Философ в политике. Е.Н.Трубецкой и Вл.Соловьев

Е. Н. Трубецкой. Миросозерцание В. С. Соловьева. М. Московский философский фонд, "Медиум". 1995. Т. 1. – 604 стр.; т. 2. – 622 стр.
 
В серии "Из истории отечественной философской мысли" (приложение к жур-налу "Вопросы философии") вышла еще одна книга – переиздание "путейского" двухтомника княз Е. Н. Трубецкого. За шесть лет существования серии мы – философы, филологи, русисты, да и просто любители самобытной русской мысли – настолько привыкли к ней, что принимаем книжки как должное. Часто, не успев перелистать (так и хочется по старинке сказать – не разрезав), ностальгически улыбнувшись привету из "тех еще" лет, когда переизданная ныне книжка с тщанием, от корки до корки прочитывалась в залах Ленинки или в ее спецхране, ставим ее на полку. Или же заносим название в дезидератум своего чтения, расчетливо рассудив, что в наше суетное время как-то даже неловко приниматься за тома, в заглавие которых вынесено архаичное слово "миросозерцание". Не лишним будет вспомнить, что начало серии было положено постановлением ЦК КПСС, за ее материальное и полиграфическое обеспечение взялось могущественное издательство "Правда", и это отнюдь не худшим образом сказалось на качестве издания первых ее томов. Курьезом кажется теперь, что после выхода первого тома серии – "Сочинений" Н. А. Бердяева – в заставке "Философских бесед" академика Фролова на первом канале телевидения в триаде классиков-основоположников произошли перестановки: на месте одного из них, кажется Энгельса, оказался Бердяев. Но когда переиздание русской философской классики перестало быть политическим козырем, появление каждой новой книги серии – плод героического энтузиазма нескольких человек. Отсутствие государственной программы поддержки подобных изданий (не отсутствие таковых программ в принципе, но странный механизм их распределения, благодаря которому их пользователями прежде всего становятся бывшие партийные издательства, имеющие мощные связи) приводит серию, украшающую стеллажи ведущих университетских библиотек и славистских центров мира, на грань гибели. Это и заставляет прежде всего воздать хвалу тем подвижникам, благодаря которым список персоналий серии пополнен одним из самых ярких имен на русском философском небосклоне.
 
Князь Е. Н. Трубецкой не был обойден вниманием за последние годы, но несогласованность издательской практики привела к тому, что мы имеем три переиздания "Смысла жизни" (книги безусловно значительной, да и привлекающей своим названием неофита, в душе которого, говоря языком Соловьева, еще живет "метафизическая потребность") и ни одного переиздания историко-философских диссертаций об Августине и Григории VII, ни "Метафизических предположений познания", ни, наконец, как воздух необходимых современной бездушной культуре воспоминаний Е. Н. Трубецкого, изданных посмертно в Софии и Вене. Но то, что составители данных томов (под ними, помимо А. А. Носова, видимо, следует подразумевать и "принимавших участие в подготовке" И. В. Борисову, Н. К. Гаврюшина, Т. Н. Панченко и Т. А. Уманскую) не допустили досадного повторения, выбрав для представления Е. Н. Трубецкого-философа "Миросозерцание В. С. Соловьева" – труд, которому было отдано четыре года его жизни (1909 – 1913) и в котором философ соловьевской формации и личный друг Соловьева четко размежевался с ним по ряду положений, – представляет несомненную заслугу участников этого предприятия. Кроме небольшого круга републикаций Е. Н. Трубецкого заметно выделяется предпринятая А. А. Носовым публикация, пока что первая и единственная ("Новый мир", 1993, No 9, 10), значительной части переписки Е. Н. Трубецкого и М. К. Морозовой – меценатки, вдохновлявшей и финансировавшей деятельность издательства "Путь" и Религиозно-Философского общества памяти Вл. Соловьева, а также возлюбленной Е. Н. Трубецкого. Эта публикация не только проливает свет на внутренний мир философа, но и, открывая нам удивительный роман, который не в последнюю очередь был инспирирован соловьевской тематикой (ведь, как писал недавно ушедший от нас Ю. М. Лотман, любовь облекает себя в язык и представления своей культурной эпохи), позволяет понять внутреннюю мотивацию, подвигшую автора к работе над "Миросозерцанием...". Е. Н. Трубецкой не докторскую диссертацию сочинял, не плановый ученый труд (помнится, Розанов писал о Соловьеве, что он не будет читаться иначе как для того, чтобы написать диссертацию о Соловьеве!), наконец, книгу нельзя рассматривать только как дань умершему другу. О Соловьеве было немало написано и до выхода в свет книги Е. Н. Трубецкого. Сразу после кончины Соловьева нашлось столько друзей и приятелей, охочих поведать о нем что-нибудь забавное, что этот факт можно без тени иронии сравнить с обнаружившимся в минувшем десятилетии феноменом Высоцкого.
 
Трубецкой искал у Соловьева и через Соловьева ответа на конкретные вопросы "христианской политики". Критический разбор соловьевской теократии не упрекнешь в недостатке пафоса, с которым философ отстаивает идею гражданской свободы христианина. Написанию книги предшествует "хождение" кн. Е. Н. Трубецкого в политику: он становится членом Государственного совета, едва не попадает в кабинет министров С. Ю. Витте, издает политический журнал "Московский еженедельник", создает из отколовшихся кадетов-аристократов небольшую политическую партию. Не случайно в это время он пишет М. К. Морозовой: "Знаете ли Вы, в чем слабость Соловьева? Несомненно в Обломовщине... Курьезно, что за изображение практического идеального христианства взялс самый непрактический человек, какой только существовал в нашей непрактической России".
 
Поэтому вполне понятно, почему двухтомник открывается статьей А. А. Носова "Политик в философии". В статье очерчена в основном внешн канва политической деятельности кн. Е. Трубецкого периода написания "Миросозерцания..." и ближайших к нему лет. Изложения политических взглядов Трубецкого А. А. Носов не дает – за этим читателя следовало бы отослать к "Смыслу жизни", вышедшему в 1994 году в издательстве "Республика", книге, куда вошли избранные статьи из "Московского еженедельника" и публицистика времени Первой мировой войны. Вообще из статьи А. А. Носова выносится отчетливое впечатление, что, хотя интеллектуальная и общественная деятельность Трубецкого была всецело подчинена идее общественного служения (даже Когена с Риккертом, преодолевая скуку, критиковал "в виде послушания и служения своему отечеству"), Е. Н. Трубецкой все-таки скорее остается "философом в политике": область кабинетной рефлексии была ему гораздо ближе, чем политическая деятельность. Исследователь добросовестно просматривает журналы калужских земских собраний, из которых явствует, что в 1913 году Е. Н. Трубецкой участвует в губернских комиссиях по народному хозяйству, ветеринарному и страховому делу, работает над "Миросозерцанием..." в промежутках между посевами овса и борьбою с проволочным червем. "Солдат, коннозаводчик, поэт и переводчик", – вспоминает А. А. Носов в связи с этим автохарактеристику А. А. Фета. Но это отнюдь не выдвигает в творческой биографии кн. Е. Н. Трубецкого на первое место практика, отводя философию на второй план, а скорее свидетельствует о некой душевной органике, утраченной подавляющим большинством его сподвижников по "Пути". Когда Н. А. Бердяев пишет в 1912 году книгу о А. С. Хомякове, то сколь настойчиво твердит он об Алексее Степановиче – "добрый русский барин", с какою ностальгией вспоминает о поэзии барских усадеб, из которой рождалась славянофильская философия "цельного разума", с каким упоением перечисляет личностные ипостаси Хомякова: страстный охотник, специалист по густопсовым, изобретатель сеялки и лекарства от холеры, врач-гомеопат и только после этого – историк, философ, богослов. Под ногами у Хомякова есть почва, а под ногами Бердяева – кормящегося исключительно литературным трудом и грезящего о "новой религиозности" – ее нет. Когда в 1909 году К. С. Станиславский ставит в Художественном театре "Месяц в деревне" И. С. Тургенева, он делает ставку в концепции спектакля на сентиментальную поэзию ушедшего дворянского быта, и спектакль становится этапным в истории театра. Брать Трубецкие на фоне начала века кажутся по личному складу словно пришедшими из эпохи славянофилов (хотя по мысли они весьма от них отличались). Чтобы убедиться в этом, достаточно перечесть воспоминания Е. Н. Трубецкого "Из прошлого", написанные в дни весенней революции 1917 года, когда в сознании его представился светлый образ проданной отцом Ахтырки – дедовского имения.
 
Мы неспроста вспомнили об этом, потому что нашли в сопроводительных статьях А. А. Носова сходные с бердяевскими тематические акценты (не скажу – тональность, потому что она другая – не лишенная весьма характерной для современного гуманитария, впрочем, весьма симпатичной нам иронии). Так, в материалах, обрамляющих основной текст, подчеркнут интерес к личности философа, его общественной деятельности, творческой биографии, интимной стороне его жизни и на второй план отнесена характеристика его мысли, философской работы. Отсюда и неточность некоторых второпях сделанных замечаний: именование "Смысла жизни" "первой оригинальной работой" Е. Н. Трубецкого (а "Метафизические предположения познания", да и другое?), догадка о том, что если бы Трубецкой не умер преждевременно от тифа в осажденном большевиками Новороссийске в 1920 году, то "в историю русской философии он вошел бы на равных со своим братом Сергеем". Позволив себе не согласиться с такими оценками, отметим все же в подходе этого рода некий симптом нашего времени: в Соловьеве нам гораздо интереснее то, что он "пререкался с чертом" и видел Подругу вечную в Фиваидской пустыне, чем его метафизические размышления о втором Абсолютном, в Трубецком – то, как он мыслил свой духовный союз с любимой сквозь призму страданий Зигмунда и Зиглинды в "Валькирии" Вагнера, чем то, что он думал, скажем, о "творческой причинности" Л. М. Лопатина. Поэтому не случайно внимание А. А. Носова устремлено на личную сторону биографии его героя. Представим себе, что из тесной двухкомнатной квартиры типовой многоэтажки мы попадаем в обжитую дворянскую усадьбу, ходим по ее гостиным, заглядываем в спальни, чуланы, погреба, приоткрываем шторы, находим массу странных и непонятных вещей. Голова идет кругом. Примерно в таком же положении ощущает себя современный исследователь, работая с архивными документами и оживл тени милых и в чем-то безнадежно наивных людей.
 
Большое преимущество А. А. Носова, выстраивающего "научный аппарат" двухтомника, как уже говорилось, в том, что он является пока единственным поверенным (разумеется, самовольным) в любовных делах Е. Н. Трубецкого и благодаря их переписке с М. К. Морозовой способен реконструировать историю создания текста "Миросозерцания...", что он и проделывает в приложенной ко второму тому статье "История и судьба "Миросозерцания Вл. С. Соловьева"". История эта начинается письмом Евгения Николаевича брату Сергею, написанным в 1886 году, когда Сергей работал над сочинением о Софии, и повествующем о знакомстве с Соловьевым. Письмо проливает свет на многие расхождения, прежде всего по церковным вопросам, которые станут позже предметом рефлексии в "Миросозерцании...". Крайне интересно и критическое переосмысление Трубецким философии любви Вл. Соловьева, неоправданно распространившего половую любовь на самые высокие ступени любовной "лестницы", – переосмысление, происходившее под влиянием романа с Морозовой, находившегося в ту пору на пике своего развития. Ценный материал собрал А. А. Носов о наметившемся расхождении Е. Н. Трубецкого с другими сотрудниками "Пути", прежде всего с С. Н. Булгаковым и Н. А. Бердяевым. Здесь были существенны и чисто философские мотивы, например разность в трактовке Софии: Булгаков принимал соловьевскую идею грехопадения мировой души и превращал Софию во "вселенскую хозяйку"1, Трубецкой же видел во всем этом проявление пантеизма, признаваясь в предисловии к "Миросозерцанию...", что его всегда отталкивала "пантеистическая гностика Соловьева, перешедшая к нему от Шеллинга и Шопенгауэра", и помещал Софию в трансцендентной, божественной реальности. Подобными расхождениями объясняется и тот факт, что книга, вышедшая в "Пути", содержала указание: "Издание автора".
 
Что же касается ситуации вокруг книги Е. Н. Трубецкого, то составители поступили разумно, дополнив текст "Миросозерцания..." полемикой двух близких друзей Соловьева – Е. Н. Трубецкого и Л. М. Лопатина, соперничающих в наиболее аутентичном толковании соловьевского наследия, как выразился А. А. Носов, за "право на ношение "крылатки" по праву духовного родства". (Он наметил интереснейшую тему мифологизации образа Соловьева в русском Ренессансе: "Заношенная крылатка становилась культурным символом, подобным пушкинскому перстню".) Полемика занимает во втором томе более ста шестидесяти страниц. Помимо того что Лопатин – друг Соловьева с семилетнего возраста – сообщает в ней несколько ценных штрихов к портрету философа, включение полемики полезно и тем, что она восполняет практическое отсутствие в двухтомнике философского комментария и представляет исследователям-философам обширную почву для сличения позиций двух рассорившихся в результате этой полемики приятелей. Составители тома буквально спасли этот спор из реки забвения, представив тексты, разбросанные на страницах старых номеров "Вопросов философии и психологии"; нынешние издания редко могут позволить себе такую роскошь. Кстати, любопытствующему представляется возможность уяснить, каков был канон философской полемики того времени. Но мы погрешим против истины, если предложим современникам взять эту полемику за образец. Оппоненты слишком придирчивы друг к другу, демонстрируя уязвленное самолюбие, и спор о том, был ли Вл. Соловьев пантеистом, сводится в конечном счете к сведению личных философских счетов. Мы не видим смысла в том, чтобы восемьдесят лет спустя расставлять в этом споре точки над "i", но не ошибемся, предложив читателю поискать в формулировках спора любопытные психологические черты спорщиков. И детска обидчивость Лопатина, раз и навсегда "от юности своея" сформулировавшего дл себя философские принципы, и донкихотство Е. Н. Трубецкого вкупе с тяжеловесной неповоротливостью его мысли (недаром А. Белый сравнил философствующего Евгения Николаевича с медведем, ходящим по канату) демонстрируют неохоту обоих спорщиков хоть на мгновение примерить к себе позицию оппонента, без чего диалогу состояться трудно. Когда полемика идет по второму кругу, читать ее становится скучновато. Но именно в этом споре мы встречаем – едва ли не впервые в русской философской культуре – серьезные аргументы pro et contra соловьевского понимания Софии. Учитывая сложное отношение софиологии к православной догматике, мы можем увидеть в этом столкновении прообраз "спора о Софии" в 1935 году, в период активной богословской работы в парижской эмиграции о. Сергия Булгакова, когда ему оппонировала Московская Патриархия в лице митрополита Сергия и богослова Владимира Лосского.
 
На наш взгляд, в русской богословской и философской мысли опыт софиологии имеет преимущественно историческое значение и сегодня вряд ли может быть творчески возобновлен. Именно поэтому нам видится актуальным выявление рифов и подводных камней в соловьевской софиологии, с блеском проделанное Е. Н. Трубецким в "Миросозерцании...". Критика софиологии Трубецким вырастает не из отвлеченного представления о субстанции Бога и твари (хотя этому вопросу и посвящена изрядная часть полемики с Лопатиным), а из реального жизненного мироощущения. В одном из писем к М. К. Морозовой из Берлина он рассказывает о своем посещении синематографа, где показывали в течение четверти часа, как личинка водяного жука пожирала прочих водных обитателей. Ощутив весь ужас "бессмыслицы естественного существования", он отписал своей возлюбленной: "Ты не можешь себе представить, как сильно в эту минуту ненавидел пантеизм и хотел убежать из этого мира. Редко так сильно ощущал "афонское" настроение. Может ли быть клевета на Бога гнуснее той, которая утверждает, что это божественно!"
 
Наконец, добавим ложку дегтя в бочку меда. Подготовка книги – дело многолетнее и кропотливое, но в теперешней ситуации на это накладываются еще и разнообразные внешние обстоятельства. А. А. Носову удалось сделать многое, чтобы книга была интересной не только аутентичным текстом кн. Е. Н. Трубецкого. Но на двухтомник, увы, легла печать некоторой спешки и мелких недоработок. Носов справедливо отвергает принятую ныне многими комментаторами практику "пояснения понятного". Поэтому мы не упрекаем его в отсутствии, скажем, референций на библейские цитаты. Но если бы редакция пригласила к участию в томе еще одного комментатора, сделавшего бы акценты на философских аспектах работы Е. Н. Трубецкого, то это только раскрепостило бы А. А. Носова для основной части взятой им на себя работы. Изрядное число погрешностей, а также слишком большое для книги, вышедшей в столь хорошо зарекомендовавшей себя серии, количество опечаток и редакторских оплошностей (например, отсутствие специальных колонтитулов для приложения, разночтения в названиях и т. д.) лежат на совести редактора тома. Конечно, опечатки в типографских изданиях есть непременный атрибут и показатель социальных потрясений. Но пунктуальность и педантизм редактора – не являются ли они первым положительным шагом (пусть весьма еще слабым и несовершенным, – как выразился бы Владимир Соловьев) к восстановлению общественной стабильности?
 

Опубликовано в журнале: "Новый Мир" 1996, №3, КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ