Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Художник Сергей Кулина
Что такое друг? Это другой, у которого можно спросить совета как у бога. Это другой, через которого можно поговорить с Богом, т.е. это человек, который любит тебя настолько, что в нём может подавать весточки о Себе Бог. Бог, который в нас.
Друг — это тот, кто смотрит на меня глазами Бога.
Что я должен другому? С одной стороны — никто никому ничего не должен. Однако с другой — звание человека меня обязывает и приглашает, призывает к соответствующему мышлению и действию (это и есть человек — определенный функционал), и вопрос в том, беру я на себя эту роль или нет, принимаю на себя право и возможность быть человеком или отказываюсь. И если принимаю, то из этого следует, что я должна другому человека. Причём в себе и в нём (они всегда сопряжены). Иначе невозможно быть человеком.
Если встанет выбор: спасать себя ценой утраты поэзии в себе или, наоборот, спасать поэзию в себе ценой собственной гибели — что правильнее выбрать? Что лучше?
Ответ не так прост. На самом деле я — это и есть поэзия, всё остальное во мне — биоробот, набор инструментов и социальная машина. Изъятие поэтического из человека — это разновидность казни.
У всякого человека по большому счёту есть только одна валюта — судьба, и ею он расплачивается и за свою любовь, и за свою нелюбовь.
Христос в нас лишь пока мы Его отдаём — другим. Беречь в себе Христа — неустанно отдавать Его, раздавать, чтобы умножалось в нас Христово, чтобы рос и жил Христос в нас.
Человечность — всегда подвиг, ибо она растёт из Бога. Христос подарил её нам своим подвигом, и усваиваем её мы только посредством подвига — возвышения над самим собой, преодоления своей малости и ограниченности.
Раб стремится поработить (такова его природа), свободный стремится освободить.
Кто верит во Христа и силу Христову, кто знает, что по-настоящему злы очень немногие люди, тот понимает: средний, т.е. ещё не добрый и не злой человек попадает в злые только потому, что злые активничают, а добрые — пассивничают. Ибо встреча с Истиной, со Христом, неизбежно преображает человека — «вербует» его, кроме редких случаев упорного богопротивления, которые единичны (и которые следует оставлять Богу).
Чужая душа никому не нужна только потому, что и своя собственная не нужна.
Вся суть человеческой природы в словах «что отдал, то твоё». Человек — пуст, он усваивает лишь отдавая, потому что то, что сумел отдать — только и есть усвоенное, а всё по-настоящему усвоенное стремится быть отданным.
Что такое друг? Это другой, у которого можно спросить совета как у бога. Это другой, через которого можно поговорить с Богом, т.е. это человек, который любит тебя настолько, что в нём может подавать весточки о Себе Бог. Бог, который в нас.
Друг — это тот, кто смотрит на меня глазами Бога.
Что я должен другому? С одной стороны — никто никому ничего не должен. Однако с другой — звание человека меня обязывает и приглашает, призывает к соответствующему мышлению и действию (это и есть человек — определенный функционал), и вопрос в том, беру я на себя эту роль или нет, принимаю на себя право и возможность быть человеком или отказываюсь. И если принимаю, то из этого следует, что я должна другому человека. Причём в себе и в нём (они всегда сопряжены). Иначе невозможно быть человеком.
Если встанет выбор: спасать себя ценой утраты поэзии в себе или, наоборот, спасать поэзию в себе ценой собственной гибели — что правильнее выбрать? Что лучше?
Ответ не так прост. На самом деле я — это и есть поэзия, всё остальное во мне — биоробот, набор инструментов и социальная машина. Изъятие поэтического из человека — это разновидность казни.
У всякого человека по большому счёту есть только одна валюта — судьба, и ею он расплачивается и за свою любовь, и за свою нелюбовь.
Христос в нас лишь пока мы Его отдаём — другим. Беречь в себе Христа — неустанно отдавать Его, раздавать, чтобы умножалось в нас Христово, чтобы рос и жил Христос в нас.
Человечность — всегда подвиг, ибо она растёт из Бога. Христос подарил её нам своим подвигом, и усваиваем её мы только посредством подвига — возвышения над самим собой, преодоления своей малости и ограниченности.
Раб стремится поработить (такова его природа), свободный стремится освободить.
Кто верит во Христа и силу Христову, кто знает, что по-настоящему злы очень немногие люди, тот понимает: средний, т.е. ещё не добрый и не злой человек попадает в злые только потому, что злые активничают, а добрые — пассивничают. Ибо встреча с Истиной, со Христом, неизбежно преображает человека — «вербует» его, кроме редких случаев упорного богопротивления, которые единичны (и которые следует оставлять Богу).
Чужая душа никому не нужна только потому, что и своя собственная не нужна.
Вся суть человеческой природы в словах «что отдал, то твоё». Человек — пуст, он усваивает лишь отдавая, потому что то, что сумел отдать — только и есть усвоенное, а всё по-настоящему усвоенное стремится быть отданным.
Сверяют ритмы по чужим часам,
не ведая безвременья и вечности.
А мой будильник верен небесам
и служит человеческой беспечности.
Мои часы плывут, как облака,
минуты в небе чайками летают,
и время — подлокотник чудака —
заплату на холсте напоминает.
Поругание святынь —
предпоследний крест,
Господи, последний —
да минует!
Надо поискать святых
окрест —
может быть за них
нас Бог помилует.
Пыльные дороги — не беда,
горе, если распылят святыню.
Отойдёт от нас Господь тогда,
Дух Святой и тот может покинуть.
Горечь здешних мест —
предпоследний крест.
Господи, последний —
да минует!
Она себя, как мёртвую, в наём
и дьяволу, и Богу в одночасье
сдала, чтоб выжить - мертвенный приём:
побег от скорби в череду несчастий.
Пусть гонит смерть стадами облака,
хоть клоком шерсти на ветвях остаться -
не умереть, а жизнью тлеть, пока
земным путём приходится скитаться...
Лысые деревья ветром гнут деревни,
инеем потеет стылая земля.
Осенью дождливой мир ещё плачевней,
и зима крадётся мышью по щелям.
Стёганые нивы ссорятся с морозцем
и тоскуют втайне по снегам зимы...
Штопаю, штопаю
иголочкой душу.
Слушай, ребёночек,
душу слушай!
Ниточку в иголочку
вденет небо.
Слушай свою душу,
где стежок не был.
Штопай её ниткой небесной
штопай...
Колокольное эхо забудь,
голос тихий пусть в небо летит.
Этой жизни голодная суть
запоздалым дорогам претит.
Не ищи, не ищи светлый луч:
дальний друг не милей палача.
Каждый смертный могуч и живуч,
и безжалостен, как саранча.
Посадив у реки черенок,
ты успеешь о нём позабыть...
Не думай, что иду сама, изведав цели,
прокладывая тропы и мосты.
О нет, лечу на крыльях нежности в тоннеле
понятий детских и простых.
Та птица, что меня несёт всё выше-выше,
не спрашивая умно у меня
о способах движения над крышей,
танцует в небе, всех благодаря.
А я — глупа, и птица это знает:
лелея жизнь во мне, она взлетает.
Я боюсь не любить, не любить всё равно что не жить —
противление мира сломить до конца не умею.
Я хотела не быть, а теперь очень хочется быть,
но любить безоглядно, как раньше любила — не смею.
Запоздалую синь отражает в глазах стрекоза
и роса на траве, а вокруг — образа и базар.
На деревьях закхеи, как раньше: сидят и глядят —
но глядят на базар и, как галки, торгуясь, галдят.
Небо ищет убитую птицу,
птице убитой небо снится:
воздух на крыльях, ветер в лапах,
в ноздрях земли безбрежной запах.
Синь океана в глазах таится
даже у мёртвой, забитой птицы;
даже у той, что летать боится
синь океана в душе ютится.
Птица и небо срослись навеки,
как андрогинные человеки,
как сообщающиеся сосуды.
Небо любви, поцелуй Иуды -
в птичьих глазах - никак не забуду.
Разбитое корыто,
если и вправду разбито,
а не от лени треснуло -
если бы... Да, если бы
не было позабыто,
если бы было полито,
и посажено в землю,
проросло бы.
Внемлю и поливаю
рану корыта в надежде -
оно не будет прежним,
но живее станет.
Порастёт жизнью:
кривой, непрошеной,
взъерошенной.
Принцип айсберга —
у души,
зреет главное где-то
в глуши.
В глубине дорог,
в тишине
улыбнулось главное
мне.
Где свернулась малость
моя,
расцвела улыбка
Царя.
А. Платонову
Дрожит на ветру от любви стебелёк —
он жалостью к ветру согреться не смог:
он жалостью к миру и жив, и распят,
и тем тормозится вселенной распад.
Он жаждет поклонения себе,
и этой жаждой брызжет, как слюною.
Пренебрегая правдою и мною,
он клянчит поклонения себе:
как нищеброд, просивший на коленях
в метро копейки — вроде на еду.
Я нищеброду подала, смущаясь,
а нынче не подам, уйду.
Когда слова, свои утратив смыслы,
сравняются с землёй, —
словами станем мы.
Иль чернозёмом...
Всё равно — траве,
трава равна сама себе,
и только.
Вонзится боль копьем
в траву и небо,
и в слово, что срослось
с забытым завтра.
Не вспомнить:
не рыдать...
Ваша чаша
исполнена ядом —
жаждет часа,
когда буду рядом.
А напрасно,
мы с вами не встретимся:
мы различными ранами
светимся,
мы различными солнцами
греемся,
на различное счастье
надеемся.
Равнодушья твердь начинает атаку.
На пороге смерть — прижимаю собаку:
доброта щенка, теплота и радость,
несмотря на ад — умиленья сладость.
Лапка и рука жизнь хранят совместно,
освящая путь радостью небесной.
— Собака? Почему?
— Собака не предаст,
она и жизнь отдаст.
— А кость?
— И кость, когда ты изнемог,
как свет и царь,
как бог...
— Она лишь тварь:
животное и только.
— Живой фонарь,
или, быть может, долька
Луны. Она, как грелка
душе-скиталице.
Страдалица — страдалице...