением к самой теме статьи.

Статья Тынянова вводила новое и имеющее большую теоретическую ценность понятие «лирического героя» (о почти одновременном появлении этой категории у Тынянова и А. Белого ср.: Л. Долгополое. Личность писателя, герой литературы и литературный процесс. — «Вопросы литературы», 1974, № 2, стр. 120—121). В противовес затрудненному освоению новой трактовки категории «героя», намеченной (правда, очень кратко) в ПСЯ (см. также прим. к статье «О композиции „Евгения Онегина”»), это понятие активно усваивалось последующей — особенно литературно-критической — традицией и приобрело широкую употребительность, к сожалению, в сильно упрощенном виде. Оно почти не уточнялось и стало покрывать собою в упомянутой традиции самые разные способы взаимоотношений «автора» с текстом (см. также прим. к статье «Литературный факт»). В качестве примеров научного использования категории «лирического героя» следует назвать работы Г.А.Гуковского («Пушкин и русские романтики». М., 1965, стр. 140—163) и Л.Я.Гинзбург («О лирике». Л., 1974, стр. 159—162).

Данная статья была первым выступлением Тынянова о современной литературе, с остротой продемонстрировавшим основания его критики: категория «вечного» не участвует в анализе — «дело поэта должно быть оценено с какого то пункта», поскольку «одно и то же поэтическое явление, один и тот же факт поэзии играют разную роль в разные эпохи» («Валерий Брюсов». — ПСЯ, стр. 259); взгляд историка литературы не противоречит в этом смысле подходу критика. Тынянов писал о Блоке и Брюсове вскоре после их смерти, стремясь, не без полемики со статьями-некрологами и воспоминаниями, уяснить значение не «личности» или «биографии», а самого дела поэта. Первые шаги посмертной жизни поэта есть момент, когда в попытках этого осмысления сходятся критика и история литературы. В статьях о Блоке и Брюсове последнее слово критика было и первым словом историка литературы. Оно назвало определяющие для поэтики Блока чорты — интенсивное использование традиционных поэтических формул и связь с романсом.

Статьи о Блоке, Брюсове и Хлебникове представляют один из двух главных типов, различимых в критическом наследии Тынянова. Другой критический жанр сформирован статьями «Литературное сегодня» и «Промежуток», написанными в один год и имеющими целью охватить литературное поле современности в целом.

[1] А. Белый. Дневник писателя. — «Записки мечтателей», 1919—1921, № 1—3. Полемику с утверждениями, высказанными в начале статьи Тынянова, см.: Д. Максимов. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975, стр. 180. Однако, как явствует из дальнейшего, эти утверждения следует понимать в плане тыняновской категории лирического героя: проза Блока внеположна по отношению к его лирическому герою (что, разумеется, не исключает ее самостоятельного значения).
[2] «Жизнь искусства», 1921, № 804 (статьи Ю. Анненкова, М. Кузмина, В. Пяста, П. Сторицына, М. Шагинян).
[3] К этим мыслям Тынянова, как и к замыслу всей статьи, очень близки рассуждения Томашевского о «биографическом лиризме» символистов. Ср., в частности: «Таким поэтом с лирической биографией был Блок. Недаром за первый же год после его смерти мы получили богатую мемуарную и биографическую литературу о нем. И это потому, что его биография была живым и необходимым комментарием к его произведениям. [...] Блоковская легенда — неизбежный спутник его поэзии. Элементы интимного признания и биографического намека необходимо учитывать в его поэтике» («Книга и революция», 1923, № 4 (28), стр. 9). Ср. о «человеке» и «поэте» в воспоминаниях А. Белого о Блоке («Эпопея», 1922, № 1, стр. 125).
[4] Из стихотворения «Просыпаюсь я — и в поле туманно...».
[5] «Зачатый в ночь, я в ночь рожден...».
[6] «Двойник».
[7] Выделенные слова — из стихотворений «Так окрыленно, так напевно...», «Клеопатра», «О жизни, догоревшей в хоре...».
[8] «Как тяжело ходить среди людей...», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».
[9] Из статьи «Дитя Гоголя».
[10] «Когда вы стоите на моем пути...».
[11] «Балаган»; эпиграф из пьесы А. Дюма «Кин, или гений и беспутство».
[12] «Друзьям»; эпиграф из А. Майкова.
[13] «Россия».
[14] «Новая Америка».
[15] «Балаган».
[15а] К этому взгляду Тынянова кажется близкой следующая мысль Мандельштама в статье «Буря и натиск» : «Блок — сложнейшее явление русского эклектизма, — это собиратель русского стиха [...]. Великая работа собирания русского стиха, произведенная Блоком, еще не ясна для современников, и только инстинктивно чувствуется ими как певучая сила» («Русское искусство», 1923, № 1, стр. 80).
[16] «Она, как прежде, захотела...», «Как тяжело ходить среди людей», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».
[17] «Равенна». Ср. истолкование этой же «банальности» у Мандельштама («Разговор о Данте». М., 1967, стр. 22).
[18] «В ресторане», «Превратила все в шутку сначала...».
[19] Работы под таким названием у Шкловского нет. В книге Шкловского «Розанов» («Опояз», 1921) упоминаемая Тыняновым мысль сформулирована лишь в одной фразе (стр. 6—7, ср. Жирмунский, стр. 203); она развивается в книге В. Шкловского «Поиски оптимизма» (М., 1931, стр. 107—109). Ср. специальную работу: Ю. Лотман и З. Минц. «Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока. — В кн.: Блоковский сборник. Тарту, 1964. О значении обращения Блока к романсу см. также: З.Г.Минц. Лирика Александра Блока. Вып. 3. Александр Блок и традиция русской демократической литературы XIX века. Тарту, 1973, стр. 36—37 и др. (См. также работы этого автора, сопоставляющие Блока с Пушкиным, Гоголем, Толстым и др. писателями XIX в.) Ср. также: Т. Хопрова. Музыка в жизни и творчестве А. Блока. Л., 1974, стр. 29—32, 101—108.
[20] «Дым от костра струею сизой...», «Седое утро».
[21] «Она, как прежде, захотела...».
[22] Малоупотребительный в настоящее время термин «синкопические пэоны» означает здесь ямбические строки с пропуском двух средних ударений.

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С. 118-123.