Владимир Микушевич

Желанного дождавшись часа,
Земля к заблудшему щедра;
Вся роскошь яблочного спаса
Нам открывается с утра.

Пускай ты в жизни безуспешен,
Пускай душа твоя пуста,
Ты в этот ясный день утешен
Лицом сияющим Христа.

И незаметен в мире тесном
Укоренившийся укор;
Теперь ты в Царствии Небесном,
Где бы ты ни был до сих пор.

Мое ли сердце поет
ангелы ли, вспоминая...
Мой голос или иная
музыка - этот взлет?

И вот уже неизбежно,
хотя был только что нем,
неколебимо, нежно
соединенье - с кем?...

Победа и подвох,
игральной слава клики,
как в прошлом Карл Великий,
царь, император, бог;

но ты при этом нищ,
могучий средь убогих,
очарователь многих
обличий и жилищ. -

По-своему неплох,
подобие кумира,
ты в черной ткани вздох
с каймой из кашемира...

Бог женщину явил мирам впервые,
И у неё была Его краса,
К ней светочи качнулись огневые,
И перед ней склонились небеса;
Но не смягчил Он ею гордых, мрачных,
Как этот сонм зловещий ни зови;
Гордыню тех, кто уз не терпит брачных,
Он отделил от ангелов любви.

Бог сосчитал враждебные фаланги.
"Вы, падшие, вам всем любовь чужда.
Я облеку преградой ваши фланги;
На нет сойдёт бессильная вражда.
Покров Марии – вот преграда эта.
Рать злобная, попробуй ткань прорви!
Добро от зла, мрак отделю от света
И демонов – от ангелов любви"...

Слеза не ока
океан
размывает материки

суша – Ушас – заря

Ушас – ужас

мы ушастые

талант и ад
Атлантида

бас дур
абсурд

цунами:
умница

Здесь небеса – подобье манускрипта,
Которого не смеет копиист
Марать, и пусть вечерний воздух мглист,
Привиделся мне сокол из Египта

Не выше гор, но запах эвкалипта
Доносится сквозь неумолчный свист
Ночных стихий, и снова чистый лист
Передо мной, грудная клетка – крипта,

Где ястреба в невидимых сетях,
Прельщённые моим беззвучным зовом,
Не ведают, что у меня в гостях

Они навек, и перед Божьи ловом
Не перепев, я перепел в когтях
У ястреба, зовущегося Словом.

Прославленный в поношенном хитоне,
Поруганный в наряде шутовском,
На пиршестве, в пустыне, на иконе
Он каждому воочию знаком.

Заговорил на каменистом склоне
Он явственным и властным языком,
А проповедь на языке таком
Не для слепцов, начитанных в законе.

Существенна для букв одна черта,
Которая в предначертанье новом
Являет смысл и потому проста.

Таков он был в своём венце терновом,
И не узнать в лицо нельзя Христа:
Не сам ли ты воскрес в лице Христовом?

(Марине Цветаевой-Эфрон)
пер. Владимир Макушевич

О потери Вселенной, Марина, падучие звёзды!
Не преумножишь ты их, за какою звездой ни бросайся,
В целом давно пересчитано всё.
Так что, падая, мы не уменьшаем святого числа.
Падает каждая жертва к истокам, а там – исцеленье.

Стало быть, всё – лишь отсрочка, возврат, одного и того же.
Только игра безо всяких имён и без выигрышей потаённых?
Видно, Марина, мы море! Глубины, Марина, мы небо.
Мы – земля, Марина, мы тысячекратно весна.
Песня, как жаворонков, нас в невидимое извергает.
Мы начинаем восторгом, и нас превышает восторг.
Вдруг нашей тяжестью песня повёрнута к жалобе вниз.
Может быть, жалоба – младший восторг, порыв к преисподней?..

Мы, Господи, бездарнее животных,
 встречающих вслепую смертный час;
 смерть - неприкосновенный наш запас.
 Пошли того, кто нас в шпалерах плотных
 сумеет подвязать в последний раз,
 чтобы до срока май настал для нас.
 
 Не потому ли смерть нам тяжела,
 что смерть не наша? К нам она пришла
 и не живых находит, - омертвелых,
 и должен вихрь срывать нас, недозрелых.
 Мы как деревья, Господи, в саду.
 От сладкой ноши мы стареем, зная,
 что мы не доживем до урожая,
 что мы бесплодны, как жена дурная,
 подверженная Твоему суду...

Листьям в полёте
Ничего, кроме солнца,
Не остаётся.

Их души – свет неокаймлённый,
устали певчие уста;
сон – грех для них преодолённый,
тем соблазнительней мечта.

Почти похожи на сигналы,
они молчат средь Божьих рощ,
включённые, как интервалы,
в Его мелодию и мощь.

Но крылья их за облаками,
где с ними ветер-лития,
пока ваятель Бог веками
необозримыми руками
листает Книгу Бытия.

Открылось всё; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим
ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовём, томясь? Но разве ты не тот,
в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?
 
Проходит бесконечность в нас, как весть,
но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?

С несотворённым Бог говорит,
молча из тьмы ему путь озарит.
Начало нашего естества
речь Божья туманная такова:

Ты побудь в Моей глубине,
где я с тобою наедине
в твоей броне;

За всеми вещами ты в огне;
тенью твоею при ясном дне
 оденусь я не напрасно.

Всё, что прекрасно и что ужасно,
твоя  через мир дорога, -
лишь пребыванье
в ближней стране,
жизнь – ей названье,

где упованье
вплоть до итога...

Умри, как умер Бог, Чья смерть - не цель а средство,
Дабы от Бога ты воспринял жизнь в наследство.

Я тень, я чаша над моим
урочным делом или целью,
свод густолистый над скуделью,
и в праздник я неутомим;
я схож с долиной-колыбелью,
где я же Иерусалим.

Я Божий град. Я Бога жду,
Его пою ста языками;
псалтирь Давидова веками
со мной, и я за облаками
вдохнул вечернюю звезду.

Притянут солнечным восходом,
давно покинут я народом,
и без народа я велик,
внимаю поступи пророчеств
средь распростёртых одиночеств,
где я возникну, как возник.

К плодоношению очнулась,
в прекрасном кроясь, ужаснулась;
в благую вслушиваясь весть,
раба Господня прикоснулась
к путям, которых Ей не счесть.

Год молодел. Она парила
близ неземного рубежа,
и жизнь Марии там царила,
смиренно Господу служа.
Как сёла праздничному звону,
Она в девичьей тишине
внимала собственному лону
с Единственным наедине;
одним исполнена секретом,
для тысяч бережно жила,
освещена всеобщим светом,
как виноградник, тяжела.

Когда горит костёр холодной ночью,
И всех и вся притягивает пламя;
Когда теплее быть, как все со всеми,
Избраннику избранничество в тягость.
Нет, не предать – пришёл погреться Пётр,
Как все со всеми греются, но только
Там, во дворе, холодной ночью трижды
Ответил он: «Я знать Его не знаю».

Он был, как все: отрёкся и заплакал,
Хотя не всем, - ему предречено:
«На этом камне Я воздвигну Церковь».
И как предречено, петух пропел;
Не плакал камень, человек заплакал;

И распят был он, первый папа римский.

По вечерам на просеках размытых
Ещё слышнее всхлипыванье птиц,
Когда хрустит стекло бутылок битых
Со скорлупою крашеных яиц.

На именинах или на поминках
Под каблуками тот же самый хруст;
И в рай пришёл бы в стоптанных ботинках,
Но разуваться надо на тропинках
Там, где горит ветхозаветный куст.

Внезапный этот жар, внезапная прохлада,
Нет, не для твоего рассеянного взгляда
Микроскопический прилив, отлив, исток.
Один-единственный проклюнулся росток,
И за крылом крыло, и в путеводном страхе
Самой весны быстрей целительные взмахи
Вдали, поблизости, за тридевять земель,
И перелётные к больному на постель,
Когда со всех сторон воздушные теченья,
Как будто музыка – посмертный курс леченья.

Посетил погосты вековые
Этой ночью свет;
Бодрствуют живые, спят живые;
Мёртвых больше нет.

И нельзя не кончиться однажды
Скорбной полосе;
Даже если умирает каждый,
Воскресают все.

Если сотворенье мира – проба,
Был Создатель прав,
Потому что вышел Он из гроба,
Смертью смерть поправ.

Над мутным зеркалом растаявшего снега
 Нельзя не различить упругого побега,
 Бледно-зелёного  на тлеющей заре,
 Когда потеет лес в рассохшейся коре,
 Недвижный стебель тот, как стрелка часовая,
 Мой час показывал, судьбу мою скрывая.
 Я мог бы возразить, мол, время не пришло,
 Но не перечил я и выбрал ремесло,
 Которое навек запомнить мне велело,
 Как небо завтрашней зарёю заалело,
 Чтобы вернуться мог весной на склоне дня
 Мой слишком ранний час однажды без меня.

Тучи в марте беженки-неженки,
И для них небосклон просёлочный,
А у нас на окне луч солнечный,
А у нас под окном подснежники.

Всю-то зиму вороны кашляли,
Над сугробами хрипло вскаркивая,
А теперь видны наши башенки,
Хотя каждая башня карликовая.

Они были твоими танцами,
И не всё на земле потеряно;
Нам не нужно другого терема:
Мы подснежниками останемся.

Издалека внимали горожане,
Разбрасывая ветви по земле,
Неслыханной на улицах осанне,
Когда въезжал Он в город на осле.

Народ прозрел, предчувствуя спасенье,
Однако в средоточии времён
Тот, кто, прозрев, не видел воскресенья,
Был воскресеньем этим ослеплён.

Вот почему толпа непостоянна:
Отступники в толпе всегда в тени.
Тот, кто кричал на улицах: «Осанна!»
Потом кричал: «Распни Его, распни!

Бог – чистое ничто вне мест и вне эпох;
Чем больше тянешься к нему, тем дальше Бог.