У каждого дня — своя вспышка

У каждого дня — своя вспышка, свое озаренье.

Шел ты и шел весь день, ничего такого не заметил — что же, иди дальше. Не проморгай снова. Может быть, это происходит как раз в то мгновенье, когда ты моргаешь глазами.

Утром роса была на траве, но солнце не сияло, и капли были серовато-красны, и розы молчали.

А на другое утро и солнце было, и роса была, но не было уже розы, она отцвела уже.

Троица, триединство, трехзвучие — все и дело, должно быть, в этом.

Я и цветок — этого еще мало, должно быть еще и солнце.

Я и береза — этого все-таки мало, должен быть еще и ветер, или скворец, или иней на березе.

Ночью так пахли маттиолы, но у меня был насморк.

Был у меня камин, и дрова у меня были, но не было спичек.

Были у меня часы, и часы мои тикали, но не было у них стрелок.

День — это темнота, в которой должна вспыхнуть стрелка.

Камень, который мы швыряем по поверхности воды, должен хотя бы раз подпрыгнуть. Сегодня вечером он утонул, не подпрыгнув ни разу.

Словно кто-то уже в этом саду побывал и собрал все.

Если день не вспыхнул ни разу — ночью я не усну.

В конце одного такого дня, не вспыхнувшего ни разу, потеряв все надежды, я смотрел телевизор. Где-то в другой стране, в Чехословакии, в небольшом городишке, под вечер, пели юные современные менестрели, парни с гитарами, пели среди голых деревьев, в осеннем тумане.

Они были молоды, они шли по осенним дорогам, они пели у хлевов и на цветочных клумбах.

Они были веселые и грустные, как их народ, как это положено каждому человеку.

Вода хлынула из часов, и время погасло.

Медленно покачивалась земля, вместе с Прагой, вместе с моей Бауской и Валдермалпилсом.

Я швырнул камень по поверхности воды, и он подпрыгивал снова и снова, и не желал тонуть.

Этот день успел вспыхнуть.

«Эпифании», перевод Юрия Левитанского