Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Художник Сергей Кулина
Стоит абсолютизировать любую относительную истину, как она тут же превращается в ложную идею.
Любовь — мост, она соединяет всё со всем и всех со всеми.
Любить Бога надо в ближнем — живом, который рядом. Тогда открывается Христос как жизнь, а не только как истина.
Возлюбив бесчеловечность, люди теряют разум.
Надо быть с Богом — Он делает счастливым, но это означает быть богом — тем, кто делает счастливым другого.
Все ищут места себе в другом, но мало кто ищет место другому в себе, мало кто готовит себя для другого.
Каждый из нас в своём аду, но рай — общий.
Истинная личность — это я во Христе. Полнота — это я во Христе и Христос во мне. Всё, что до того, любая моя работа над собой — это подготовка возможностей для обретения этого состояния себя.
Обесчеловечивающий другого, обесчеловечивается сам. Не в этом ли загадка успеха постмодерновых социальных технологий, искажающих сознание?
Мудрость не в книгах, а в Луче, которым пишут и читают настоящие книги. Приобщившийся к Лучу — мудр, а не приобщившийся — глуп.
Стоит абсолютизировать любую относительную истину, как она тут же превращается в ложную идею.
Любовь — мост, она соединяет всё со всем и всех со всеми.
Любить Бога надо в ближнем — живом, который рядом. Тогда открывается Христос как жизнь, а не только как истина.
Возлюбив бесчеловечность, люди теряют разум.
Надо быть с Богом — Он делает счастливым, но это означает быть богом — тем, кто делает счастливым другого.
Все ищут места себе в другом, но мало кто ищет место другому в себе, мало кто готовит себя для другого.
Каждый из нас в своём аду, но рай — общий.
Истинная личность — это я во Христе. Полнота — это я во Христе и Христос во мне. Всё, что до того, любая моя работа над собой — это подготовка возможностей для обретения этого состояния себя.
Обесчеловечивающий другого, обесчеловечивается сам. Не в этом ли загадка успеха постмодерновых социальных технологий, искажающих сознание?
Мудрость не в книгах, а в Луче, которым пишут и читают настоящие книги. Приобщившийся к Лучу — мудр, а не приобщившийся — глуп.
Народы Земли,
вы, лучами неведомых созвездий
опутанные, словно пряжей,
вы шьете и вновь распарываете,
в смешении языков,
словно в улье, всласть жалите,
чтобы и вас ужалили.
Народы Земли,
не разрушайте Вселенную слов,
не рассекайте ножами ненависти
звук, рожденный вместе с дыханием...
Бог женщину явил мирам впервые,
И у неё была Его краса,
К ней светочи качнулись огневые,
И перед ней склонились небеса;
Но не смягчил Он ею гордых, мрачных,
Как этот сонм зловещий ни зови;
Гордыню тех, кто уз не терпит брачных,
Он отделил от ангелов любви.
Бог сосчитал враждебные фаланги.
"Вы, падшие, вам всем любовь чужда.
Я облеку преградой ваши фланги;
На нет сойдёт бессильная вражда.
Покров Марии – вот преграда эта.
Рать злобная, попробуй ткань прорви!
Добро от зла, мрак отделю от света
И демонов – от ангелов любви"...
О потери Вселенной, Марина, падучие звёзды!
Не преумножишь ты их, за какою звездой ни бросайся,
В целом давно пересчитано всё.
Так что, падая, мы не уменьшаем святого числа.
Падает каждая жертва к истокам, а там – исцеленье.
Стало быть, всё – лишь отсрочка, возврат, одного и того же.
Только игра безо всяких имён и без выигрышей потаённых?
Видно, Марина, мы море! Глубины, Марина, мы небо.
Мы – земля, Марина, мы тысячекратно весна.
Песня, как жаворонков, нас в невидимое извергает.
Мы начинаем восторгом, и нас превышает восторг.
Вдруг нашей тяжестью песня повёрнута к жалобе вниз.
Может быть, жалоба – младший восторг, порыв к преисподней?..
Мы, Господи, бездарнее животных,
встречающих вслепую смертный час;
смерть - неприкосновенный наш запас.
Пошли того, кто нас в шпалерах плотных
сумеет подвязать в последний раз,
чтобы до срока май настал для нас.
Не потому ли смерть нам тяжела,
что смерть не наша? К нам она пришла
и не живых находит, - омертвелых,
и должен вихрь срывать нас, недозрелых.
Мы как деревья, Господи, в саду.
От сладкой ноши мы стареем, зная,
что мы не доживем до урожая,
что мы бесплодны, как жена дурная,
подверженная Твоему суду...
Я тень, я чаша над моим
урочным делом или целью,
свод густолистый над скуделью,
и в праздник я неутомим;
я схож с долиной-колыбелью,
где я же Иерусалим.
Я Божий град. Я Бога жду,
Его пою ста языками;
псалтирь Давидова веками
со мной, и я за облаками
вдохнул вечернюю звезду.
Притянут солнечным восходом,
давно покинут я народом,
и без народа я велик,
внимаю поступи пророчеств
средь распростёртых одиночеств,
где я возникну, как возник.
К плодоношению очнулась,
в прекрасном кроясь, ужаснулась;
в благую вслушиваясь весть,
раба Господня прикоснулась
к путям, которых Ей не счесть.
Год молодел. Она парила
близ неземного рубежа,
и жизнь Марии там царила,
смиренно Господу служа.
Как сёла праздничному звону,
Она в девичьей тишине
внимала собственному лону
с Единственным наедине;
одним исполнена секретом,
для тысяч бережно жила,
освещена всеобщим светом,
как виноградник, тяжела.
Когда горит костёр холодной ночью,
И всех и вся притягивает пламя;
Когда теплее быть, как все со всеми,
Избраннику избранничество в тягость.
Нет, не предать – пришёл погреться Пётр,
Как все со всеми греются, но только
Там, во дворе, холодной ночью трижды
Ответил он: «Я знать Его не знаю».
Он был, как все: отрёкся и заплакал,
Хотя не всем, - ему предречено:
«На этом камне Я воздвигну Церковь».
И как предречено, петух пропел;
Не плакал камень, человек заплакал;
По вечерам на просеках размытых
Ещё слышнее всхлипыванье птиц,
Когда хрустит стекло бутылок битых
Со скорлупою крашеных яиц.
На именинах или на поминках
Под каблуками тот же самый хруст;
И в рай пришёл бы в стоптанных ботинках,
Но разуваться надо на тропинках
Там, где горит ветхозаветный куст.
Внезапный этот жар, внезапная прохлада,
Нет, не для твоего рассеянного взгляда
Микроскопический прилив, отлив, исток.
Один-единственный проклюнулся росток,
И за крылом крыло, и в путеводном страхе
Самой весны быстрей целительные взмахи
Вдали, поблизости, за тридевять земель,
И перелётные к больному на постель,
Когда со всех сторон воздушные теченья,
Как будто музыка – посмертный курс леченья.
Над мутным зеркалом растаявшего снега
Нельзя не различить упругого побега,
Бледно-зелёного на тлеющей заре,
Когда потеет лес в рассохшейся коре,
Недвижный стебель тот, как стрелка часовая,
Мой час показывал, судьбу мою скрывая.
Я мог бы возразить, мол, время не пришло,
Но не перечил я и выбрал ремесло,
Которое навек запомнить мне велело,
Как небо завтрашней зарёю заалело,
Чтобы вернуться мог весной на склоне дня
Мой слишком ранний час однажды без меня.