Райнер Мария Рильке

Всё падают поблёкшие листы,
как будто в далях неба – увяданье;
И в этом их паденьи – жест прощанья.
И вечерами падает в молчанье
Наш шар земной из звёздной высоты.
Всё падает. Тот лист невдалеке.
Твоя рука. Ты сам. Без исключенья.
Но есть Один, он держит все паденья
С безмерной нежностью в своей руке.

* * *
Авось по жилам гор тяжелых в скалы

пойду один рыдающей рудой
в такой глуби, что далей не видала,
что нет конца мне: все мне близким стало,
а близкое — гранит седой.

Я в горе — не мудрец: меня прижало,
как сущность жалкую, великой тьмой.
Но если это — Ты, стань всей рукой,
дабы на мне она, свершась, лежала,
а по Тебе мой вопль бежал рекой...

Мое ли сердце поет
ангелы ли, вспоминая...
Мой голос или иная
музыка - этот взлет?

И вот уже неизбежно,
хотя был только что нем,
неколебимо, нежно
соединенье - с кем?...

Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.
Сквозь рощу рвется непогода,
Свозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств - как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас...

Я все еще смотрел наверх в медленно гаснущее вечернее небо, когда рядом послышался чей-то голос:
— Вы, кажется, очень интересуетесь горними странами? Мой взгляд с быстротой выстрела упал вниз, и я увидел, что дошел до низкой стены нашего кладбища; и по ту ее сторону напротив меня стоял человек с лопатой и серьезно улыбался...

Роскошествовал сумрак в доме,
забившись в угол, мальчик не дышал;
когда мать в комнату вошла, как в дрёме,
стакан в посуднике задребезжал.
И, выданная комнатой, она
поцеловала мальчика: Ты здесь? –
И на рояль взглянули и, как весть,
обоим песня вспомнилась одна,
что мальчика томила и влекла.
Он ждал; глаза тянулись из угла
к рукам, что от колец отяжелели,
и, как бредут наперерез метели,
она по белым клавишам брела.

Графу Ланцкороньскому

Ни разума, ни чувственного жара
мы не отвергнем; оба эти дара
умножим мы, творцы живых легенд.
Кто избран в этом споре плоти с духом,
начертит знак, хранимый чутким слухом:
легка рука, отточен инструмент.
Малейшее так зорко подмечая,
избранники следят, как часовая
чуть дрогнет стрелка, — и поймут намек!
Они движеньем век ответить в силах
порханию лимонниц легкокрылых
и чувствовать, что чувствует цветок.
Они ранимы, как и все созданья,
но им дано (в величии избранья!)
безмерной мощи выдержать напор.

Победа и подвох,
игральной слава клики,
как в прошлом Карл Великий,
царь, император, бог;

но ты при этом нищ,
могучий средь убогих,
очарователь многих
обличий и жилищ. -

По-своему неплох,
подобие кумира,
ты в черной ткани вздох
с каймой из кашемира...

(Марине Цветаевой-Эфрон)
пер. Владимир Макушевич

О потери Вселенной, Марина, падучие звёзды!
Не преумножишь ты их, за какою звездой ни бросайся,
В целом давно пересчитано всё.
Так что, падая, мы не уменьшаем святого числа.
Падает каждая жертва к истокам, а там – исцеленье.

Стало быть, всё – лишь отсрочка, возврат, одного и того же.
Только игра безо всяких имён и без выигрышей потаённых?
Видно, Марина, мы море! Глубины, Марина, мы небо.
Мы – земля, Марина, мы тысячекратно весна.
Песня, как жаворонков, нас в невидимое извергает.
Мы начинаем восторгом, и нас превышает восторг.
Вдруг нашей тяжестью песня повёрнута к жалобе вниз.
Может быть, жалоба – младший восторг, порыв к преисподней?..

Знайте же, что мастер творит для себя — только для себя самого. То, над чем вы будете смеяться или рыдать, он должен слепить сильными руками души и вывести из себя наружу. В душе его нет места для собственного былого — поэтому он наделяет его отдельным, самобытным существованием в своих творениях. И лишь потому, что у него нет иного материала, кроме этого вашего мира, он придает ему вид ваших будней. Не трогайте же их руками — они не для вас; умейте уважать их.

И Бог велит писать мне кровью:

Царям свирепость суждена.
Она есть ангел пред любовью.
Вхожу лишь по сему условью,
как по мосту, во времена.

И Бог велит писать иконы:

Мне время горше всех скорбен,
и кинул я к нему на лоно
жену на страже, язвы, стоны,
в разгульном страхе вавилоны,
и смерти грозные законы,
и полоумье, и царей.

И Бог велит мне — Будь Мне зодчий!..

Я — хор молчащий. Воздвигаюсь
смиреньем чувства в полный рост.
Великим я Тебе являюсь,
а в яви я и мал и прост.
Среди коленопреклоненных
вещей я еле различим.
Они — стада в лугах зеленых,
я им пастух на горных склонах,
где вечер уж подходит к ним.
Иду со стадом я назад
под стук моста, слепой и старый,
и вот в дыму от спин отары
укрыт безмолвный мой возврат.

Мы, Господи, бездарнее животных,
 встречающих вслепую смертный час;
 смерть - неприкосновенный наш запас.
 Пошли того, кто нас в шпалерах плотных
 сумеет подвязать в последний раз,
 чтобы до срока май настал для нас.
 
 Не потому ли смерть нам тяжела,
 что смерть не наша? К нам она пришла
 и не живых находит, - омертвелых,
 и должен вихрь срывать нас, недозрелых.
 Мы как деревья, Господи, в саду.
 От сладкой ноши мы стареем, зная,
 что мы не доживем до урожая,
 что мы бесплодны, как жена дурная,
 подверженная Твоему суду...

О Господи! Мы жальче жалких тварей,
зане у них слепая смерть зверей.
А мы, мы неподвластны даже ей.
Пошли нам смерть-разумницу скорей,
чтоб жизнь она в цветах весенней яри
пораньше заплела нам из ветвей.
 
Лишь оттого и трудно умирать,
что нас не наша смерть идет прибрать.
Коль смерть свою не делаем мы зрелой,
другая мчит как вихорь озверелый.
 
В саду Твоем стоим из года в год,
деревьями себя в нем водружая,
но осень к нам приходит как чужая.
Как жены-пустоцветы, не рожая,
мы не приносим сладкой смерти плод...

Не удивляйся. Мой, мое, моя -
они всему на свете говорят.
Так ветер мог бы, рыская в ветвях,
сказать: мой сад.

Они глядят
на вещи и сжимают их в руках,
но те в руках не могут оставаться
и, вспыхнув, ярким пламенем сгорят.

Твердят "мое", как кто-нибудь назвал
"дружищем" князя в споре с мужиками,
отлично зная: князь не услыхал.
Твердят "мое" о городе и храме,
и это слово слаще всех похвал.
Твердят "мое", включают в обиход,
приобретают и суют в карман...

Ты так велик, что я в Твоей тени
не существую, вопреки завету.
Так темен Ты, что моему рассвету
нет смысла брезжить в те же дни.
Высоким валом - Воля эта:
рассвет в ней тонет искони!

Но до чела Господня доросла
моя тоска, мой бедный ангел света,
не узнан, не прощен и без ответа...
 до Господа - концом крыла...

Нет, жизнь моя - не этот час отвесный,
где - видишь Ты - скорей к Тебе спешу.
Я - дерево в пейзаже духа, тесно
сомкнув уста, я - голос бессловесный,
тысячеуст я, и Тобой дышу.

Я - немота между двумя тонами,
они так плохо ладят меду нами:
неверный _тон_ - смертный стон кругом.

Но в темном интервале, временами -
Дух говорит.
И вот: горит псалом.

Перевод М. Цветаевой

Кто нам сказал, что всё исчезает?
Птицы, которую ты ранил,
Кто знает? — не останется ли её полёт?
И, может быть, стебли объятий
Переживают нас, свою почву.

Длится не жест,
Но жест облекает вас в латы,
Золотые — от груди до колен.
И так чиста была битва,
Что ангел несёт её в след.

Найти бы кого-то бессонного,
Присесть на его кровать
И, в детство перенесенного,
Баюкать и согревать.
И знать одному, как ночь холодна,
Когда впереди ни огня.
И вслушиваться, пока тишина
Не вслушается в меня.
Струится время по руслам рек,
Часы окликают мрак.
А мимо бредет чужой человек
И будит чужих собак.
И вновь тишина. Я глаза подниму,
И взгляд, уходя вперед,
Придержит тебя и отпустит во тьму,
Где что-то на миг оживёт.

О как держать мне надо душу, чтоб
 Она твоей не задевала? Как
 Ее мне вырвать из твоей орбиты?
 Как повести ее по той из троп,
 В углах глухих петляющих, где скрыты
 Другие вещи, где не дрогнет мрак,
 Твоих глубин волною не омытый?
 Но все, что к нам притронется слегка,
 Нас единит, - вот так удар смычка
 Сплетает голоса двух струн в один.
 Какому инструменту мы даны?
 Какой скрипач в нас видит две струны?
 О песнь глубин!

Их души – свет неокаймлённый,
устали певчие уста;
сон – грех для них преодолённый,
тем соблазнительней мечта.

Почти похожи на сигналы,
они молчат средь Божьих рощ,
включённые, как интервалы,
в Его мелодию и мощь.

Но крылья их за облаками,
где с ними ветер-лития,
пока ваятель Бог веками
необозримыми руками
листает Книгу Бытия.

Открылось всё; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим
ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовём, томясь? Но разве ты не тот,
в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?
 
Проходит бесконечность в нас, как весть,
но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?

С несотворённым Бог говорит,
молча из тьмы ему путь озарит.
Начало нашего естества
речь Божья туманная такова:

Ты побудь в Моей глубине,
где я с тобою наедине
в твоей броне;

За всеми вещами ты в огне;
тенью твоею при ясном дне
 оденусь я не напрасно.

Всё, что прекрасно и что ужасно,
твоя  через мир дорога, -
лишь пребыванье
в ближней стране,
жизнь – ей названье,

где упованье
вплоть до итога...

Я тень, я чаша над моим
урочным делом или целью,
свод густолистый над скуделью,
и в праздник я неутомим;
я схож с долиной-колыбелью,
где я же Иерусалим.

Я Божий град. Я Бога жду,
Его пою ста языками;
псалтирь Давидова веками
со мной, и я за облаками
вдохнул вечернюю звезду.

Притянут солнечным восходом,
давно покинут я народом,
и без народа я велик,
внимаю поступи пророчеств
средь распростёртых одиночеств,
где я возникну, как возник.