Сократ

Когда Пла­тон позна­ко­мил­ся с Сокра­том, Сокра­ту было уже за шесть­де­сят. Он дав­но гре­мел по всей Гре­ции — не столь­ко сво­ей фило­со­фи­ей и сво­им учи­тель­ст­вом жиз­ни, сколь­ко сво­ей быто­вой ори­ги­наль­но­стью, фило­соф­ским чуда­че­ст­вом и необыч­ным поведе­ни­ем. Род свой он вел отнюдь не от царей, был сыном про­сто­го каме­но­те­са-вая­те­ля, кото­рый едва ли мог, да при­том едва ли даже и хотел, дать сво­е­му сыну утон­чен­ное обра­зо­ва­ние и окру­жить его послед­ни­ми ново­стя­ми тогдаш­ней циви­ли­за­ции. Ни в наруж­но­сти Сокра­та, ни в его поведе­нии не было ров­но ниче­го ари­сто­кра­ти­че­ско­го. Он был лыс, при­зе­мист, со сво­ей про­слав­лен­ной шиш­кой на лбу, с при­плюс­ну­тым носом и тол­сты­ми губа­ми, с гла­за­ми навы­ка­те. Его часто виде­ли боси­ком на база­рах и пло­ща­дях. Одеж­да у него была одна и та же зимой и летом и, как переда­ют, хуже, чем у рабов. Спе­ци­аль­но­сти у него не было ника­кой, и труд­но было ска­зать, чем он, соб­ст­вен­но, зани­мал­ся. Выпол­няя граж­дан­ский долг, он три­жды бывал в воен­ных похо­дах, заха­жи­вал в Народ­ное собра­ние, куда вооб­ще ходил вся­кий, кто толь­ко хотел, но ни о каких регу­ляр­ных обще­ст­вен­ных или государ­ст­вен­ных заня­ти­ях не было и речи. Впро­чем, извест­но, что в 404 г. до н. э. пра­ви­тель­ство 30 тира­нов хоте­ло при­влечь его на свою сто­ро­ну как чело­ве­ка весь­ма популяр­но­го в наро­де и обще­стве. Но извест­но и то, что он от это­го укло­нил­ся, рискуя под­верг­нуть­ся репрес­си­ям.
Впро­чем, одно его заня­тие дей­ст­ви­тель­но мож­но счи­тать сво­е­го рода про­фес­си­ей. Оно заклю­ча­лось в том, что он посто­ян­но зада­вал всем какие-нибудь вопро­сы, доб­ро­душ­ные, но одновре­мен­но каверз­ные. И поче­му-то все­гда полу­ча­лось так, что его собе­сед­ник, иной раз само­до­воль­ный нахал, запу­ты­вал­ся и в кон­це кон­цов ниче­го не мог отве­тить. Но Сократ, изо­бра­жая себя про­ста­ком, все­гда делал вид, что все неуда­чи сво­е­го собе­сед­ни­ка при­пи­сы­ва­ет толь­ко себе. Мно­гие при­ни­ма­ли это доб­ро­ду­шие Сокра­та за чистую моне­ту, да и дей­ст­ви­тель­но в сво­их бес­чис­лен­ных спо­рах, как гла­сят все источ­ни­ки, он сохра­нял неиз­мен­ное доб­ро­ду­шие и какую-то непо­ко­ле­би­мую незло­би­вость.
В источ­ни­ках часто гово­рит­ся о маги­че­ском дей­ст­вии речей Сокра­та. Один из собе­сед­ни­ков Сокра­та так гово­рит в «Меноне» (80a): «…ты меня закол­до­вал и зача­ро­вал и до того заго­во­рил, что в голо­ве у меня пол­ная пута­ни­ца. А еще, по-мое­му, если мож­но пошу­тить, ты очень похож и видом, и всем на плос­ко­го мор­ско­го ска­та: он ведь вся­ко­го, кто к нему при­бли­зит­ся и при­кос­нет­ся, при­во­дит в оце­пе­не­ние, а ты сей­час, мне кажет­ся, сде­лал со мной то же самое — я оце­пе­нел. У меня в самом деле и душа оце­пе­не­ла, и язык отнял­ся — не знаю, как тебе и отве­чать». Алки­ви­ад в «Пире» (215d—216a) гово­рит: «Когда я слу­шаю его (Сокра­та. — А. Л.), серд­це у меня бьет­ся гораздо силь­нее, чем у бес­ну­ю­щих­ся кори­бан­тов, а из глаз моих от речей его льют­ся сле­зы… этот Мар­сий2 при­во­дил меня часто в такое состо­я­ние, что мне каза­лось — нель­зя боль­ше жить так, как я живу… Да я и сей­час отлич­но знаю, что сто́ит лишь мне начать его слу­шать, как я не выдер­жу и впа­ду в такое же состо­я­ние».
Дру­гие, наобо­рот, очень рано начи­на­ли чув­ст­во­вать в его вопро­сах какое-то скры­тое изде­ва­тель­ство и уж во вся­ком слу­чае какую-то иро­нию. Эта зна­ме­ни­тая иро­ния Сокра­та не толь­ко при­зна­на все­ми антич­ны­ми источ­ни­ка­ми, но и навсе­гда оста­лась в памя­ти все­го куль­тур­но­го чело­ве­че­ства. Но в кон­це кон­цов эта иро­ния была мало кому по душе: ари­сто­кра­ты счи­та­ли его раз­вяз­ным про­сто­люди­ном, а демо­кра­ты виде­ли в нем сво­е­го раз­об­ла­чи­те­ля.
Чем была совре­мен­ная Сокра­ту и Пла­то­ну афин­ская демо­кра­тия? Ведь преж­ние геро­и­че­ские иде­а­лы, иде­а­лы пер­вой поло­ви­ны V в. до н. э., про­стые, суро­вые и кра­си­вые, были дав­но забы­ты. Неиз­мен­но бога­тев­шие рабо­вла­дель­че­ские Афи­ны жили гра­би­тель­ски­ми вой­на­ми, пого­ней за бары­ша­ми, новы­ми терри­то­ри­я­ми, раба­ми. На гни­лой поч­ве вырож­дав­шей­ся демо­кра­тии заро­ди­лись край­ний инди­виду­а­лизм, все­гдаш­няя уве­рен­ность в себе, эго­изм и жаж­да вла­сти. Сократ сво­и­ми с виду про­сты­ми и невин­ны­ми вопро­са­ми раз­об­ла­чал не толь­ко пош­лость обы­ва­тель­ских пред­став­ле­ний, но и ни на чем не осно­ван­ную само­уве­рен­ность сто­рон­ни­ков тогдаш­не­го дема­го­ги­че­ско­го режи­ма.
В кон­це кон­цов ока­за­лось, что он реши­тель­но всем сто­ял попе­рек доро­ги. Что было с ним делать? Про­ти­во­сто­ять его обще­гре­че­ской популяр­но­сти было совер­шен­но невоз­мож­но. Еще менее воз­мож­но было для его мно­го­чис­лен­ных собе­сед­ни­ков побеж­дать его в бес­ко­неч­ных спо­рах. Его дол­го тер­пе­ли и дол­го смот­ре­ли сквозь паль­цы на его с виду доб­ро­душ­ную, но по суще­ству сво­е­му раз­ру­ши­тель­ную дея­тель­ность. И вот слу­чи­лось то стран­ное и непо­нят­ное, что и по сей день удив­ля­ет всех, начи­ная с вер­но­го уче­ни­ка Сокра­та — Ксе­но­фон­та: вла­сти, счи­тав­шие себя демо­кра­ти­че­ски­ми, не выдер­жа­ли этой доб­ро­душ­ной иро­нии Сокра­та, и ему был выне­сен судеб­ный при­го­вор — такой, како­го до тех пор еще нико­му не выно­си­ли в Афи­нах в слу­ча­ях отвле­чен­ных идей­ных раз­но­гла­сий. Было реше­но его каз­нить. Но Сократ остал­ся вер­ным сво­е­му миро­воз­зре­нию даже здесь. Хотя неглас­но ему и была пре­до­став­ле­на пол­ная воз­мож­ность бежать из тюрь­мы и уйти в изгна­ние, он пред­по­чел пре­тер­петь казнь и выпить пред­на­зна­чен­ную ему чашу с цику­той. При этом он не уста­вал про­слав­лять зако­ны сво­ей стра­ны и убеж­ден­но выдви­гать стро­гое тре­бо­ва­ние для себя и для всех пови­но­вать­ся зако­нам сво­ей роди­ны, како­вы бы они ни были, до тех пор, пока они не ока­жут­ся отме­нен­ны­ми. Послед­ни­ми его сло­ва­ми перед смер­тью, как пишет Пла­тон в сво­ем «Федоне», было обра­ще­ние к сво­е­му уче­ни­ку Кри­то­ну с прось­бой не забыть при­не­сти в жерт­ву Аскле­пию пету­ха: таков был обы­чай после выздо­ров­ле­ния. И здесь Сократ выска­зал иро­ни­че­ское суж­де­ние: под выздо­ров­ле­ни­ем он пони­мал в дан­ном слу­чае свою смерть и уход в иную жизнь.
Вот с кем встре­тил­ся Пла­тон в 407 г. до н. э., за восемь лет до упо­мя­ну­той каз­ни.
Но преж­де чем гово­рить о вли­я­нии Сокра­та на Пла­то­на, зада­дим себе вопрос: чему же все-таки учил Сократ? На это не так лег­ко отве­тить. Гораздо лег­че с.15 отве­тить на вопрос, чему он не учил, а так­же на вопрос, как имен­но он учил. Меж­ду про­чим, Сократ был ори­ги­на­лом и чуда­ком еще и в том отно­ше­нии, что он нико­гда и ниче­го не писал. Он был доста­точ­но обра­зо­ван­ным, хотя обра­зо­ва­ние это не было полу­че­но каким-либо систе­ма­ти­че­ским путем, но воз­ник­ло само собой, из обще­ния с людь­ми и, может быть, до некото­рой сте­пе­ни из чте­ния фило­со­фов и поэтов. Сократ едва ли хоро­шо знал натур­фи­ло­со­фию пред­ше­ст­во­вав­ше­го пери­о­да. Тем не менее он ста­вил такие вопро­сы, на кото­рые преж­няя натур­фи­ло­со­фия была отве­тить не в состо­я­нии. Это были вопро­сы не о при­ро­де, не о точ­ных нау­ках, не о богах. Вопро­сы эти каса­лись чело­ве­че­ско­го созна­ния, чело­ве­че­ской души, на девять деся­тых — мора­ли и назна­че­ния чело­ве­ка, поли­ти­ки или эсте­ти­ки.
К Сокра­ту при­хо­ди­ли с вопро­са­ми о доб­ре и зле, о спра­вед­ли­вом и закон­ном, о пре­крас­ном и без­образ­ном. И после его разъ­яс­не­ний обыч­но выхо­ди­ло так, что у собе­сед­ни­ков оста­ва­лось толь­ко недо­уме­ние и то, что рань­ше каза­лось ясным и понят­ным, ста­но­ви­лось смут­ным и неопре­де­лен­ным, обя­за­тель­но тре­бу­ю­щим даль­ней­ше­го иссле­до­ва­ния.
Веро­ят­но, был прав Ари­сто­тель, кото­рый нахо­дил в фило­со­фии Сокра­та по пре­иму­ще­ству поис­ки фор­му­ли­ров­ки общих поня­тий на осно­ве изу­че­ния отдель­ных вещей, кото­рые мож­но под­ве­сти под эти поня­тия. Спу­тан­ная обы­ва­тель­ская мысль, желая дать опре­де­ле­ние како­го-нибудь поня­тия, все­гда сво­дит его к той или иной част­ной харак­те­ри­сти­ке, кото­рая ей луч­ше все­го извест­на. Сократ с неимо­вер­ной лег­ко­стью раз­би­вал эти обы­ва­тель­ские пред­став­ле­ния, и тогда полу­ча­лось: девуш­ка может быть пре­крас­ной, а что такое пре­крас­ное само по себе — неиз­вест­но; и лошадь может быть пре­крас­ной, но что такое пре­крас­ное вооб­ще? Для реше­ния это­го вопро­са одной лоша­ди или одной девуш­ки, да и мно­гих лоша­дей или деву­шек ока­зы­ва­лось совер­шен­но недо­ста­точ­но. По-види­мо­му, индук­тив­но-дефи­ни­тор­ный метод и был той фило­соф­ской ново­стью, кото­рую про­воз­гла­шал Сократ, был его откры­ти­ем, хотя, созна­вал ли это обсто­я­тель­ство сам Сократ, оста­ет­ся неиз­вест­ным, не гово­ря уже о том, что с точ­ки зре­ния фило­соф­ской это слиш­ком фор­маль­ный момент.
Необ­хо­ди­мо доба­вить, что зна­ме­ни­тый сокра­тов­ский вопро­со-ответ­ный харак­тер иска­ния исти­ны тоже,  веро­ят­но, был одним из момен­тов, спе­ци­фич­ных для его фило­со­фии. Конеч­но, раз­го­ва­ри­вать и спо­рить очень люби­ли и софи­сты. Одна­ко, насколь­ко мож­но судить по мно­же­ству дошед­ших до нас исто­ри­че­ских дан­ных, эти софи­сти­че­ские спо­ры слиш­ком часто ста­но­ви­лись само­це­лью, отли­ча­лись отсут­ст­ви­ем иска­ния поло­жи­тель­ных иде­а­лов и часто дохо­ди­ли до пусто­сло­вия и бес­прин­цип­но­сти. У Сокра­та и софи­стов, несо­мнен­но, была и еще одна общая чер­та: и он, и они инте­ре­со­ва­лись по пре­иму­ще­ству чело­ве­ком, его мыш­ле­ни­ем и разу­мом, его созна­ни­ем и мора­лью, его обще­ст­вен­ным и лич­ным поведе­ни­ем. Но совре­мен­ная Сокра­ту софи­сти­ка была самое боль­шее кра­си­вым и с виду непо­беди­мым ора­тор­ским искус­ст­вом. Сократ же посто­ян­но стре­мил­ся дой­ти до какой-нибудь поло­жи­тель­ной исти­ны, хотя и не спе­шил с ее утвер­жде­ни­ем и тем более с ее фор­му­ли­ров­кой. Диа­лек­ти­ка, и при­том диа­лек­ти­ка в ее поло­жи­тель­ном смыс­ле, в ее посто­ян­ном иска­нии объ­ек­тив­ной исти­ны, — вот то новое, чем Сократ рез­ко отли­ча­ет­ся и от ста­рой натур­фи­ло­со­фии, и от софи­сти­ки.
Но постав­лен­ный нами выше вопрос о том, чему же, соб­ст­вен­но гово­ря, учил Сократ, все же при помо­щи этой харак­те­ри­сти­ки его мето­да не раз­ре­ша­ет­ся. Повто­ря­ем, то, что Сократ все­гда ста­рал­ся добить­ся исти­ны, это ясно; но что́ имен­но для него было исти­ной, не вполне ясно и теперь. Для антич­но­го фило­со­фа V в. до н. э. одна из суще­ст­вен­ных про­блем — про­бле­ма рели­гии. Как отно­сил­ся к ней Сократ? Невоз­мож­но верить Ксе­но­фон­ту (да едва ли кто и верит), что Сократ попро­сту защи­щал тра­ди­ци­он­ную рели­гию и был бла­го­че­сти­вым в обыч­ном, быто­вом смыс­ле сло­ва. Разу­ме­ет­ся, ни о каком ате­из­ме в дан­ном слу­чае так­же не может идти речь. Одна­ко поче­му же все-таки офи­ци­аль­ное обви­не­ние Сокра­та состо­я­ло в том, что он вво­дит новые боже­ства и этим раз­вра­ща­ет юно­ше­ство? Едва ли это дей­ст­ви­тель­но были новые боже­ства; то, что Ари­сто­фан в комедии «Обла­ка» изо­бра­зил Сокра­та поклон­ни­ком каких-то новых божеств, кото­рые он неук­лю­же, хотя и комич­но, назвал Обла­ка­ми, — это резуль­тат раз­дра­же­ния, кото­рое вызы­ва­ла у комедио­гра­фа, выра­зи­те­ля инте­ре­сов кре­стьян, город­ская циви­ли­за­ция. В дан­ном слу­чае у Ари­сто­фа­на дей­ст­во­вал ста­рый дере­вен­ский инстинкт: нель­зя тро­гать тра­ди­ци­он­ных богов и нель­зя о них рас­суж­дать.
Новым у Сокра­та был его рацио­на­лизм, посто­ян­ное диа­лек­ти­че­ское рас­суж­де­ние, может быть, и не пря­мо о богах, но во вся­ком слу­чае о тех выс­ших силах, кото­рые целе­со­об­раз­но управ­ля­ют чело­ве­ком. Сократ дей­ст­ви­тель­но рас­про­стра­нял­ся о каком-то боге как о прин­ци­пе неко­ей выс­шей спра­вед­ли­во­сти, чело­ве­че­ской и обще­ми­ро­вой, к тому же не назы­вая это­го бога ника­ким име­нем. Если угод­но, это и было у Сокра­та «введе­ни­ем новых божеств», пото­му что речь о таком боге, неан­тро­по­морф­ном и даже безы­мян­ном, полу­чен­ном в резуль­та­те логи­че­ско­го рас­суж­де­ния в каче­стве неко­е­го поня­тия о все­об­щей целе­со­об­раз­но­сти, неми­фи­че­ско­го и некуль­то­во­го, — такая речь, конеч­но, зву­ча­ла для афин­ско­го обы­ва­те­ля того вре­ме­ни доста­точ­но дико и ате­и­стич­но.
Сократ любил гово­рить о государ­стве и обще­стве. Но опять-таки, чему же он здесь учил и какие выдви­гал прин­ци­пы? Может пока­зать­ся стран­ным наш ответ, что Сократ не сочув­ст­во­вал ника­кой государ­ст­вен­ной систе­ме, суще­ст­во­вав­шей в его вре­ме­на в Гре­ции, и так­же ника­кое реаль­но суще­ст­во­вав­шее тогда обще­ство не пре­льща­ло его сво­и­ми обы­ча­я­ми, нра­ва­ми и поряд­ка­ми. Одна­ко это пока­жет­ся стран­ным толь­ко тому, кто не учи­ты­ва­ет соци­аль­но-поли­ти­че­ской обста­нов­ки в Гре­ции в кон­це V в. до н. э. Обста­нов­ка эта была ужас­ной. В пред­смерт­ных судо­ро­гах поги­бал гре­че­ский клас­си­че­ский полис, шли к пол­но­му раз­ло­же­нию его клас­сы и сосло­вия. Гре­че­ская куль­ту­ра V в. до н. э. пора­жа­ет вся­ко­го исто­ри­ка — да и не толь­ко исто­ри­ка — необы­чай­но быст­рым пере­хо­дом от рас­цве­та к упад­ку. В нача­ле века перед нами еще юный полис рабо­вла­дель­че­ской демо­кра­тии, успеш­но побеж­даю­щий дес­по­ти­че­скую Пер­сию, в середине века — небы­ва­лый рас­цвет, о кото­ром до сих пор не может забыть куль­тур­ное чело­ве­че­ство, рас­цвет все­го на несколь­ко деся­ти­ле­тий, а уже во вто­рой поло­вине века — это раз­ло­же­ние, тра­ги­че­ская Пело­пон­нес­ская вой­на, конец ста­рых иде­а­лов, захват­ни­че­ский коло­ни­а­лизм Афин и ари­сто­кра­ти­че­ское пре­да­тель­ство Спар­ты, высту­пив­шей про­тив Афин в сою­зе с дес­по­ти­че­ской Пер­си­ей. После оли­гар­хи­че­ско­го пере­во­рота 404 г. до н. э. демо­кра­тия в Афи­нах фор­маль­но была вос­ста­нов­ле­на, но ее раз­ло­же­ние неиз­мен­но про­дол­жа­лось, пока во вто­рой поло­вине IV в. до н. э. Гре­ция не поте­ря­ла сво­ей неза­ви­си­мо­сти и уже навсе­гда не пре­вра­ти­лась в жал­кую про­вин­цию. Сократ дей­ст­во­вал в самый ост­рый пери­од раз­ло­же­ния афин­ской демо­кра­тии, а Пла­тон умер все­го за десять лет до македон­ско­го заво­е­ва­ния Гре­ции, и его фило­со­фия ока­за­лась непо­сред­ст­вен­ным кану­ном фило­со­фии элли­низ­ма.
Спра­ши­ва­ет­ся: за что было ухва­тить­ся мыс­ля­ще­му чело­ве­ку в такую ката­стро­фи­че­скую годи­ну? Слав­ное про­шлое поги­ба­ло, а в иных обла­стях и совсем уже погиб­ло. Новая куль­ту­ра еще не воз­ник­ла, и при Сокра­те едва ли даже наме­ча­лись какие-нибудь ее кон­ту­ры. Мог ли он, ост­рый мыс­ли­тель и про­ни­ца­тель­ный кри­тик совре­мен­ной ему дей­ст­ви­тель­но­сти, быть при­вер­жен­цем тогдаш­ней демо­кра­тии или ари­сто­кра­тии, оли­гар­хии или тира­нии? Мог ли он про­слав­лять Афи­ны или Спар­ту, не видеть поли­ти­че­ской огра­ни­чен­но­сти вождей рабо­вла­дель­че­ской демо­кра­тии, не чув­ст­во­вать гроз­но надви­гав­шей­ся соци­аль­но-поли­ти­че­ской ката­стро­фы? Ясно одно: мыс­ля­ще­му чело­ве­ку в этой обста­нов­ке девать­ся было некуда. Сократ слиш­ком глу­бо­ко чув­ст­во­вал раз­вал на сто­роне как демо­кра­тов, так и ари­сто­кра­тов, слиш­ком хоро­шо видел нару­ше­ние и с той и с дру­гой сто­ро­ны зако­нов спра­вед­ли­во­сти, как он их пони­мал, чтобы питать какие-нибудь опре­де­лен­ные соци­аль­но-поли­ти­че­ские сим­па­тии или анти­па­тии.
Но имен­но в силу сво­е­го анти­дог­ма­тиз­ма Сократ и полу­чил обще­ан­тич­ное зна­че­ние, несмот­ря на пест­рую сме­ну самых раз­но­об­раз­ных эпох, про­шед­ших от его смер­ти до кон­ца антич­но­го мира. Мало того, он остал­ся глу­бо­ко при­вле­ка­тель­ным мыс­ли­те­лем, мож­но ска­зать, на все вре­ме­на: Маркс назвал его «оли­це­тво­ре­ни­ем фило­со­фии»3.
Пере­ход­ные пери­о­ды вооб­ще часто созда­ют гени­ев, кото­рые имен­но в резуль­та­те пере­ход­но­го харак­те­ра сво­е­го вре­ме­ни сра­зу при­над­ле­жат и преды­ду­щей и последу­ю­щей эпо­хе. Таков Гомер, поэ­мы кото­ро­го воз­ник­ли на рубе­же общин­но-родо­во­го и клас­со­во­го рабо­вла­дель­че­ско­го обще­ства. Таков Дан­те, этот, по Энгель­су, «послед­ний поэт сред­не­ве­ко­вья и вме­сте с тем пер­вый поэт ново­го вре­ме­ни»4. Таков Шекс­пир, послед­ний дра­ма­тург Воз­рож­де­ния и пер­вый дра­ма­тург ново­го вре­ме­ни, на заре инди­виду­а­лиз­ма дав­ший такую кри­ти­ку это­го инди­виду­а­лиз­ма, кото­рая не всем понят­на еще и в XX в. Но для нас здесь важ­нее все­го то, что к подоб­но­му же пере­ход­но­му вре­ме­ни отно­сит­ся и Пла­тон, про­дол­жав­ший в этом смыс­ле дея­тель­ность Сокра­та.
Как это обыч­но про­ис­хо­дит, самое обще­че­ло­ве­че­ское явля­ет­ся и самым нацио­наль­ным. Сократ (а за ним — мы увидим это ниже — в зна­чи­тель­ной мере и Пла­тон) вошел в антич­ную фило­со­фию и лите­ра­ту­ру как гени­аль­ный раз­го­вор­щик и собе­сед­ник, про­ни­ца­тель­ней­ший спор­щик и диа­лек­тик, веч­ный гово­рун и шут­ник, как веч­ный уче­ник, чер­пав­ший свои мыс­ли в кон­так­те с людь­ми даже мало­ода­рен­ны­ми, как доб­ро­душ­ней­ший ост­ряк, но в то же самое вре­мя про­ни­ца­тель­ный, насквозь видя­щий сво­е­го про­тив­ни­ка мыс­ли­тель, нако­нец, как раз­об­ла­чи­тель неправ­ды, сво­и­ми невин­ны­ми вопро­са­ми уни­что­жав­ший любо­го само­хва­ла и сокру­шав­ший любое само­мне­ние. Этот образ гово­ру­на, спор­щи­ка, диа­лек­ти­ка, ищу­ще­го исти­ну с хит­рым видом чело­ве­ка себе на уме, на все вре­ме­на остал­ся в созна­нии антич­но­го мира, вошел в исто­рию вме­сте с софи­ста­ми и Пла­то­ном как необ­хо­ди­мая состав­ная часть гре­че­ско­го духа, как порож­де­ние гре­че­ских народ­ных глу­бин, как люби­мей­ший образ для гре­ко-рим­ско­го обще­ства в последу­ю­щие вре­ме­на. Без фило­соф­ских пре­пи­ра­тельств софи­стов, Сокра­та и Пла­то­на было бы скуч­но в исто­рии антич­ной фило­со­фии; без этой задор­ной диа­лек­ти­ки, веч­но­го иска­тель­ства прав­ды и исти­ны не сло­жи­лись бы антич­ная фило­со­фия и антич­ная лите­ра­ту­ра в том виде, в каком они воздей­ст­во­ва­ли на всю последу­ю­щую куль­ту­ру и в каком мы ощу­ща­ем их еще и в XX в.
Ко все­му ска­зан­но­му надо доба­вить и то, что Сократ вооб­ще есть фокус и пере­се­че­ние самых раз­но­об­раз­ных миро­воз­зрен­че­ских тен­ден­ций, раз­вив­ших­ся позд­нее, в эпо­ху элли­низ­ма, и соста­вив­ших ее глу­бин­ное содер­жа­ние. Фило­со­фия Сокра­та, имев­ше­го сво­им уче­ни­ком Пла­то­на, обу­сло­ви­ла не толь­ко миро­вой пла­то­низм, но, посколь­ку уче­ни­ком Пла­то­на в свою оче­редь был Ари­сто­тель, то в какой-то мере — и ари­сто­те­лизм. Уче­ни­ком Сокра­та был так­же киник Анти­сфен, чья фило­со­фия, пере­ра­ботан­ная в духе Герак­ли­та, лег­ла в осно­ву сто­и­циз­ма. Его же уче­ни­ком был и гедо­нист Ари­стипп, фило­со­фия кото­ро­го, видо­из­ме­нен­ная под вли­я­ни­ем уче­ния Демо­кри­та, обу­сло­ви­ла собой эпи­ку­ре­изм. Имен­но в пла­то­нов­ской Ака­де­мии пифа­го­рей­ство окон­ча­тель­но офор­ми­лось в виде науч­но-фило­соф­ской систе­мы. От сокра­тов­ско-пла­то­нов­ской диа­лек­ти­ки и поня­тий­но­го кри­ти­циз­ма был толь­ко один шаг до скеп­ти­че­ской фило­со­фии эпо­хи элли­низ­ма. В резуль­та­те углуб­ле­ния сокра­то-пла­то­нов­ской тео­рии идей, к кото­рой при­со­еди­ни­лось ари­сто­телев­ское уче­ние о миро­вом уме (νοῦς), в даль­ней­шем воз­ник нео­пла­то­низм, миро­вая роль кото­ро­го обще­из­вест­на.
Выше мы уже ска­за­ли, что встре­ча Пла­то­на с Сокра­том про­из­ве­ла пере­во­рот в его внут­рен­нем мире. Пла­тон ясно увидел, что совре­мен­ное ему обще­ство идет к гибе­ли, что совер­шен­но не за что ухва­тить­ся ни в обще­ст­вен­ной, ни в поли­ти­че­ской жиз­ни, что нуж­но избрать какой-то свой путь. Сократ про­сто зани­мал­ся диа­лек­ти­че­ским опре­де­ле­ни­ем общих поня­тий и ста­рал­ся при помо­щи обще­го объ­яс­нить всю пест­ро­ту част­но­го и еди­нич­но­го. Он не дожил еще до того вре­ме­ни, когда общие и родо­вые поня­тия, полу­чен­ные в резуль­та­те логи­че­ски точ­ных мето­дов, были объ­яв­ле­ны само­сто­я­тель­ной дей­ст­ви­тель­но­стью, отдель­ной от мате­рии. Зада­ча Сокра­та в пери­од борь­бы с ниги­лиз­мом софи­стов сво­ди­лась к тому, чтобы бороть­ся пока толь­ко за логи­че­ский при­мат обще­го над еди­нич­ным; при этом у Сокра­та не было еще спе­ци­аль­но­го уче­ния о бытии. Дру­гое дело Пла­тон.
Пла­тон, как мы уже гово­ри­ли, глу­бо­ко впи­тал в себя дости­же­ния совре­мен­ной ему антич­ной циви­ли­за­ции; кро­ме того, он пере­жи­вал крах этой циви­ли­за­ции (в IV в. до н. э.), до кото­ро­го Сократ не дожил и ката­стро­фи­че­ские раз­ме­ры кото­ро­го Сократ еще не вполне себе пред­став­лял. Поэто­му Пла­то­ну, тоже разо­ча­ро­ван­но­му во всех без исклю­че­ния тогдаш­них фор­мах обще­ст­вен­ной и государ­ст­вен­ной жиз­ни, но так­же не пред­став­ляв­ше­му себе еще все­го свое­об­ра­зия насту­паю­ще­го элли­низ­ма, при­хо­ди­лось исполь­зо­вать ту область чело­ве­че­ско­го созна­ния, кото­рая все­гда при­хо­дит на выруч­ку в момен­ты вели­ких соци­аль­ных ката­строф. Эта область — меч­та, фан­та­зия, новый — и уже рацио­на­ли­зи­ро­ван­ный — миф, уто­пия. В самом деле, куда было девать­ся тако­му чело­ве­ку, как Пла­тон, с его соци­аль­но-поли­ти­че­ским кри­ти­циз­мом, с обост­рен­ным чув­ст­вом негод­но­сти совре­мен­ных поряд­ков, при пол­ном неведе­нии буду­щих судеб сво­е­го наро­да и одновре­мен­но жаж­де немед­лен­но­го пере­устрой­ства всей жиз­ни? Оста­ва­лись толь­ко меч­та и уто­пия. Оста­вал­ся иде­а­лизм.
Таким обра­зом, иде­а­лизм Пла­то­на был соци­аль­но обу­слов­лен, но эту обу­слов­лен­ность не следу­ет пони­мать упро­щен­но.
Недо­ста­точ­но про­сто ска­зать, что Пла­тон — идео­лог рабо­вла­дель­че­ско­го обще­ства. Спра­ши­ва­ет­ся, како­го имен­но рабо­вла­дель­че­ско­го обще­ства? Восточ­но­го или еги­пет­ско­го? Микен­ско­го или атти­че­ско­го? Спар­тан­ско­го? Крит­ско­го? Ведь это все совер­шен­но раз­ные типы рабо­вла­де­ния. Пла­то­нов­ская уто­пия соче­та­ла в себе эле­мен­ты раз­лич­ных уже суще­ст­во­вав­ших в про­шлом обще­ст­вен­ных и государ­ст­вен­ных форм. Пла­тон с тос­кой вспо­ми­нал геро­и­че­ский пери­од юно­го и сво­бо­до­лю­би­во­го гре­че­ско­го поли­са. И вспо­ми­нал он об этом всю жизнь, до глу­бо­кой ста­ро­сти, до послед­не­го сво­е­го сочи­не­ния. Мно­гое нра­ви­лось ему и в кон­сер­ва­тив­ной Спар­те, кото­рую он, порой не без успе­ха, про­ти­во­по­став­лял афин­ской демо­кра­тии в пери­од ее раз­ло­же­ния. Маркс, отме­чая жест­ко регла­мен­ти­ро­ван­ное разде­ле­ние труда в уто­пи­че­ском пла­то­нов­ском государ­стве (диа­лог «Государ­ство»), спра­вед­ли­во усмат­ри­вал в этом иде­а­ли­за­цию еги­пет­ско­го касто­во­го строя5.
Пла­тон был идео­ло­гом рестав­ра­ции изжив­ших себя государ­ст­вен­ных форм на базе рабо­вла­дель­че­ских отно­ше­ний, хотя в его уто­пии реаль­но суще­ст­во­вав­шие обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ские фор­мы и под­верг­лись свое­об­раз­ной и слож­ной транс­фор­ма­ции. Его рестав­ра­тор­ские пла­ны были во мно­гом неопре­де­лен­ны. Важ­но для него было толь­ко одно: не идти в ногу с раз­ло­жив­шим­ся совре­мен­ным ему гре­че­ским обще­ст­вом.
В одном из сво­их послед­них диа­ло­гов Пла­тон набра­сы­ва­ет образ иде­аль­но­го монар­ха, кото­рый пред­став­ля­ет собой не что иное, как живое вопло­ще­ние зако­на, суще­ст­ву­ю­ще­го для сча­стья людей и их обще­ст­вен­но­го про­цве­та­ния.
В этом он неволь­но пред­вос­хи­щал насту­паю­щий элли­низм, хотя здесь и нет осно­ва­ний рас­смат­ри­вать его субъ­ек­тив­ную тен­ден­цию ина­че как кон­сер­ва­тив­ную. Но ведь вся­кая рестав­ра­ция име­ет дело не с веща­ми и фор­ма­ми, кото­рых уже нель­зя вер­нуть, а лишь с иде­я­ми этих исчез­нув­ших вещей, собы­тий и форм. Ведь так лег­ко опе­ри­ро­вать иде­я­ми, но как труд­но вос­ста­нав­ли­вать невос­ста­но­ви­мое про­шлое! Поэто­му, чем труд­нее было для Пла­то­на реста­ври­ро­вать про­шлое, тем лег­че было ему работать над усо­вер­шен­ст­во­ва­ни­ем сво­их идей. И поэто­му-то объ­ек­тив­ный иде­а­лизм Пла­то­на был про­дук­том рестав­ра­ци­он­ных идей фило­со­фа. Рестав­ра­ция же была у него про­дук­том гибе­ли клас­си­че­ской куль­ту­ры и пол­ной неопре­де­лен­но­сти бли­жай­ше­го буду­ще­го. И пото­му как диа­лек­ти­ку Сокра­та, так и объ­ек­тив­ный иде­а­лизм Пла­то­на, пре­вра­тив­ший родо­вые поня­тия Сокра­та в само­сто­я­тель­ную объ­ек­тив­ную дей­ст­ви­тель­ность, в сущ­но­сти гово­ря, очень труд­но свя­зать с какой-нибудь узкой идео­ло­ги­ей той или иной про­слой­ки гос­под­ст­ву­ю­ще­го клас­са.
Вот что мож­но ска­зать по пово­ду того духов­но­го пере­во­рота, кото­рый был пере­жит Пла­то­ном после его встре­чи с Сокра­том и кото­рый в пери­од окон­ча­тель­но­го рас­па­да гре­че­ско­го клас­си­че­ско­го поли­са при­вел Пла­то­на к отка­зу от обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти и к един­ст­вен­но воз­мож­но­му спо­со­бу сохра­нить свою прин­ци­пи­аль­ность — к мечте, к после­до­ва­тель­но­му объ­ек­тив­но­му иде­а­лиз­му, к рацио­на­ли­зи­ро­ван­ной мифо­ло­гии и уто­пии.

Примечания:

1 У Демо­кри­та был даже спе­ци­аль­ный трак­тат об иде­ях (см.: Мако­вель­ский А. О. Древ­не­гре­че­ские ато­ми­сты. Баку, 1946. С. 228). Науч­ная лите­ра­ту­ра по это­му вопро­су при­веде­на в кни­ге А. Ф. Лосе­ва «Исто­рия антич­ной эсте­ти­ки» (М., 1963. С. 464). Ср.: Пла­тон. Софист 229d.
2 Мар­сий (миф.) — фри­гий­ский сатир, так сла­дост­но играв­ший на флей­те, что осме­лил­ся вызвать на музы­каль­ное состя­за­ние само­го бога Апол­ло­на.
3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 99. Маркс гово­рит так­же, что гре­че­ский so­phos (муд­рец) «высту­па­ет… прак­ти­че­ски — в Сокра­те» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 124). И в дру­гих местах: «Нача­ло и конец есть σο­φός, но не в мень­шей сте­пе­ни он и центр, среди­на, а имен­но Сократ» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ран­них про­из­веде­ний. М., 1956. С. 131); «…он ока­зы­ва­ет­ся столь же суб­стан­ци­аль­ным инди­видом, как и преж­ние фило­со­фы, но в фор­ме субъ­ек­тив­но­сти; он не замы­ка­ет­ся в себя, он носи­тель не боже­ско­го, а чело­ве­че­ско­го обра­за; Сократ ока­зы­ва­ет­ся не таин­ст­вен­ным, а ясным и свет­лым, не про­ро­ком, а общи­тель­ным чело­ве­ком» (там же. С. 135); «Сократ явля­ет­ся вопло­щен­ной фило­со­фи­ей» (там же. С. 199).
4 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 382.
5 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 379.
 

«ЖИЗНЕННЫЙ И ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ ПЛАТОНА»