«Иное царство» русских сказок

Некогда народные сказки заменяли простому человеку школу. Сегодня чтение народных сказок стало уделом самых маленьких. Однако умеем ли мы правильно объяснять сказки, не рано ли отворачиваемся от них?

Православный писатель Александр Посохов в одной из своих публикаций говорит: «В «Репке» все существа, от дедки до кошки, суть тело, мышка — дух». Именно благодаря мышке, олицетворяющей собой силы Святого Духа, и справляются герои с репкой, вытягивая её из земли.

Далее Посохов пишет: «Иванушка-дурачок в русских сказках — это Плоть в предельном состоянии, пред-духовном». Такая же история приключилась и Емелей. Был он никем, а стал зятем царевым. Не воровством, не трудом высокое положение занял. Кажется, всё, что он умел — только сказать: «По щучьему велению, по моему хотению». Но раньше-то читали сказку по-другому, объясняю я своей дочери: «По Божьему хотению»! И нашим бабушкам было понятно, почему щука отблагодарила Емелю не единожды, а многократно. Прямо-таки повела его по жизни. Емеля «взял» щуку не только добротой, но и полнейшим к ней доверием! Рыба здесь олицетворяет высшую премудрость, Иисуса Христа, а волшебные слова молитву!

Об этом же пишет в 1923 году в журнале «Русская мысль» князь-эмигрант Евгений Николаевич Трубецкой: «Существует, например, целый христианский вариант известной народной сказки, где волшебная щука достается праведнику за усердную молитву». Это совсем иной уровень понимания смыслов русской народной сказки.

По мнению Трубецкого, «дурак», или «незнайко», стоит на пороге так называемого «иного царства». Найти это царство — высший идеал христианского русского народа. Именно через сказку и могут распространяться в семье и школе важнейшие православные понятие. Это особенно нужно теперь, когда американские мультфильмы заметно вытеснили из сознания и культуры детей отечественные мультфильмы, а переводная детская литература — российскую, литературные же сказки зачастую пишутся нерелигиозными авторами.

Неслучайно масон Уолт Дисней в своё время говорил: «Если мы не создадим американской анимации, нам не удастся воспитать Истинного Американца». И Дисней стал рассказывать нам наши же сказки, но по-своему, заметно преобразуя их, и, следовательно, американизируя национальное сознание.

Что мы можем противопоставить сегодня этой, своеобразной информационной интервенции? Только память о забытом. Правда, как пишет Трубецкой, «попытка узнать душу народа в его сказке» сталкивается с тем, что «национальное… почти всегда вариант общечеловеческого». Сказка «странствует, передается от народа к народу». «Единое мифологическое предание» зародилось ещё до разделения индоевропейского народа. А много после пополнялись сказки и новыми смыслами, которые Трубецкой называет «сверхсовременными». «В ней есть множество различных исторических наслоений, отражений различных исторических эпох, весьма отдаленных друг от друга». В иных сказках, например, богатырь назначается даже губернатором, а богатыри расстреливают бабу Ягу из ружей, упоминаются курьеры, жандармы, сенаторы, публикации в газетах.

Всё это, конечно, дает надежду и нам, современным детским писателям, что мы имеем право — обращаться к «устойчивым магическим преданиям», по-своему преобразуя их, осовременивая и дополняя. Однако следует избегать одной опасности. Недавно я прочитала в газете советы, которые давал Эдуард Успенский молодым авторам: брать русскую народную сказку и помещать её в наше время. Мол, очень простой путь сочинительства. Простой? Да. Но бережный ли? Как бы вторжением в народную сказку не уничтожить её главных, её христианских смыслов!

Есть и другие советчики. Когда-то в детстве отец рассказывал мне, как один писатель поучал другого: вместо «жили-были дед да баба», писать: «жили были два атома». И не семья у них была, а молекула. Конечно, это — лжеосовременивание, изменение сказки до её полной неузнаваемости, фактически до уничтожения самого фольклорного материала, сказочных архетипов, излюбленных образов.

Надо, видимо, так обращаться к истоку, чтобы, как пишет Трубецкой, не изменить «волшебной сущности сказки, унаследованной от глубокой древности». Ведь именно благодаря ней, «магическое предание» и стало «необычайно устойчиво», смогло передаваться без искажений на протяжении тысячелетий! «Образы эти не сохранились бы памятью народной, если бы не выражали не проходящих, неумирающих ценностей человеческой жизни».

Иначе говоря, дороги эти поэтические образы тем, что в зашифрованном виде несут в себе важнейшие, устойчивые духовные ценности народа. Нам ли их разрушать?!

Если Баба Яга подается народной мудростью как существо в одном случае злое, враждебное человеку, а в другом — относящееся к нему нейтрально или даже подсказывающее и помогающее, это не меняет главного свойства ведьмы — оставаться символом нечистой, темной силы, с какой христианину лучше не водиться. Поэтому, на мой взгляд, нельзя подменять эти знаки образом Бабы Яги — доброй волшебницы. А подмена такая в современной детской литературе осуществлена. Не только автором немецкой «Маленькой Бабы Яги», но и одним из самых интересных детских писателей России Дмитрием Емцом, в его сериале «Таня Гроттер».

Трубецкой отмечает и сказочный образ Кручины, Горя, Бессчастья, Печали, расшифровывая его как причину движения, творения жизни: «От бедности и скудости жизни происходит всё наше человеческое искание…» Человек вынужден впадать в творчество, отправляться на поиски подвигов, когда одолевает его «одна дума глубокая» — «как разогнать злую кручину», «чем жить поживать».

Но эта печаль — маета не только русского Иванушки, но и датского принца Гамлета. Устремление в «новое царство лучшего места искать» посещает и Чацкого. Из этой же неудовлетворенности видимой, материальной жизнью вся тоска-скука «лишних людей» русской литературы. И Онегин, и Печорин, и Обломов бессознательно узнаваемы нашим сердцем, выросшим на материале русской народной сказки. Это всё Иванушки, Емелюшки да Данилушки, лежащие на печи. Лежащие, вместо того, чтобы предавать себя бодрящей немцев, англичан и датчан практической деятельности созидания новых материальных ценностей. Деньги у наших «лишних» водятся, но душа всё равно тоскует.

Почему? В поисках ответа на этот важный вопрос герои и начинают свои приключения в романах и повестях. Наивно думать, что их душа просила одной социальной справедливости или революции, способной лишь перераспределить материальные богатства общества.

Поразительно, отмечает Трубецкой, что в сказке «Поди, туда — не знаю куда» тоскующего, неудовлетворенного жизнью купеческого сына пожалел даже царь. Уважая его тоску-маету, не стал наказывать за содеянную вину, лишь «назвал его Бездольным, велел приложить ему в самый лоб печать, ни подати, ни пошлины с него не спрашивать и, куда бы он ни явился, накормить его, напоить, на ночлег пустить…»

Можно задать себе и другой вопрос, почему в народных сказках так много радостных дураков. Ведь какой-нибудь Иван-дурак не просто лежит на печи, он ещё и песни поет! Не есть ли это выражение того, к чему призывал первохристиан апостол Павел: «Радуйтесь! Непрестанно радуйтесь!»? Иван-дурак, Ганс-дурачок в немецкой сказке давно поняли тщету поисков материального богатства, его относительность. Да они и не одни на печи — с ними пребывает Бог! Иван с Гансом словно знают это, вот и поют! «Нищета духовная», замечает о них Трубецкой с надеждой, «Бог дурней жалует»!

«Но что такое «иное царство»? — спросила меня моя младшая дочь. — «Оно в присказке?» Нет. Только самые простые души могли отождествлять «иное царство» с материальным достатком. Они-то и сочинили дразнящие аппетит присказки: «На море, на окияне, на острове Буяне, стоит бык печеный…» В них и молочные реки, и кисельные берега, и печки, полнящиеся пирогами.

Но рассказчик отделяет присказку от сказки, произнося: «Сказка будет впереди».

В сказочной истории «Худо, да хорошо» барин спрашивает мужика: зачем тот в город ездил. «За мерою гороха». — «Вот это хорошо!» — «Хорошо да не дюже, ехал пьяный да рассыпал!» — «Вот это худо!» — «Худо да не дюже». И так на все вопросы: то «хорошо, да не дюже», то «худо, да не дюже». Не находит сказочный мужик, носитель народных идеалов, подлинного добра или худа ни в горохе, ни в свиньях, ни в сторожевых псах, ни в рыжей корове. «Ни в чем вообще житейском», — говорит нам князь Трубецкой. Оттого и такие странные, чудаковатые концовки в наших сказках: «И я там был, мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало».

И хотя в народной сказке почти не упоминается о Боге, она — выражение его главных заповедей, данных Богом человеку, возможно, ещё в раю. Бог присутствует в сказочных чудесах. Почему щука говорит? Почему ведра сами в дом пошли? Трубецкой объясняет: «В сказке выражается подъем к чудесному над действительностью». Иначе говоря — подъем к божескому, к божественному.

Посему когда сказка отражает лишь социальные реалии времени, сводится, например, к описанию борьбы классов, она значительно теряет свою привлекательность. Если, конечно, героями не становятся существа чистые, бескорыстные, как Оля и Яло в «Королевстве кривых зеркал» В. Губарева, Суок в «Трех толстяках» Ю. Олеши.

Трубецкой предостерегает будущих авторов: конец сказки должен заключать в себе некоторое разочарование: «В рот-то не попало!» «Сказка не насыщает; но именно поэтому ею нельзя пресытится». В ней происходит лишь «подъем над житейским». Но некоторая грусть-тоска может остаться в герое и после завершения его приключений. Да так оно и в жизни бывает!

«Многое ли останется от нашей поэзии и от нашей музыки, если выкинуть из них сказку и сказочное?», — наивно спрашивает Трубецкой, не догадываясь о том, что в начале 21 века сказка будет в России гонима. Ведь крупные московские издательства начнут противиться выпуску повестей-сказок, предпочитая этот национальный жанр жанрам веселых приключений, страшилок, фэнтези, ужастиков, детективов для детей, любовных историй для девочек.

Интересно и замечание Трубецкого о том, что далеко не все герои сказок несут в себе высокое духовное начало. В числе даже самих искателей «иного царства» «есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня».

«Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлеба!» — говорит мать–старуха своему сыну. Перед этим она продала всё, что у неё было, в том числе избу. Какая знакомая ситуация! Легкий хлеб — вековечная мечта человеческой лени. А наиболее простой способ добывания «легкого хлеба» — воровство.

Даже сын царский коня не покупает, а крадет. А где воровство, там и хитрость взамен добродетели. Не мало в сказках героев, которые рассуждают: «Без денег нет житья. Хоть у черта, но всё что-нибудь да заработаю». У этих героев своё представление об «ином царстве». При чтении этих сказок детям надо обязательно обращать внимание на этот поворот сюжета. В одной из сказок, например, говорится, что черт подстерегает воров и превращает их в птиц. Зло наказуемо порой с помощью ещё более сильного зла.

Но очень часто неудачник–бедняк преодолевает–таки свою судьбу с помощью воровства. Даже царевна говорит: «Хочу замуж за того, кто меня украл!» В сказках этого сорта нередок и народный разгул, когда бедняк много ест, пьет, гуляя по кабакам. Сказка отмечает и опасное любопытство людей, которые, скуки ради, задаются вопросом: «Я горя никакого не видал, а говорят, что лихо на свете есть; пойду, поищу себе лихо». И находят его, подпадают под его власть. Это, как правило, происходит с теми, кто не различает подлинного добра и зла, и начинает искать тьмы. Чем ни Печорины? Опять — всё как в жизни!

Интересно и то, что искомое «иное царство» всегда отстоит от реального мира на бесконечное расстояние, которое можно преодолеть только волшебными способами передвижения и своего рода аскетическими подвигами, тяжелой жертвой.

Иван-царевич собственным телом подкармливает гигантскую птицу, выносящую его из глубокой пропасти к свету, к счастью. А многие во время пути износят не одну пару чугунных башмаков, не один чугунный хлеб изгрызут.

Мечта о чужедальних странах, где человеку всегда хорошо, так велика, что уже один полет на гигантском орле под самым небом и тот вознаграждает человека за его желание побывать в «ином царстве». И ради этого полета человек три года кормит-поит гиганта, который в состоянии разорить всё его небольшое хозяйство.

О человеке же, который слишком погряз в житейском, сложилась поговорка: «Не далось свинье на небо поглядеть». Выкармливание гигантской птицы — один из любимых сказочных образов, замечает Трубецкой. Птица эта — вещая: орел, сокол, птица Моголь. И как тут объяснить свинье, что есть люди, которым доставляет удовольствие терпеть лишения ради того, чтобы их душа летала потом на крыльях?

А ведь в русской сказке — Моголь, в конце концов, отрыгнула куски человеческого мяса, Иван приложил их к ногам, и мышцы его срослись. «Цена подъема в небеса, — объясняет Трубецкой, — не человеческое мясо, а человеческая жертва». Эту идею хорошо понимает православный человек. «И пока эта жертва не принесена, птица всякий раз будет грозить опуститься, не долетев до цели». Ведь «подъем невозможен без некоторого внутреннего озарения».

На крыльях поднимаются в сказках не только птицы, но и вещие жены, волшебные волки, змеи. Это победа над «тяжестью», победа над материей, когда крылья служат образом одухотворенности. Человек поднялся над миром, и перед ним открылись необыкновенные горизонты. Как пишет Пушкин в стихотворении «Пророк»:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

Это вам не мечта о гулянии в трактире. Тут говорит иная русская душа, замечает Трубецкой. А у «иной души» ко многому отношение другое. Для человека обычного природа — продукт потребления, к тому же, зачастую, враждебно к нему настроенная. Но обладатель «иной души» способен и посочувствовать раненному зверю, и стать ему братом. Он переживает чувства зверя как свои собственные. И если человек готов стерпеть мучающий его голод, но пощадить при этом птенцов лесной птицы, та способна поделиться с ним ключами от самого золотого ларца, в котором находится чудесный город, искомая «иная земля».

Порой животные не довольствуются жалостью человека к себе, и просят даже, чтобы он дал им, «меньшим братьям», новый закон жизни. С этим связана наклонность человека видеть в животном оборотня, то есть своего же брата–человека, который лишь томится в зверином обличии. Наиболее ярким выражением этой мысли служит сказка о Царевне-лягушке. «С этой точки зрения, — пишет Трубецкой, — оборотничество выражает собой великую жизненную правду. Зверочеловечество есть реальный факт нашей жизни: в мире человеческом есть, действительно, та темная бездна, которая нас в себя втягивает». Человек ищет иного царства, но ощущает и страшную возможность впасть в животный мир и остаться в нем, завыть, захрюкать, захрапеть, гадом поползти по земле.

Когда же звери просят человека дать им «закон жизни», они тем самым выражают христианское стремление всей твари земной подняться через человека, через его подъем духовный к «неизреченной красоте». «Ах, ты, Моголь-птица! Где была? Где летала? Отчего запоздала?» — «Ненаглядную Красоту к обедне сряжала!» «Здесь перед нами раскрывается ещё одна черта «иного царства». Оно есть прекрасное, неизмереченное, чего ни тварь земная, ни люди не ведают, и вместе с тем, то, чего весь мир ищет, чем всякое дыхание покоряется. Знает путь к этому царству одна Моголь-птица, и помимо этого крылатого гения никто не в силах поднять туда человека». Нет туда дороги, начертанной на бумаге или на земле! Потому нередко сказки повторяют: «И пошел добрый молодец, куда глаза глядят», без плана, без цели, без денег.

И тяга к «иному царству» у лучших из людей так велика, что их не способны пробрать даже родительские слезы. Отвечают они отцам и матерям: «Ежели вы меня не отпустите, то я и так от вас уйду». И он идет! Туда, не знаю куда, чтобы обрести то, не знаю что.

— Но почему, не знает? — спрашивает меня моя младшая дочь.

— Да потому что идеал «иного царства» невыразим словами и, на самом-то деле, лежит на самом дне глубокой человеческой души.

В дали неземной находит царевич или крестьянский сын царевну Ненаглядную Красоту. Кажется, это только его, личное счастье. Но не так. Даже звери не могут наглядеться досыта на необыкновенную красоту! Красота нужна и зверям! Всему живому на Земле нужна! Да и звери ли это? Неслучайно герои сказок имеют и вторую природу: лягушачью, медвежью, змеиную, утиную.

Кто-то из людей практичных могут мне возразить, что сказками увлекаться нельзя, что «сказка как бы окрыляет мечту, но усыпляет энергию». Я с этой оценкой не согласна. И у религиозного философа Ивана Ильина был свой ответ на вопрос: зачем детям народные сказки. В статье «Духовный смысл сказки» он пишет: «Сказка — это ответ всё испытавшей древности на вопросы вступающей в мир детской души. Здесь русская древность помазует русское младенчество… И, благо нам, если мы, сохранив в душе вечного ребёнка, умеем и спрашивать, и выслушивать голос нашей сказки…»

rospisatel.ru

Всю совокупную тварь Адам ощущал как свое тело (прп. Иустин (Попович))