Избавляясь от «досократиков»

Эллинист Андрей Лебедев — о том, почему пора переписать историю греческой мысли

Андрей Лебедев, филолог-классик и историк философии, известен в первую очередь как переводчик знаменитой книги «Фрагменты ранних греческих философов», однако мало кто в курсе, насколько сложной, вдохновенной и драматичной может быть работа человека, десятилетиями по крупицам реконструирующего начальный этап истории античной мысли. Это первое за всю карьеру Андрея Валентиновича программное интервью: он подробно рассказал Станиславу Нарановичу о своем методе, открытиях и основных направлениях исследовательской деятельности, а также поведал о загадках Дервенийского папируса, автор которого заставил Зевса проглотить пенис.

Оглавление:
Начало карьеры и путь к реконструкции трактата Гераклита.
Стажировка в Гарварде и судьба второго тома ФРГФ.
Критика гиперкритиков XIX века.
О необходимости переписать историю греческой философии.
Исследовательские планы.
Теория материи Аристотеля vs мультивселенная ионийцев.
Почему кольцевая планировка Москвы не привела к научной революции?
Парадигматика античных философских систем.

— Каким был ваш путь к изданию «Фрагментов ранних греческих философов»?

— Я окончил классическое отделение филфака ЛГУ в Санкт-Петербурге, у меня был замечательный учитель греческого, выдающийся эллинист Аристид Иванович Доватур. Вклад Доватура в сохранение классической традиции в советские годы, в эпоху сталинской диктатуры, остается недооцененным. Он провел десять лет в ГУЛАГе и десять лет в ссылке на 101-м километре ни за что — просто за то, что его отец был царским полковником. Там он вынашивал в голове свои монографии «Научный и повествовательный стиль Геродота» (1957) и «Политика и Политии Аристотеля» (1964), защищенные после освобождения как кандидатская и докторская диссертации.

По окончании учебы я перебрался в Москву и устроился в Институт философии, где должен был заниматься переводами: тогда думали сделать новое издание досократиков. Сначала мне поручили подготовить переиздание книги Маковельского. Увидев, какое там качество перевода, я схватился за голову и решил переводить заново. А Гераклитом я интересовался еще со студенческой скамьи.

— Вы нашли новые фрагменты этого философа еще в годы учебы?

— Да. Я защитил диплом по ранее неизвестному фрагменту Гераклита, который нашел в трактате Аристотеля «О небе». Аристотель не называет там имя Гераклита, но говорит о философах, считающих первоначалом огонь: одни придают ему пирамидальную форму (пифагорейцы и Платон), другие никакой. Очевидно, что ко второй группе принадлежит Гераклит. Затем у Аристотеля идет сравнение космогонии с технологическим процессом плавления золота: «Другие о форме огня не говорят ничего и лишь допускают, что он состоит из самых тонких частиц, при соединении которых, как они говорят, из него возникают остальные тела, „словно при плавлении золотого песка“». Раз он цитирует, ясно, что это фрагмент Гераклита — из той части гераклитовой книги, которая была посвящена ремеслам и аналогиям между искусством (технэ) и природой (фюсис). Эта крупица аристотелевского «золота» впоследствии вывела меня на очень важную тему, занимающую видное место в моем издании Гераклита.

Я потихоньку стал собирать примеры других «искусств и ремесел» (τέχνη), большей части которых (всего их около двадцати, они касаются медицины, живописи, грамматики и других ремесел) нет ни в одном другом издании: их либо не считали фрагментами, либо просто не замечали. В моем издании эти фрагменты вошли в технологическую часть книги Гераклита, имеющую огромное значение. Ведь греческое τέχνη — это не столько искусство в современном понимании, сколько любая практика, совершаемая по определенной процедуре. Греки говорили даже об «искусстве деторождения»: надо было знать, в каком возрасте делать детей, в какое время года, с кем и прочую технологию. Автор позднего эллинистического трактата De Mundo, прославляющий божественный разум в космосе и находящийся под большим влиянием Гераклита, говорит, что искусство подражает природе. Эта формула, встречающаяся в независимых источниках, тоже восходит к Гераклиту.

Одна из основных задач книги Гераклита — полемика с механистической физикой, объясняющей рождение космоса из космогонического вихря бесконечной первоматерии.
Гераклит опровергал это, поскольку считал, что из вихря не мог получиться прекрасный космос с его регулярными циклами. Именно поэтому он приводил в пример равноденствия и солнцевороты, случающиеся всегда в один и тот же день и тем самым указывающие на божественный разум. Гераклит создал великую традицию философской натуральной теологии, находящуюся между ионийским натурализмом и пифагорейско-платоновским идеализмом. Если в рамках последнего бог понимается как нечто отдельное от материи, то ионийцы, напротив, наделяли первоматерию божественными атрибутами. Они не считали ее настоящим богом — сомневаюсь, что Анаксимен молился воздуху. Скорее, это бог деистов, который отождествляется с законами природы. Итак, с одной стороны, натуралистический пантеизм, который, в сущности, этически и религиозно нерелевантен, с другой же — бог-творец. Гераклит создал третью традицию, которую впоследствии продолжили стоики. Будучи ионийцем, он не мог быть дуалистом, поэтому впервые отождествил природу и бога, но эту природу он понимал не механистически, подобно милетцам, а как личного бога, этически релевантного. Стоики это всё взяли именно у Гераклита. Одно из ключевых положений моего издания состоит в опровержении господствующего взгляда в гераклитоведении XX века, согласно которому стоики якобы исказили всю доксографическую традицию о Гераклите, проецируя на его философию свои собственные учения. Среди немногих, кто до меня отвергал этот ошибочный тезис, были Тони Лонг и Чарльз Кан, который справедливо заметил однажды, что стоики были гераклитовцами древнего мира (что применимо к их философии природы и этике, но не к логике).

В свою очередь, англоязычная традиция историографии греческой философии в лице Джеффри Кёрка, Мирослава Марковича и многих других занималась «разоблачением стоического обмана», объявляя подложными фрагменты, в которых речь шла не о превращениях огня и объяснении затмений, а о боге, судьбе, добродетели и смысле жизни. Поэтому они отбросили гераклитовское учение о всеобщем изменении и мировом пожаре, циклическую космогонию, даже идею судьбы, хотя есть дословный фрагмент о εἱμαρμένη [др.-греч. «судьба». — Прим. ред.], который приводится как цитата из Гераклита в трактате «Мнения философов», содержащем и другие его фрагменты, признаваемые всеми. Эта физикалистская интерпретация Гераклита искажает его философию до неузнаваемости, превращая глубокого этико-политического и теологического мыслителя в какого-то скудоумного счетовода, которого интересовали только объемы материи в физических процессах.

— Почему же произошла мутация, после которой это направление философии стали воспринимать как физикалистское?

— Она связана с работой Джона Бернета, отличавшегося сциентистской ментальностью. Бернет, хоть и делал периодически очень тонкие замечания, не видел разницы между наукой и философией. Его взгляды повлияли на всю англо-американскую историографию ранней греческой философии, вплоть до сегодняшнего дня. Свойственное ей представление о ранних греческих философах отчасти верно для ионийцев, но не имеет никакого отношения к греческому западу. Эти ученые игнорируют свидетельство Аристотеля о том, что западные философы были не φυσικοί, а ἀφυσίκοι, «бесприродники», как он их иронически называл. Именно в этом и заключается пифагореизм: в том, что душа реальнее тела, а божественный интеллект (нус) реальнее «природы». Согласно Филолаю, важнейшему пифагорейскому теоретику V века до н. э., «природа в космосе была гармонически слажена» божественным умом-демиургом из «предела и беспредельного», то есть из нематериальных математических сущностей, принципа определенной формы и принципа неоформленности.

Гераклит же создал особую систему, к которой применимы слова Тютчева: не то, что мните вы, природа!
То же самое Гераклит говорил милетцам, считавшим, что природа — это какие-то ветры, механика, необходимость, тогда как это живой организм, управляемый божественным умом (гномэ). То есть он использовал милетскую астрономию для опровержения механицизма. Платон же, следуя пифагорейцам, подменил ионийское понятие природы италийским понятием души. Именно поэтому у Платона небесными светилами движет космическая душа Вселенной, а у Аристотеля — природа. Интеллектуальные корни Аристотеля были ионийскими. В отличие от Аристотеля, Платон не писал сочинений, называвшихся ἱστορία, что означает «исследование», причем, как правило, эмпирическое, точно описывающее предмет и его свойства (например, аристотелевская «История животных», то есть «исследование о животных»).

Аристотель реабилитировал понятие «природы» (φύσις). Мир природы характеризуется движением, которое реально для Аристотеля, а для платоников содержит такие противоречия, что в его реальность трудно поверить. За этими противоречиями стоят пифагорейские догмы. Бог пифагорейцев имеет чисто ментальную природу, а не физическую. И Аристотель, и Платон в этом смысле следуют за пифагорейцами: у них тоже есть нематериальный бог-ум, и этим они отличаются от пантеиста Гераклита. Но ошибаются те исследователи, которые называют материалистами стоиков или Гераклита (последнего объявили «материалистом» советские марксисты, следуя ремарке на полях в «Философских тетрадях» Ленина, которому померещился диамат в теологическом фрагменте 30 DK). Хоть стоики и считали, что всё реальное телесно, отрицая (вопреки пифагорейцам и платоникам) бестелесность бога и души, они не отрицали, в отличие от настоящих материалистов, ни существование бога, ни существование души, но лишь считали их тончайшими физическими сущностями. Поскольку в стоической философии весь космос живой, утверждение, что нечто состоит из земли или воды, не является атеизмом, потому что сами эти элементы божественны. Моя реконструкция Гераклита вносит свой вклад в прояснение отношения к нему стоиков: в своем пантеизме и провиденциализме, в своей теономной этике следования природе и мировому логосу они были подлинными неогераклитовцами, понимавшими его философию неизмеримо глубже, чем Платон и Аристотель.

В моей статье о метафоре книги природы у Гераклита есть в виде вывода мысль, что вся англоязычная историография древнегреческой философии строится на том, что величайший мыслитель доплатоновской эпохи — это Парменид. Помимо этого утверждается, что Эмпедокл, Анаксагор и Демокрит — плюралисты. Я несколько раз критиковал эту терминологию, придуманную филологами и ведущую к путанице. Если философ учит, что материя состоит из разных элементов, это означает не то, что он плюралист, а только то, что у него есть теория множественных элементов. У Эмпедокла, например, есть четыре простых элемента — земля, вода, воздух, огонь — которые никогда не превращаются друг в друга, но дробятся на частицы, и потому могут перемешиваться в разных пропорциях. Это не плюрализм. Эмпедокл скорее дуалист, потому что признает не только эти элементы, но также две бесплотные силы, которые нельзя увидеть, а можно постичь только умом. Это взято у пифагорейцев. В Ионии нет ничего подобного: даже такой религиозный мыслитель, как Гераклит, не признает бесплотную субстанцию, отдельную от природы и космоса.

— Давайте вернемся к ФРГФ. Каково было значение этого издания с институциональной точки зрения?

В советское время в Институте философии АН был сектор истории западной философии, в котором занимались не только марксизмом (так как были специальные секторы, и не один, где занимались только им), а работали также с новоевропейской классикой и античной философией. Но образовалась лакуна из раннегреческих философов, для которых имелось единственное антикварное издание Маковельского 1913 года. Поэтому возникла потребность в новом издании всех доплатоновских мыслителей. Подготовить его поручили мне, и произошло это благодаря почтенному сотруднику западного сектора Феохарию Харлампиевичу Кессиди, колоритной личности и энтузиасту, много сделавшему для популяризации античной философии в советскую эпоху. Он учился на философском факультете МГУ в конце 1940-х и с юмором вспоминал, что английский они изучали тогда по английскому переводу краткой истории ВКП(б) Сталина.

Когда вышла его книга о Гераклите, он стал знаменит в своей родной горной деревне Цалка (куда при Екатерине переселили православных понтийских греков, спасавшихся от турецких гонений), и местных новорожденных там стали называть Гераклитами и Демокритами.
Это Кессиди предложил дирекции института поручить мне, молодому выпускнику классической кафедры ЛГУ, такой перевод.

Я очень долго тянул с его завершением, поскольку должен был изучить первоисточник каждого фрагмента, контекст, разночтения. В итоге получилась огромная текстологическая и герменевтическая работа. Некоторые переводы не соответствовали тексту Дильса, потому что я отбрасывал его исправления и возвращался к рукописному тексту. Мое издание Гераклита тоже содержит крайне важные фрагменты, основанные именно на рукописном варианте. Я могу со стопроцентной точностью доказать, что многие исправления Дильса неверны, так как основаны на непонимании метафорического языка Гераклита, а также на ошибочном допущении, что его книга якобы была «записной книжкой», лишенной единого плана, в которую он, подобно Ницше, записывал приходившие ему в голову случайные мысли. Этой экстравагантной гипотезой Дильс хотел обосновать абсурдный порядок расположения фрагментов Гераклита в своем издании.

— Как был воспринят выход книги?

— Не знаю, на тот момент я находился в США. В 1989 году я получил грант, который давал молодым ученым Центр эллинских исследований Гарвардского университета. Там я дорвался до компьютера Ibycus, на котором была установлена ранняя версия Thesaurus Linguae Graecae — это электронная база данных всех греческих текстов от Гомера до византийцев. Доступ к Тезаурусу был очень важен для меня, потому что при работе с фрагментами необходимо разыскать все параллели. Я разработал свою процедуру поиска специфических сочетаний ключевых слов в независимых источниках гераклитовской традиции (восходящих к авторам, читавшим недоступный нам оригинал книги Гераклита), что позволяло реконструировать неизвестные фрагменты утраченного трактата Гераклита. Меня это настолько увлекло, что я сидел ночами за этим компьютером. Однажды осенью 1989 года директор Центра эллинских исследований в Вашингтоне Зеф Стьюарт переполошился, увидев в два часа ночи свет в библиотеке Центра, пошел проверить, не забрались ли воры, и явившись туда с инспекцией, застал меня в тот момент, когда я увлеченно читал выползающую из принтера ленту с результатами очередного поиска в Тезаурусе.

В результате перевода фрагментов, занявшего годы, у меня накопился огромный материал, который в значительной мере не опубликован. Когда перекапываешь такое огромное количество текстов, начинаешь замечать то, чего многие другие не видят. Когда я подарил одному американскому коллеге, специалисту по «досократикам», свои статьи о незамеченных фрагментах Ксенофана, он спросил меня: почему ты можешь найти неизвестный фрагмент Ксенофана, а я нет? Я ответил: мой дорогой друг, чтобы найти новый, надо хорошо знать и помнить все старые.

Я просто знаю наизусть все фрагменты-цитаты того же Ксенофана или Гераклита, не только сами тексты, но и разночтения, поэтому мне сразу бросается в глаза то, чего нет у Дильса или в других изданиях.
Поясню, что я имею в виду, на таком примере. Константинос Кавафис публиковал свои первые стихотворения в газетах Александрии. Кто теоретически может найти неизвестное стихотворение, читая александрийские газеты того времени? Только тот, кто знает наизусть все известные стихи Кавафиса. Сейчас я готовлю к публикации три неизвестных фрагмента Ксенофана, которые довольно хорошо идентифицируются, поскольку написаны гекзаметром.

— Готовили ли вы к изданию второй том ФРГФ? Я слышал истории о том, как вы ехали в такси и забыли там рукопись второго тома.

— Не знаю, откуда взялся этот забавный фольклор. Я не собирался делать новый перевод Демокрита, поскольку в 1970 году вышло великолепное издание Лурье. Позор, что западная наука до сих пор его игнорирует. Издание Дильса по сравнению с ним — на единицу с минусом. Фрагменты у него расположены по алфавиту цитирующих авторов — полная бессмыслица. У Лурье же впервые восстановлена грандиозная демокритовская энциклопедия наук. Он считал, что Демокрит был великим математиком, предвосхитившим теорию бесконечно малых. В его реконструкции у Демокрита не одна концепция атомов, а две: атомы физические, неделимые в силу твердости, и математические, которые неделимы, так как бесконечно малы. Я хочу сказать, что переведенный мной корпус текстов в сочетании с «Демокритом» Лурье практически исчерпывает всех доплатоновских философов (за исключением софистов). Поэтому издание «второго тома» с атомистами сейчас, когда всем доступно издание Лурье в электронном виде, мне не кажется первоочередной задачей. Вот русский перевод древних софистов остается актуальным, хотя задача теперь усложнилась благодаря множеству отдельных изданий софистов.

Кстати, софистов часто противопоставляют «досократикам», но это нелепость.
Причина этой аберрации в том, что стереотип о «досократиках» представляет их в качестве физикалистов и космологов, а софисты занимались риторикой, диалектикой, антропологией и т. д. Однако Протагор, Продик и другие софисты второй половины V века до н. э. — современники «досократиков» Анаксагора, Архелая, Диогена из Аполлонии, Эмпедокла и Демокрита. Их воззрения на природу и космос часто похожи или идентичны. Различение «софистов» и «философов» восходит к Платону в IV веке. Для греков же V века все эти мыслители были «софистами». Мало того, если «досократики» по определению — философы VI–V веков, то «досократиком» был и сам Сократ — он ведь тоже жил в V веке! Понятно, что этот термин необходимо удалить из исследовательской терминологии и академической практики. Именно из-за него никому не приходило в голову, что папирус из Дервени — это софистический текст, принадлежащий Продику с острова Кеос. Когда папирус нашли, его тут же окрестили досократовским, а софисты по определению не «досократики». Я нашел восемнадцать свидетельств, включая дословные цитаты, в которых под именем Продика цитируется либо идея, либо слова из папируса Дервени. Продик и Протагор были ионийскими софистами, писали на том же ионийском диалекте, что и милетцы, это была одна культура.

— Почему у вас так мало книжных изданий? Вам достаточно того, что выходят статьи? Расскажите немного о сути и контексте вашей работы.

— Дело в том, что я перфекционист, могу размышлять годами о трудном тексте или проблеме в поисках окончательного решения. Новое издание Гераклита я вполне мог опубликовать уже в конце 1990-х, в нем было бы достаточно новых чтений и интерпретаций, но у меня не было ощущения полной завершенности, энтелехии в этом исследовательском процессе. И я хорошо сделал, что не поторопился, потому что настоящий прорыв в понимании фрагментов о логосе у меня произошел много позже, когда я понял, что у Гераклита была не только метафора книги природы (это я знал уже в 1980-х), но и алфавитная аналогия, прямо засвидетельствованная во фр. 106Leb (10 DK).

В молодости я был под огромным влиянием англоязычной традиции, переписывался с Гарольдом Черниссом, Уильямом Гатри, Мурелатосом, Чарльзом Каном и другими. По мере того, как продвигался мой перевод фрагментов, у меня возникало всё больше сомнений по поводу доксографической теории Дильса и того, кто такие «досократики», это всё взаимосвязано. Фактически я опровергаю теорию Дильса. Атрибуция нашего главного доксографического компендия Placita Philosophorum Аэтию основана на том, что у церковного писателя Феодорита, который один только и упоминает Аэтия, в одном месте «Излечения эллинских недугов» есть комбинация частиц καὶ µέντοι καί — «равно как и» или «а также». Он цитирует трех языческих писателей: Порфирия, Плутарха, а также (καὶ µέντοι καί) Аэтия, доказывая, что греки противоречат друг другу, а значит, все они врут. Так вот, вся конструкция Дильса основана на допущении, что καὶ µέντοι καί имеет эмфатическое значение: якобы Феодорит не читал ни Порфирия, ни Плутарха, а просто хотел пустить пыль в глаза эллинам, тогда как его основным источником был Аэтий.

В середине 1980-х я написал статью «Существовал ли когда-нибудь доксограф Аэтий?», которая наделала много шума. Сейчас ее заменило большое исследование. Уже тогда я не поленился взять два тома «Излечения эллинских недугов» и насчитал семьдесят два случая употребления καὶ µέντοι καί. Прочитав все эти пассажи с контекстом, я убедился, что там нет ни одного эмфатического случая. Обычное сочетание частиц, которое ничего особенного не обозначает.

Это все фантазии Германа Дильса, типичные для «источниковедения» (Quellenforschung) XIX века: тогда любили постулировать некий изначальный источник и сводить всю традицию к нему, доказывая, что этот замечательный драгоценный первоисточник подвергался сокращениям, искажениям, интерполяциям и т. п.
У Дильса таким замечательным единственным первоисточником были «Физические мнения» Теофраста, якобы реконструированные в его «Греческих доксографах». В издании Дильса каждая глава, посвященная одному философу, делится на две части, первая из которых содержит, кроме библиографических свидетельств, еще и доксографию, якобы восходящую к Теофрасту. Я задумывался: насколько это доказательно? Ведь Дильсова атрибуция многих текстов «Мнениям физиков» Теофраста ни на чем не основана, в большинстве случаев Теофраст даже не цитируется в этих источниках.

По Дильсу, если два доксографических текста имеют общие элементы, значит, общий источник Теофраст. Почему? Дильс считал, что Теофраст сделал тематическое изложение мнений философов о космосе, природе и светилах простым и ясным языком, в отличие от «темной прозы» ранних философов, и с тех пор многие даже не брали в руки досократовские книги, а брали Теофраста, поэтому он единый источник. Это удивительный пример филологического самомнения, а также необоснованного умаления языковой компетентности и просто умственных способностей греческих философов классической, эллинистической и позднеантичной эпох. Правда заключается в том, что до нас дошли тысячи цитат из этих утраченных книг, которые приводятся сотнями независимых древних читателей этих книг, больше всего в передаче Симпликия (VI век нашей эры!). А достоверных цитат из «Физических мнений» Теофраста — всего несколько. Были философы, которые намеренно писали темно, как Гераклит и Парменид. Но это исключение, а не правило: Гераклит фактически говорит от имени Аполлона, выступает как пророк, поэтому и его язык намеренно подражает оракулам Аполлона. У пифагорейцев это тоже притязание на божественную мудрость, которая не должна разглашаться профанам. Научный же стиль ионийской прозы отличается «простотой и ясностью» (Диоген Лаэртий). Язык Гомера намного более архаичный и местами «темный», чем язык ранней философской прозы. Тем не менее даже в византийскую эпоху греки прекрасно читали и понимали Гомера, мало того, писали к нему комментарии, которые по тонкости знания языка, невероятной исторической и грамматической эрудиции и герменевтической изощренности не уступают современным комментариям (Евстафий, архиепископ Фессалоникийский, XII век).

Поэтому вся доксографическая теория Дильса является стопроцентной выдумкой.
Каждая философская школа самостоятельно читала трактаты прежних философов, имела свою собственную доксографию (пример — письмо к Пифоклу Эпикура с метеорологической доксографией, трактат Филодема «О багочестии» и т. д.), а не повторяла и не искажала Теофраста. Трудно себе представить, что Эпикур почерпнул свое знание атомистики Демокрита не из демокритовского «Большого мироустройства», а из недоброжелательной к Демокриту доксографии Теофраста в чуждой эпикурейцам перипатетической терминологии. Стоики, несомненно, читали Гераклита только в оригинале, а не в изложении Теофраста, которое, судя по его трактату «Об ощущениях», могло быть темнее самого Гераклита. Никакого единого источника сохранившейся доксографии никогда не существовало. Историю философской доксографии надо представлять себе не как расходящееся древо, выходящее из единого «корня» (Теофраста), а, наоборот, как сходящееся древо, происходящее из множества эллинистических и классических источников, включая оригинальные сочинения разных философов: всё это учитель Августа, стоик Арий Дидим, во второй половине I века до н. э. свел в огромную историю философии «О философских школах». На ее основе были созданы учебники физики и этики, которые Иоанн Стобей цитирует в первой и второй книге «Антологии» соответственно.

— Когда вы критикуете Дильса или папирологов, у меня возникает ощущение, что вы находитесь в более выгодной творческой позиции, потому что менее связаны с институтами и традициями.

— Отчасти это верно, но верно только в отношении современной (с конца XIX века до наших дней) западной историографии античной философии (советскую я даже не обсуждаю). Наоборот, в том, что касается отношения к античной традиции, я строгий традиционалист. Я опираюсь в своих реконструкциях и интерпретациях прежде всего на имманентный анализ текста, предварительно очищенного от всех ненужных или сомнительных исправлений и предельно близкого к рукописному. Имманентный значит не основанный изначально ни на каких «параллельных местах», так как сходство, подобно красоте, находится в глазах усмотревшего сходство.

Если хотите, я занимаюсь «реформацией», то есть отбрасываю «предание» и возвращаюсь к «писанию».
Я ничего не выдумываю, а как реставратор античной статуи, найденной на дне моря, очищаю ее от наростов, ракушек, песка. Тяжелые эмендации Дильса — это такие наросты и ракушки на гениальных текстах Гераклита, замутнявшие их более 100 лет. Как только мы удаляем эти ракушки, восстанавливая рукописное чтение, замутненные тексты обретают прозрачный смысл и философскую глубину. Если текст сам по себе не ясен, я опираюсь на консенсус независимых древних читателей Гераклита или любого другого раннего философа. В тех случаях, когда результаты имманентного анализа могут опереться на консенсус независимых древних читателей, я чувствую абсолютную уверенность в своей правоте. В таких случаях никакие общепризнанные мнения современных исследователей, включая мнения «великих имен», для меня ничего не значат.

Перефразируя изречение Гераклита «незримая гармония сильнее зримой», для меня «древняя традиция сильнее новой».
Например, в своем доказательстве аутентичности циклической космогонии Гераклита (периодической экпирозы и диакосмезы) я опираюсь на полное совпадение результатов моего имманентного анализа фрагментов Гераклита (основанного на систематическом изучении его метафорического языка) с мощным консенсусом его древних независимых читателей (Аристотеля, стоиков, Плутарха и др.). В других случаях я могу высказаться предположительно, склониться к non liquet или просто умолчать. Я доверяю своим глазам и здравому смыслу, а также своему языковому чутью (Sprachgefühl по-немецки), обязательно проверенному поисками в TLG. Если источник поздний и я не знаю его происхождения, но вижу метафорический язык, нетривиальную аналогию или поэтическую лексику, специфическую форму мысли, я сразу чувствую, что это что-то интересное. Мне не надо, чтобы этот текст имел генеалогию, заверенную «великим именем» (вроде имени Дильса), потому что такие генеалогии часто оказываются непроверенными догадками или «источниковедческими» фикциями.

Очень часто Дильс опускал «Естественнонаучные вопросы» Сенеки, где много доксографии, теорий разных философов, нередко без имен. Аристотель просто говорит, что, по Фалесу, земля находится на воде. А в изложении Сенеки говорится, что она плавает по воде и что землетрясения Фалес объяснял аналогией с качкой корабля. На мой взгляд, второе свидетельство более аутентично, и это еще раз показывает, что ранние философы не были дерзкими теоретиками, игнорирующими наблюдение, какими их пытался изобразить Карл Поппер. Многие их взгляды основывались на опыте и аналогии: известно, как качается корабль на волнах, значит, так же качается и земля. Анаксимен по тому же принципу доказывал, что температура есть функция плотности вещества: сгущенное нам кажется холодным, а разреженное — горячим. Плутарх цитирует Анаксимена и говорит, что когда мы дуем, сжав губы трубочкой, воздух идет холодный, а когда широко открываем рот, то горячий. Конечно, совершенно неверное заключение, но тем не менее оно доказывает, что ранние философы не были дерзкими выдумщиками и фантазерами. Некоторые космологические гипотезы милетцев оказались верными или идущими в верном направлении. Для Платона небо вращалось под действием божественной души космоса.

У Аристотеля суточное вращение небосвода объясняется тем, что он состоит из эфира, а эфир — это такой божественный элемент, которому от природы свойственно вращаться. Напоминает Мольера: почему опиум усыпляет? Потому что в нем есть усыпительная сила.
Сравните это с тем, что говорили ионийцы, объяснявшие вращение небосвода реликтовым вращением космогонического вихря, которое создало нашу планетную систему (только у милетцев — геоцентрическую). Они предвосхитили гипотезу Канта-Лапласа, а не занимались благочестивым пустословием, выдаваемым за науку.

Что касается папирологов, я критикую их только по конкретному поводу в отдельных случаях. А вообще я учусь у них, восхищаюсь их публикациями новых или исправленных старых философских текстов. Лучшие из них делают настоящую работу и производят новое знание, а не перемалывают старое. Просто бывают случаи, когда не только историк философии должен учиться у папирологов, но и папирологи должны прислушиваться к мнению историка философии по поводу возможности того или иного гипотетического восполнения лакуны в цитате, скажем, из Гераклита: насколько такое чтение согласуется с оригинальным контекстом гераклитовского трактата, который специалист может знать лучше папиролога. Речь идет именно о лакунах и конъектурах. Там, где текст папируса читается надежно, историк философии должен снять шляпу перед папирологом и без разговоров принять это чтение как единственно возможное.

— Нужно ли сегодня переоткрывать и заново описывать всю эту территорию греческой философии?

— Если речь идет об истории ранней греческой философии, об общем ходе ее развития, о ее характере, предмете, методах — да, ее надо переписать. Прежде всего, отказаться от ложной категории «досократики» и сдать ее в архив науки вслед за флогистоном и аристотелевским эфиром. Вернуться к четкому античному разделению двух относительно независимых (хотя и взаимодействующих) традиций ионийского натурализма и италийского спиритуализма (идеализма, ментализма, называйте как хотите — только не «шаманизма»). Признать достоверность античной традиции о пифагореизме Парменида и Зенона, понять, что «то, что есть» в первой части поэмы Парменида — это криптотеологическое понятие сверхчувственной божественной реальности («Незримое Солнце Правды»), а сама Алетейя — практическое пособие для духовных упражнений пифагорейского воина и идеального законопослушного гражданина, для достижения атараксии, искоренения страстей и страха. И вслед за этим признать, что никакого влияния на физиков V века парменидовская Алетейя не могла оказать в принципе, но могла, например, на бесстрашие Сократа перед лицом смерти в «Федоне».

Это не значит, что будут обесценены многие первоклассные работы, посвященные отдельным мыслителям и реконструкции их философских систем.
Нет, есть исследователи, написавшие много значительных трудов, например, Дэвид Сайдер сделал отличное издание Анаксагора, Роберт Мейхью — полезное издание Продика, Коксон — Парменида, Вёрле — полный свод фрагментов и свидетельств о Фалесе, Анаксимандре и Анаксимене. Таких работ много, они продолжают выходить. Как раз папирологи делают потрясающие издания неизвестных философских текстов, прежде всего Филодема из «Виллы папирусов» в Геркулануме. Но некоторые стереотипы, восходящие к концу XIX века, с трудом изживают себя. Я уже привел пример с папирусом из Дервени, относительно которого мне изначально было ясно, что это софистический текст, пусть и не имеющий ничего общего с ионийской научной прозой. Это поэтический текст с hyperbaton — неправильным порядком слов. Платон в «Протагоре» приписывает этот термин самому Протагору, то есть это софистический термин и прием интерпретации поэтического текста.

В папирусе есть одно смешное место, где комментируется стих, описывающий поглощение первородного бога Зевсом. По совету матери Ночи (Никты) он проглотил бога-демиурга Протогона, несущего семя всех богов и вещей, и сам стал всем, всей Вселенной. Дальше идет пантеистический гимн: Зевс стал небом и землей, мужчиной и женщиной, и т. д. В этом орфическом стихе стоит слово αἰδοῖος — прилагательное «досточтимый», образованное от слова αἰδώς, «стыд». С другой стороны, τὸ αἰδοῖον означает «пенис».

Автору Дервенийского папируса совершенно очевидно, что αἰδοῖος — это эпитет первородного бога «почтенный», то есть «и Зевс бога почтенного проглотил», но он прочитывает это место как «Зевс *** проглотил» и в своем комментарии соответствующим образом его интерпретирует.
Думаю, это хулиганская выходка, непристойная шутка Продика, знатока стилистики, поскольку его трактат был написан в полемике с религиозными консерваторами, лидером которых был гадатель Диопиф. Комики изображают его как оголтелого религиозного фанатика, само имя которого означает «тот, кто повинуется Зевсу». И со стороны Продика это могло быть личным оскорблением в адрес Диопифа, потому что из-за его псефизмы по обвинению в нечестии судили и пытали Анаксагора.

Скорее всего, текст Дервенийского папируса был написан в год смерти Анаксагора, в 428-м до н. э. или чуть позже. Псефизма Диопифа сыграла драматическую роль в культурной и интеллектуальной афинской жизни: до ее принятия софисты и интеллектуалы в Афинах при Перикле спокойно могли преподавать и излагать в своих сочинениях новую ионийскую натуралистическую космологию и астрономию, а также историю цивилизации и прогресса без участия богов. Псефизма же запретила распространение таких учений под страхом смертной казни. Асебия (деяние, квалифицируемое как святотатство), кража храмового имущества и т. п. всегда считались преступлением, но теперь судить по страшной статье с процедурой исангелии (то есть дело возбуждалось не через обычный суд, а через донос государственному Совету) можно было за слово, книжку или лекцию. Вероятно, это решение было принято народным собранием на фоне чумы 430 года и несчастий первых лет Пелопоннесской войны, воспринимавшихся народом как гнев божий. Если есть гнев божий из-за нечестия, то должны быть и нечестивцы. Началась «охота на ведьм». Нечестивцы затаились, но Диопиф и его приспешники вывели их на чистую воду, выставив таковыми анаксагоровцев и софистов, которые оскорбляют чувства верующих и учат, что богиня Селена — это «небесная Земля» с горами и оврагами, а бог Гелиос — раскаленная глыба, захваченная с Земли космогоническим вихрем. Так учил Анаксагор, который и стал первой жертвой псефизмы. Его судили, пытали (он не был гражданином Афин — пытать граждан воспрещалось) и лишь по ходатайству Перикла заменили смертную казнь изгнанием.

— Какие задачи вы ставите перед собой сейчас?

— Во-первых, нужен обобщающий синтез моих исследований, сводное изложение истории ранней греческой философии, свободное от псевдоисторического эволюционизма, платоноцентризма и от «досократиков». Псевдоисторический эволюционизм и платоноцентризм утверждают, что в ранней греческой философии не было идеализма. Возникновению этого мифа способствовала первая книга «Метафизики» Аристотеля, согласно которой история философии начинается с открытия самой якобы простой — материальной — причины вещей, и лишь затем благодаря прогрессу мысли Платон открывает нематериальные начала и форму. На самом деле идеализм древнее натурализма — сравнительно позднего продукта научной и технологической революции, случившейся в Милете в VI веке до н. э. Креационистская онтология Платона и вера в нематериальную душу имеют аналоги в древних религиозных учениях Египта и Ближнего Востока.

Милетская новая наука была связана с колонизацией, мореплаванием, требовала знания географии, астрономии, математики, календаря. Наука, востребованная практически.
Разделяемое Поппером представление о том, что ионийская философия была досужим развлечением «досократиков», соревновавшихся в выдумывании смелых гипотез, в корне неверно. Оно проистекает из того, что дошедшая до нас доксография — в значительной мере плод скептической Академии. Скептики составляли списки мнений, опуская доказательства: их интересовали только противоречия, они хотели показать невозможность точного знания. Позднее Отцы Церкви взяли у них это уже готовое оружие полемики и обратили против всех эллинских философов: эллины противоречат другу другу, потому что не знают истины, а мы все до единого исповедуем Слово Божие — значит, оно истинное.

С другой стороны, в параллельной традиции сохранились доказательства в пользу того или иного мнения. Согласно Диогену Лаэртию, Фалес говорил, что все полно богов, ссылаясь — τεκμαιρόμενος, то есть «основываясь на свидетельстве» — на магнит и янтарь. Это эмпирическое доказательство, и вся ионийская наука была основана на таких τεκμήρια. Аристофан пародирует это в комедии «Птицы» — там два товарища отправились на поиски идеального государства с новыми богами, потому что старые подводят. В качестве новых богов представлены птицы, и Аристофан комически доказывает, что они полезнее олимпийских богов. Когда один из этих путешественников утверждает, что первые цари были птицами, он говорит, что у него есть отличные τεκμήρια, то есть «эмпирические доказательства», что первые цари были петухами. Он доказывает это тем, что петух — единственная птица, у которой хохолок не лежит, а стоит. Это привилегия персидского царя, потому что у персов носить стоящий головной убор разрешалось только великому царю. Следовательно, петух — потомок древнейшего царя. Это пародия на софистические теории происхождения религии и цивилизации, опирающиеся на этнографические данные из мира варваров, пережитки древних представлений, забытых греками.

Что бы Поппер ни говорил, но превозносимые им «досократики», а именно ионийцы, верили в «догму эмпиризма», с которой он всю жизнь боролся, и признавали ту самую индуктивную логику, хоть и не пользовались этим термином. Именно на основе этого они построили первую научную картину мира. У Аристотеля логика дедуктивная, но у ионийцев все строится на наблюдении и естественной аналогии, которая сродни индукции и иногда эксперименту. Естественная аналогия отличается от метафорической. Например, в метафорической аналогии космос — это стадион или поле битвы, в естественной же — вихрь. В метафорической аналогии иконический и референциальный уровни взяты из разных сфер: первый из областей артефактов или искусства, другой из области природы. Но иногда иконический уровень тоже содержит элементы природы. Теория космогонического вихря касается процесса, который произошел тысячи лет назад: мы его не видели, но можем восстановить, наблюдая, какие бывают вихри на земле или на море, и сравнивая их с естественным вращением небосвода.

Компромисс между западной телеологией (креационизмом) и восточным натуралистическим детерминизмом предложил Анаксагор.
Симпликий цитирует текст Теофраста, утверждающего, что у Анаксимандра и Анаксагора одинаковая теория материи, за исключением того, что Анаксагор добавил божественный ум, запустивший космогонический вихрь, взяв его, как я полагаю, у Гераклита. И Платон, и Аристотель отбросили теорию Анаксагора, потому что изначально были две альтернативные теории — либо бог-творец, либо ионийский вихрь — которые не пересекались. Анаксагор же произвел их синтез, но не такой органичный, как у Гераклита: если гераклитовский огонь, в сущности, представляет собой божественную энергию, то у Анаксагора неясно, каким образом ум приводит материю в движение. До сих пор идет спор о природе анаксагоровского ума: физический он или нет? Стоики считали и душу, и бога материальными, так как иначе боги не могли бы приводить в движение космос, а человек — свое тело. Бесплотная субстанция не может воздействовать на материальную, поэтому божественное воспринимается как тонкое, почти бесплотное тело. Аристотель употребляет тут интересный суперлатив (превосходную степень): когда ранние философы отождествляли тело с душой, они выбирали «самое бестелесное тело», выполняющее функцию бесплотной души, но и способное приводить тело в движение.

— В лекциях вы утверждаете, что аристотелевская теория материи более примитивная, чем у ионийцев.

— Аристотелю сослужил плохую службу «здравый смысл», а его понятие материи сослужило плохую службу развитию западной физики. Что такое аристотелевские четыре причины? Аристотель объяснял их на примере кровати, которая, возможно, стояла в аудитории, где он преподавал. Первая — материальная: из чего она сделана? Дерево. Вторая: что это? Форма. Третья: для чего она сделана? Чтобы на ней лежать. Четвертая — творческая причина: ведь древесина сама не становится кроватью. Творящая причина кровати — плотник.

Это незамысловатая история, в ней есть что-то наивное и детское. Можно ли создать научную физику, проецируя эту кровать и этого плотника на космос?
«Материя — ну это как дерево, из которого сделана кровать» — такова аристотелевская «физика». За сто лет до Аристотеля Анаксагор выдвинул теорию бесконечной Вселенной, наполненной газообразной материей, которая содержит в форме смеси микроскопических «семян» многие из элементов таблицы Менделеева (например, все металлы) — вот это больше похоже на физику без кавычек. В действительности за аристотелевской детской историей стоит креационистский космогонический миф: плотник — это демиург, а материя — бесформенный материал, который по определению не имеет структуры, а потому не может быть предметом научного знания (эпистемэ). Ну а если наука о материи невозможна, кто же ее будет изучать? Демокрит и алхимики думали иначе, но поскольку византийцы провозгласили Платона и Аристотеля единственными носителями непогрешимой истины среди язычников (так как их философию было легче согласовать с Библией — во всяком случае, так казалось византийцам), то химии пришлось ждать своего открытия до конца XVIII века.

knife.media