Дело живых — восприятие, приятие внутрь себя творящей силы, жизни. Это действие восприятия, так великолепно выполняемое анемоном, бесконечно трудно для человека.
Каждый день ты встаёшь перед сердцем моим,
крутизна, бездорожье. Без меры и края
Бог. в котором один я блуждаю.
Оступаюсь. Встаю. О. тропа круговая,
внутрь ведущая!
Так начинается «Импровизация на тему каприйской зимы».
Перед сердцем встаёт нечто без меры и края и зовёт к себе. Зачем? Что нужно Безмерности, Бесконечности от человека? Что нужно целому небу или морю или громаде гор от этой точки, теряющейся на их фоне?
Этой безликой Безмерной жизни нужны лицо и мера. Тому. Громадному, надо, чтобы человек дал ему лицо; а Оно тогда даст человеку крылья.
Человек должен взять внутрь себя Безмерность. Человек должен сделать великую работу завершения мира. Это он должен стать «завершителем мирового совершенства» (Мальте), увидев сквозь хаос стройность и собрав разрозненное в цельность. Дух человека должен вспомнить и — открыть и осуществить мировое единство. И, выявив внутренний смысл внешне бессмысленного, заставить просиять этот смысл в Лице.
Лицо — это завершение мира. Природа безлика. Ее лицом должен стать человек.
Лицо, о лицо моё,
чьё ты?
Для каких же вещей и существ
ты — лицо?
Что зовётся лицом этих темных провалов,
этих внутренних бездн, где концы и начала,
черт не зная, влились в нескончаемость линий ?
Есть у леса лицо?
Есть лицо у твердыни
этой горной ?
И разве вмещается море
в Лик?
Можно давать. волю воображению и видеть лица у деревьев и скал. Можно населять лес и моря фавнами и наядами. Все это очень красиво, но не имеет ничего общего с Реальностью.
Реальность, бесконечно превосходящая все фантазии, состоит в том, что вся Природа ждёт человеческого лица. Она — единое тело, и у неё должно быть одно лицо.
Лицо зверя — как бы эскиз к человеческому лицу. У зверя скорее есть обличье, чем лицо. Вместить в себя внутрь Целое зверь не в состоянии. И именно в этом суть созерцания. Зверь на созерцание не способен.
И звериная смутная вся
душа тяготится лицом,
и глядит сквозь него
эта малое, тайное их существо
в жизнь.
«Малое существо»... Живое существо... Как каждая клетка Единого тела, оно священно. Оно неразрывно с Великим существом, включающим его в себя, но оно само включать в себя Всё не может. Оно — часть Всего, но охватить сознанием и объять сердцем Все — это не его задача. Тайное, смутное чувство единства живёт где-то в темноте, в «корнях». Там, в утробной тьме, говорит Громадное. Но на свету, в глазах — Оно ещё зверю не по силам. Он «тяготится Лицом».
А мы?
Звери нашей души смущены,
но ещё не готовы на ничто.
На ничто? — Да, на уничтожение в сознании нашем отдельности. На то, чтобы грани, черты (лица) не отделяли от мира, не отмечали бы ничего своего, только своего. Никаких отметин, как на море или на небе. Но тогда такое «готовое на ничто» лицо включает в себя Все, становится лицом Всего. Оно собирает и завершает мир.
Но пока человек не стал лицом мира, у него есть своё собственное обличье, не так уж сильно отличающееся от звериного. Когда-нибудь, когда оно станет лицом всей природы, в том числе и звериной, как бы соберутся члены единого Тела. И тогда прозвучит некое Слово. Это будет слово всех бессловесных, голос всех молчащих. И зверь займёт своё место в обшей гармонии. Человек вовсе не властелин, а брат зверя. Во внутреннем царстве никто не властвует и не подавляет другого своим превосходством. Там есть только радостное ощущение соответствий...
Человеку соответствует роль ведущего, зверю — ведомого. Но человек может быть ведущим только тогда, когда трепетно чувствует своё родство с ведомым, свою неразрывную общность с ним и свою ответственность за него. Первенство человека означает по сути только его ответственность.
Зверь старше человека. Однако не зверь за нас, а мы за зверя отвечаем. Только в этом видит Рильке смысл библейской легенды о Якове и Исаве. Если человек — это Яков, которого отец благословил на первородство, то зверь — это Исав, его простодушный старший брат. И если Яков действительно достоин своего первородства (своей ответственности), он должен привести этого обросшего волосами брата своего к Отцу, живущему во внутренней тьме.
В сонетах к Орфею Рильке пишет, обращаясь к собаке:
Ты, мой друг, одинок, ибо власть
мы присвоили в мире. Мы правим. И все же
овладели не всем. — Нам послушно, быть может,
только явное. — Только ничтожная часть.
Кто учует неслышимый запах? Чей глаз
зрит незримое? Ты же в извечной тревоге
чуешь мёртвых и след на безвестной дороге,
и боишься заклятий, невнятных для нас.
Посмотри: я и ты... Мы составить должны
нечто цельное. Пусть я — твоё божество,
у меня есть мой Бог. Я дойду до Него.
И к тебе подведу, тихо за руку взяв.
Я скажу Ему: Отче, мы оба — сыны.
Это — брат мой. Вот здесь, в этой шкуре — Исав.
Лицо становится истинно человеческим, когда оно уводит за рамки своих черт, куда-то вдаль и вглубь, В то, что больше него и ни в какие черты не вмещается. — Уводит в Дух. Лицо само по себе есть сосуд, маска, которая оживает по мере наполнения ее Духом и умирает по мере убывания Духа. Но Дух не может быть только своим, принадлежать только этому лицу.
И когда умирает истинный поэт, умирает то, что казалось его лицом — все внешние черты, а оказывается, выявляется то, чего никто не знал:
Настолько тесно он был с этим связан:
с водою этой, с глубью этой, с вязом, —
что было это все его лицом.
И до сих пор его лицо — приманка
для шири, что была ему верна.
Мертвеет маска, но пока она,
как тронутая воздухом изнанка
плода, какой-то миг ещё нежна.
(Перевод К. Богатырева)
Лицо это «приманивало», собирало, вмещало все в себя, как в некий сосуд:
Сомкни глаза, врастая внутрь, и знай,
как медленно встаёт из моря море, —
на тяге собственной, в синеющем растворе
своих пространств. Его зелёный край
внезапно проблеснул из Ничего —
из этой темной глуби самого
себя. — Ничто. И вдруг вздымается оттуда
единым взмахом ввысь такая груда
скалы, чтоб свой неистовый полет
внезапно оборвать среди пустот
небесных. Небо... Преизбыток неба...
И дальше небо... Снова небо...
Безмерность неба... Кто ее прервёт?
Но не оно ль лучится там, на сдвоенном утёсе,
и не его ли свет расправился и забелел в снегах,
которые как будто вырастают, и длятся, и уносят
взгляд так далеко? И его, его же —
все то же небо мы вдыхаем внутрь.
Сомкни, сомкни глаза плотней.
То это? То?
Ты узнаешь едва, но больше не можешь,
нет, не можешь эту гладь,
отдельно от себя увидеть. — Мы едины.
Как трудно сердцу небо распознать
в своих глубинах.
И вот оно стучит, стучит опять.
Но ведь сердце переставало стучать. Сердце не справлялось с этой громадностью и было «кружение чувств, водопады в крови». Необходимо, чтобы они улеглись, чтобы
Я снова сумел
обрести своё место, свой ясный предел,
зреть и слышать.
То есть беспредельность и предел должны чередоваться, как вдох и выдох. Нужно вдохнуть беспредельность, — и обрести новый предел, чтобы сохранить жизнь. Безмерность создаёт новую меру. Если же она так и останется безмерностью. Лица не будет, единого Существа, мировой гармонии не будет. Будет великий хаос. Человек должен суметь удержать то. что он вдохнул. Форма есть возможность удержать и вынести Дух. Удержанный, вынесенный Дух есть космос. Не вынесенный — хаос.
Теперь ты знаешь — мы, как анемоны,
сомкнуться можем в предвечерний час,
вобрав в себя все то, что день принёс,
и вновь раскрыться, новый день встречая.
И мы не только можем делать так,
нет, — это долг наш. Мы должны
учиться замыкать в себе бездонность.
…………………
Мы смеем на тугой замок замкнуть
все то, что обрели когда-то, —
наш тайный клад... И вновь, ещё клочок
безмерности вдохнуть вовнутрь и спрятать,
как истинные властелины.
Люди — властелины, призванные править миром не извне, а изнутри него. Человек должен стать внутренним господином мира. Ощутив каждую клеточку вселенной клеткой своего собственного тела. Этот внутренний господин, схватывающий все, пронизывающий все собой — есть Бог.
О Боге Рильке меньше всего рассуждает. Бога он ощущает. Бог — это полный вдох... Все вобравший вдох звучит как короткое, ёмкое, замкнувшее мир слово:
Бог. Gott.
Вот предел человека. Предел, достичь которого можно только отказавшись от своего «малого существа», своего «я», «эго». Разомкнув грань, сомкнуть ее уже в другом месте, обведя ею то, что казалось Беспредельностью...
Предел Беспредельного... Достигли Рильке этого предела?
За вещью вещь в неистовой погоне
мы разрывали. Но внутри предмета
нет ничего. Опять пусты ладони.
Мы жаждем знать. И в старой книге где-то
подчёркнуты места, непостижимо
невнятные... Ты там прошёл... Но — мимо.
Кто удержал Тебя? Идёшь, ломая
все загражденья, — мимо нас, сквозь нас.
Ты говорил? Но вновь душа немая.
Ты здесь дышал? Но где же Ты сейчас?
Так и со мной случалось. Но Тебя я
не спрашивал. Я лишь служу Тебе.
И жду Лица, сквозь вещи прозревая
невидимое. По ночам, в мольбе
склоняясь, не жалуюсь.
Я— вглядываюсь...
Вот весь ответ Рильке. Не жалуюсь, а вглядываюсь... Задача ещё далеко не выполнена, но он ее видит.
И знает, что она неимоверно трудна. И какими опасностями чревата... Человек — незавершённое существо. Может быть, переходное существо от зверя к Богу. Набоков назвал людей гусеницами ангелов. Для того, чтобы из гусеницы или куколки появилось на свет крылатое существо, гусенице надо переболеть им. умереть для него...
У человека такая мистическая смерть смертного существа должна закончиться рождением бессмертного. Но пока одно существо не умерло, а другое ещё не родилось, человек болен. Болен священной болезнью прорезывающихся крыльев. Да, они прорезаются больнее, чем зубы у ребёнка. Душа размыкается, чтобы впустить То... Громадное. Но сумеет ли она сомкнуться опять?
Рильке часто говорит о размыкающихся и смыкающихся женщинах, о роженицах. Когда роженица не может сомкнуться, она умирает. А душа? Какую муку испытывает она, рождая новое существо, способное объять мир!.. Она не хочет размыкаться. Она просит, как маленький Малые, чтобы ее спасли от Того, Громадного... Но ничто не может спасти... Как созревшая беременность не может не закончиться родами, душа, замкнувшая в себе мир, должна родить новое преображённое существо. Выносить и родить. Но какой это неимоверный труд! Как бесконечно тяжело «То... Громадное...».
«Каждая частица воздуха наполнена ужасом. Его вдыхаешь прозрачным; потом он оседает в тебе, кристаллизуется и принимает формы острых геометрических тел, въедающихся в органы. Потому что все, что творилось ужасного, — муки на местах казней, в застенках, сумасшедших домах, операционных залах... все что не умерло, завидует всему живущему, существует само по себе и крепко цепляется за своё существование. Люди не прочь бы забыть многое; сон милосердно сглаживает борозды, проведённые страданиями в мозгу, но сновидения уничтожают сделанное им и снова восстанавливают полустёртые контуры. И люди просыпаются и стонут, и свет от зажжённой свечи расползается во тьме, и они впитывают в себя сумерки успокоения, словно подслащённую воду. Но увы, их спокойствие висит на волоске: малейшее движение — и снова взор стремится проникнуть за пределы видимого и ласково-покойного, и очертания, только что казавшиеся мирными, превращаются в зияющие края бездны ужаса.
Бойся света, заставляющего помещение казаться более пустым. Может быть, для тебя было бы даже лучше оставаться во тьме: тогда сердце твоё, не стеснённое никакими границами, постаралось бы превратишься в тяжёлое сердце всего, что нельзя различишь. Теперь же, пересилив себя, ты как бы вызываешь свою собственную кончину, трепещешь в своих же собственных руках...
……………………………
Сердце твоё гонит тебя из тебя же самого... Сердце твоё гонится за тобою, и ты уже почти находишься вне себя, а обратно вернуться не можешь. Подобно тому, как у жука, на которого наступили, выпирает все нутро, так и ты сам из себя выступаешь, и небольшая верхняя жёсткая оболочка — способность приспособляться — уже теряет всякое значение».
(Записки М.Л. Бригге. I ч. стр.88-89 в издании 1913г.).
Не напоминает ли это искус подвижников, которых обступают со всех сторон бесы. Эта нечисть всегда вьётся вокруг нас. Но у нас жёсткая оболочка. А у подвижников она хрустнула, и они выступили из себя, и вся мировая тьма хлынула на них.
Что же делать? Снова замкнуться? Да, это необходимо. Но замкнуться от мира, отрезав часть его своей жёсткой оболочкой, они уже не могут.
Перед сердцем встаёт огромная задача: спастись, но не в одиночку. Спастись, но спасти все и всех вместе с собой, в себе; спастись, не отталкивая, а вырастая до целого.
Нечисть... бесы — это твари, конечные существа, части, осколки целого. Сердце, став Бесконечным и Целым, перерастает их. Они ему становятся не страшны. Сердце перерастает собственные грани, — перерастает смерть. Вот когда лицо станет ликом, отражающим и выражающим смысл мира.
Но перед тем... Сколько раз ты живёшь на грани разрыва ткани... пока это сердце растёт в тебе. Мучительный период роста, когда потерявшее твёрдую оболочку сердце тонет в хаосе и испытывает немыслимый страх перед Тем... Громадным...
«Когда я был мальчиком. — говорит Мальте, — меня за это (за страх. — З.М.) били по лицу и говорили, что я трус. Но происходило это оттого, что тогда я ещё не умел как следует бояться; с тех пор я научился бояться по-настоящему, боязнью, растущей по мере того, как растёт сила, вызывающая ее... Мозг наш разлагается в усилии постичь его. И все же с некоторых пор я в тот самый момент, когда мы делаем усилие, думаю, что в нем наша сила, но она оказывается не по силам нам».
Сила, растущая вместе с наступающим на нас Необъятным, сила, способная в конце концов объять Необъятное... Она есть в нас. И в этом вся наша надежда. «То... Громадное» нам суждено. И у нас нет другого выхода, кроме роста и преображения. Сердце должно стать крылатым. У нас должны прорезаться и развернуться крылья.
И что такое болезнь князя Мышкина — другого провидца, другого блаженного мученика, живущего на страницах русской литературы, столь любимой Рильке? Что такое его болезнь, как не та же сломанная оболочка, разрушенная приспособляемость? Мальчик, ставший почти идиотом, мучится хаотической огромностью мира, в которой каждая мушка знает своё место (это он чувствует), но только не он. только не он...
Большая часть «Заметок Мальте», как и вся «Книга о бедности и смерти», — это новая книга Иова. Чем болен Иов? Болью всего мира. Ведь он был «для слепого глазами, для хромого ногами, для сироты — отцом». Может ли он отделиться от кого-нибудь из самых обездоленных? Нет, не может. Иначе он не был бы любимым Божьим праведником. Вот почему его поразили все беды мира. И вот почему сидит он, прокажённый, на «гноище своём». Как же ему не быть прокажённым, если есть в мире хоть один прокажённый?.. И когда Иов не вы-носит своего страдания и хочет сбросить бремя своё, перед его сердцем вырастает:
Крутизна. Бездорожье.
Без меры и края.
Бог.
И в ответ Богу внутри него встаёт море:
На тяге собственной, в синеющем растворе
своих пространств. Его зелёный край
внезапно проблеснул из ничего —
из этой темной глуби самого себя.
И все, все уходит. Уходит бессилие. Уходит вопрос. Уходит вся неразрешимость и запутанность частностей перед лицом Целого. Является Целое и душа исцеляется — становится целостной.
И вдруг вздымается оттуда
единым взмахом ввысь такая груда
скалы, чтоб свой неистовый полёт
внезапно оборвать среди пустот
небесных.
Небо... Преизбыток неба,
И дальше небо... Снова небо...
Безмерность неба... Кто ее прервёт?
Вот перед чем падает ниц Иов. Перед силой, вызывающей ликование с самого дна боли. Перед необъяснимой, необъятной, потрясающей красотой Целого, которое зовёт нас причаститься себе. Иов спасается, замыкая Громадное внутри себя, преображаясь, окрыляясь. Для святого нет другого выхода. Бог должен стать внутренним, вмещённым внутрь. Внешнего Бога, внешней справедливости, к которой ты мог бы прийти и предъявить свои права, — пет. Святой — самый одинокий человек в мире, ибо для него нет ничего внешнего. Нет опоры вовне. Только внутри. Поэтому путь к святости лежит через великую боль. Пока ты не зажжёшь внутреннего света и не станешь светильником миру, ты находишься в великой тьме. Ты добровольно спустился сюда. Внутрь. Не ищи же внешнего снега. Он не дня тебя. Напротив, бойся света, делающего помещение более пустым...
Из книги «Невидимый собор»
Книга содержит эссе о творчестве Рильке, полный перевод цикла сонетов к Орфею. «Импровизации на темы Каприйской зимы», трех дуинских элегий, элегии Марине Цветаевой и некоторых других стихов Рильке, а также исследование о творческом пути Марины Цветаевой, стихи, посвящённые Цветаевой и эссе «Святая Святых».
Оставить комментарий