«Я уже писал стихи, и я знал, что это единственное дело, которым я хочу заниматься.

В теплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок...
(И.А.Бродский)
*       *       *
Я решил, что с этого времени, с 1961 года, когда мне исполнился 21 год, я не буду больше странствовать. Я уже писал стихи, и я знал, что это единственное дело, которым я хочу заниматься.
Примерно в это же время, когда я жил уже снова в Ленинграде, работая фотографом в той же газете,
в которой работал мой отец, я впервые встретился с Ахматовой. Один мой друг спросил, не хочу ли я познакомиться с ней, и вот, в день второго советского космического полета, мы сели в электричку и через час оказались в местечке Келломяки, теперь носящем имя Комарово,
где у Ахматовой был небольшой летний домик, который она всегда называла "будкой".
Она пригласила нас бывать у нее, и я приезжал туда два или три раза, толком не понимая еще,
что происходит. Для меня это был скорее выезд за город, чем встреча с великим поэтом.
Но однажды, когда я вечером возвращался от нее в поезде один, мне припомнились какие-то
строчки ее стихов, и внезапно завеса спала. Я осознал, с кем я имею дело.
Мы сразу понравились друг другу; наши беседы были в большей степени болтовней, чем разговорами о поэзии. Ей было за 70; она перенесла уже два инфаркта, и врачи прописали ей пешие прогулки.
Она была высока ростом и имела поистине королевскую осанку. Увидев ее, легко было понять, почему Россией управляли в свое время императрицы.
У нее был большой кот по имени Глюк, который однажды пропал, и семья, с которой она жила на даче, составляла объявление о потере.
Она спросила: "Ну, как вы напишете - "Пропало полтора кота"?
И это "полтора кота" стало прозвищем,
которым она называла меня, говоря с моими друзьями.
Я всегда привозил ей пластинки с записями классической музыки и начал знакомить ее с американской поэзией; например, показал ей стихи Роберта Фроста. Потом мы с несколькими знакомыми сняли дачу неподалеку, и я проводил там осенние месяцы, так что мы виделись ежедневно. Она часто приглашала нас к обеду -
нас было четверо - и называла нас волшебным хором. Когда она умерла, волшебный хор потерял свой купол.
(И.Бродский. ,,Полтора кота")
*       *        *
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов еще светлее,
И всех похоже на аллею
У царскосельского пруда. 
(Анна Ахматова.  1958 г., Комарово)
*       *       *
"Самое интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, тем более,
что Ахматова хвалила мои стихи, а похвалы меня не интересовали.
Однажды, когда мы завтракали на веранде, произошла любопытная беседа. Ахматова вдруг говорит: "Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои произведения". Я, конечно, взвился, заверещал, что все наоборот. Но, до известной степени, задним числом, она была права.
То есть в те первые разы меня в основном привлекало чисто человеческое, а не поэтическое общение. В конце концов, я был нормальный молодой советский человек. "Сероглазый король" был решительно не для меня, как и "перчатка с левой руки". Все эти вирши не представлялись мне шедеврами. Так я думал, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние". 
*        *      *
,,Может быть, я преувеличиваю, но люди, с которыми Вы сталкиваетесь, становятся частью Вашего сознания, людей, с которыми Вы встречаетесь, как это ни жёстоко звучит, Вы как бы в себя «втираете», они становятся Вами. Поэтому, рассказывая об Ахматовой, я, в конечном счёте, говорю о себе. Всё, что я делаю, что пишу, - это, в конечном счёте, и есть рассказ об Ахматовой. Если говорить о моем знакомстве с ней, то произошло это, когда я был совершенно шпаной. Мне было 22 года, наверное. Рейн меня отвёз к ней, и моим глазам представилось зрелище, по прежней жизни совершенно не знакомое. Люди, с которыми мне приходилась иметь дело, находились в другой категории, нежели она. Она была невероятно привлекательна, она была очень высокого роста, не знаю, какого именно, но я был ниже её и, когда мы гуляли, я старался быть выше, чтобы не испытывать комплекса неполноценности. Глядя на неё, становилось понятно (как сказал, кажется, какой-то немецкий писатель) почему Россия время от времени управлялась императрицами. В ней было величие, если угодно, имперское величие. Она была невероятно остроумна, но это не способ говорить об этом человеке. В те времена я был абсолютный дикарь, дикарь во всех отношениях - в культурном, духовном, я думаю, что если мне и привились некоторые элементы христианской психологии, то произошло это благодаря ей, её разговорам, скажем, на темы религиозного существования. Просто то, что эта женщина простила врагам своим, было самым лучшим уроком для человека молодого, вроде вашего покорного слуги, уроком того, что является сущностью христианства. После неё я не в состоянии, по, крайней мере, до сих пор, всерьёз относиться к своим обидчикам. К врагам, заведомым негодяям, даже, если угодно, к бывшему моему государству, и их презирать. Вот один из эффектов. Мы чрезвычайно редко говорили о стихах как о таковых. Она в то время переводила. Всё, что она писала, она всё время показывала нам, т. е, я был не единственным, кто её в достаточной степени хорошо знал, нас было четверо (Рейн, Нейман, Бобышев и я), она называла нас «волшебным куполом». («Волшебный купол» с божьей помощью распался.) Она всегда показывала нам стихи и переводы, но не было между нами пиетета, хождения на задних лапках и заглядывания в рот. Когда нам представлялось то или иное её выражение неудачным, мы ей предлагали поправки, она исправляла их, и наоборот. Отношения с ней носили абсолютно человеческий и чрезвычайно непосредственный характер. Разумеется, мы знали, с кем имеем дело, но это ни в коем случае не влияло на наши взаимоотношения. Поэт, он всё-таки в той или иной степени прирождённый демократ. Он, как птичка, которая, на какую ветку ни сядет, сразу же начинает чирикать. Так и для поэта - иерархий в конечном счете не существует, не иерархий оценок, о которых я и говорил вначале, а других, человеческих иерархий».  (Д. Глэд, интервью с Иосифом Бродским, альманах «Время и мы», М.-Нью-Йорк, «Искусство», 1990)
*       *      *
 «Всё, касающееся Ахматовой, - это часть жизни, а говорить о жизни - всё равно, что кошке ловить свой хвост. Невыносимо трудно. Одно скажу: всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала Вас в гомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, ещё и потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются. В разговорах с ней, просто в питьё с ней чая или, скажем, водки ты быстрее становился христианином - человеком в христианском смысле этого слова, - нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому». 
(Волков С., Диалоги с Иосифом Бродским, М., «Эксмо», 2002)
*      *       *
Вот я вновь принимаю парад 
посветлевшей листвы на участке, 
и, приветствуя этот возврат, 
гулко дятел стучит для острастки.
И с берёзы прозрачной на дверь 
опускается лист полусонный. 
Закрываю воду, теперь 
пусть дожди поливают газоны.
Дым плывёт над трубой, и заря 
чуть кивает из сумрачной рани 
золотой головой октября, 
утопающей в мокром тумане.
Больше некуда мне поспешать 
за бедой, за сердечной свободой. 
Остается смотреть и дышать 
молчаливой, холодной природой.
Иосиф Бродский
5 октября 1963 года, Комарово
*       *       *
Анна Ахматова - Иосифу Бродскому
Иосиф, милый!
Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т.е. реально существующее письмо
(в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась.
Сегодня Петров день - самое сердце лета. Все сияет и светится изнутри. Вспоминаю столько [самых] [таких] разных Петровых дней.
Я - в Будке. Скрипит колодезь, кричат вороны. Слушаю привезенную по Вашему совету "Дидону".
Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя.
Оказывается, мы выехали из Англии на другой день после ставшей настоящим бедствием бури,
о которой писали в газетах. Узнав об этом, я поняла, почему я увидела такой страшной
северную Францию из окна вагона. Тогда подумала: "Такое небо должно быть над генеральным сраженьем".
(День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже).
Черные дикие тучи кидались друг на друга, вся земля была залита бурной мутной водой:
речки, ручьи, озера вышли из берегов. Из воды торчали каменные кресты - там множество кладбищ и отдельных могил от последней войны.
Потом был Париж, раскаленный и неузнаваемый. Потом обратный путь, когда хотелось только одного - домой, домой...
12 июля 1965
Комарово
*       *       *
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
А.А.Ахматова   13 июня 1962
*       *       *
На годы близости с Ахматовой пришлись самые трудные испытания в жизни Бродского – любовная драма, попытка самоубийства, сумасшедший дом и тюрьма, кошмарный суд, предательство друга. Все происходившее с ним трогало Ахматову самым интимным образом. 11 сентября 1965 года она записывает в своем дневнике: «Освобожден Иосиф по решению Верховного Суда. Это большая и светлая радость. Я видела его за несколько часов до этой вести. Он был страшен – казался на краю самоубийства. Его (по-моему) спас Адмони, встретив его в электричке, когда этот безумец возвращался от меня. Мне он прочел „Гимн Народу“. Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорит Достоевский в „Мертвом доме“: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович. На этом погиб мой сын. Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком. Да просветит его Господь! Бедный мой Левушка». В этой записи, сделанной уже после испытаний, выпавших на долю Бродского в 1964–1965 годах, показательно сравнение Бродского с сыном, причем не в пользу последнего.  Ахматова высоко оценивает не только стихи как таковые, но и моральную чистоту, стойкость, сделавшие стихи возможными. Бродский, со своей стороны, считал, что лишь пытается по мере сил следовать примеру Ахматовой:  «Сколько всего было в ее жизни, и тем не менее в ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счеты. Она просто могла многому научить. Смирению, например. Я думаю – может быть, это самообман, – но я думаю, что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами. Если бы не она, потребовалось бы больше времени для их развития, если б они вообще появились».
 *       *       *
Анна Ахматова Иосифу Бродскому чьи стихи мне кажутся волшебными...
,,Последняя роза,,
Вы напишете о нас наискосок.
И. Б.
Мне с Морозовой класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
1962 
*       *       *
Лев Лосев : ,,...в чем-то семидесятипятилетняя Ахматова считала двадцатипятилетнего Бродского мудрее себя. Она неоднократно возвращается к мысли Бродского о том, что главное в поэзии — это величие замысла. «И снова всплыли спасительные слова: «Главное — это величие замысла» (Ахматова); «Постоянно думаю о величии замысла о нашей последней встрече и благодарю Вас»
*      *       *
Надежда Мандельштам : ,,...Иосиф Бродский. Среди друзей „последнего призыва“, скрасивших последние годы Ахматовой, он глубже, честнее и бескорыстнее всех относился к ней....И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».
*       *       *
Своей дочери Иосиф Бродский дал первое имя - Анна - в честь Анны Ахматовой. Чем глубже он размышлял о ее судьбе, тем больше преклонялся перед великой стойкостью ее духа в страшных испытаниях, творческим и нравственным величием, умением прощать, скромностью и добротой.
*       *       *
"Утренняя почта для А. А. Ахматовой из города Сестрорецка"
В кустах Финляндии бессмертной,
где сосны царствуют сурово,
я полон радости несметной,
когда залив и Комарово
освещены зарей прекрасной,
осенены листвой беспечной,
любовью Вашей - ежечасной
и Вашей добротою - вечной.
Иосиф Бродский  1962