И все они, воспламенившись душой, стали поэтами

Всю жизнь, потребляя пищу и воду, мы строим новые клетки, мы растем, мы становимся больше и крепче. То, чего не было прежде, появляется и существует. Это неочевидный процесс. Его результаты заметны лишь по прошествии времени. Мы знаем, что процесс идет, но не знаем, как именно и почему.

Точно так же всю жизнь мы вбираем в себя звуки, зрелища, запахи, вкусы и осязаемые текстуры — людей, животных, пейзажей, событий, великих и малых. Мы вбираем в себя впечатления и переживания, и наш отклик на них. У нас в подсознании копится не только фактическая, но и реактивная информация, связанная с нашей реакцией на то или иное событие в жизни.

Это и есть та пища, на которой растет и крепчает Муза. Это наша кладовая, наш архив, куда мы должны возвращаться по сто раз на дню в бодрствующем состоянии, чтобы сверить реальность с воспоминаниями, и во сне — чтобы сверить воспоминания с воспоминаниями, то есть — призрака с призраком, с тем, чтобы изгнать этих бесов, если необходимо.

То, что для всех и каждого, — подсознание, то для писателей становится Музой, в его творческом аспекте. Это два разных названия для одного и того же понятия. И, независимо от того, как мы его называем, в нем заключается суть личности, которую мы так превозносим, возвеличиваем и всячески славословим в демократическом обществе. Это материал, из которого складывается оригинальность. Поскольку один человек отличается от другого именно суммой накопленного им опыта, суммой переживаний — и отложившихся в голове, и забытых. Поэтому даже похожие события каждый из нас видит совершенно по-разному. Кто-то раньше впервые сталкивается со смертью, а кто-то позже. Кто-то сразу встречает любовь, кто-то ждет дольше. Два свидетеля одной и той же аварии, как мы знаем, расскажут о ней совершенно по-своему, каждый — на собственном языке, непонятном другому. В мире не сто элементов, а два миллиарда. И все они проявляют разные свойства.

Каждый человек интересен и оригинален, даже самый тупой и недалекий. Если правильно к нему подступиться, разговорить его, не мешать ему излагать свои мысли, а потом спросить: «Чего ты хочешь?» (Или, если он очень старый: «Чего ты хотел?») — и он расскажет вам о своей мечте. А когда человек говорит от сердца, в свой момент истины он говорит, как поэт.

Со мной такое случалось не раз. Всю жизнь мы с отцом не особенно ладили и подружились лишь в самом конце. Его повседневная речь, его повседневные мысли были вполне заурядны. Но когда я спросил: «Папа, расскажи о надгробном камне, когда тебе было семнадцать» или «о пшеничных полях в Миннесоте, когда тебе было двадцать» — папа рассказывал, как в шестнадцать лет, в начале нашего века, еще до того, как были определены последние границы, когда не было никаких автострад, а были лишь верховые тропы и железные дороги, а Неваду трясло в Золотой лихорадке, он убежал из дома и направился на запад.

Не на первой минуте, и даже не на второй, и не на третьей, нет, в самом начале папин голос еще не менялся, не обретал правильный ритм и слова. Но если он говорил подряд пять-шесть минут, к нему внезапно прежняя страсть возвращалась — старые добрые времена, старые песни, погода, солнечный свет, звук голосов, грохот товарных вагонов в ночи, тюрьмы, дороги, сужавшиеся за спиной в золотистую пыль, Запад, открывавшийся перед тобой, — все это было в его рассказах. И ритм, и мгновения — много мгновений — истины, а значит, поэзия.

К папе вдруг приходила Муза.

Правда лилась наружу.

Подсознание говорило само за себя, не затронутое ничем, оно свободно стекало с его языка.

Чему мы, писатели, и должны научиться.

Нам есть чему поучиться у любого мужчины, женщины или ребенка, которые, если затронуть их душу, искренне расскажут о том, что они любили или ненавидели — сегодня, вчера или когда-то давным-давно. Это тот миг, когда бикфордов шнур, прежде влажно трещавший, воспламеняется — и начинается фейерверк.

Да, для многих это тяжелый труд, с их хромающей речью. Но я слышал, как фермеры рассказывают о своем самом первом урожае пшеницы на первой ферме после переезда из другого штата, и если это говорил не Роберт Фрост, то его брат, пусть даже и пятиюродный. Я слышал, как машинисты рассказывают об Америке в духе Томаса Вульфа, который исколесил всю страну на своем авторском стиле, как они сами разъезжают по ней на своих локомотивах. Я слышал, как матери рассказывают о долгой ночи после рождения их первенца, когда они боялись, что могут умереть вместе с ребенком. Я слышал, как бабушка рассказывала о своем первом бале в семнадцать лет. И все они, воспламенившись душой, стали поэтами.

 Рэй Брэдбери. «Дзен в искусстве написания книг»