Из творчества своих современников Бунин больше всего любил и ценил Л.Т., хотя в разные периоды своей жизни относился к нему неодинаково. В 1893-1894 гг. Бунин испытал огромное влияние нравственно-религиозных идей Л.Т., посещал колонии толстовцев на Украине, пытался, в целях опрощения, заняться бондарным ремеслом. В июле 1893 г. Бунин посылает Л.Т. вместе с письмом оттиск своего рассказа "Деревенский эскиз" ("Танька"). Письмо содержит удивительное свидетельство искренней любви Бунина к Л.Т.: "Не удивляйтесь, что получите при этом письме брошюрку [...] Посылаю её Вам, как человеку, каждое слово которого мне дорого, произведения которого раскрывали во мне всю душу, пробуждали во мне страстную жажду творчества".
Между 4 и 8 января 1894 г. Бунин побывал у Л.Т. в Москве, в Хамовническом доме. Встреча была краткой, но осталась навсегда в памяти Бунина. Значительно позже он опишет её в своих воспоминания. Во время этой встречи Л.Т. отговорил Бунина опрощаться до конца, заметив, что нельзя насиловать себя и "во всякой жизни можно быть хорошим человеком". Эту же мысль Л.Т. повторил и в письме к Бунину от 23 февраля 1894 г.: "Не думайте тоже о форме жизни, иной, более желательной: все безразличны. Лучше только та, в которой требуется наибольшее напряжение духовной любовной силы". Бунинское увлечение толстовством было кратковременным, но исключительная любовь к Толстому - человеку, худолжнику, мыслителю - сохранилась на всю жизнь. "Для меня был богом Л.Н.Толстой", - признался он в одном из своих интервью.
На протяжении 1900 г. Бунин несколько раз встречался с Л.Т. в Москве: он бывал у него "на дому", в редакции "Посредник" и в последний раз они виделись на одной из московских улиц в декабрьский холодный день. Смерть писателя для Бунина стала потрясением. "В невыразимой скорби, - писал он в телеграмме Софье Андреевне, - благоговейно целую Вашу руку и ту священную землю, что приемлет прах погибшего".
Л.Т. стал для Бунина одной из главных тем жизни. Находясь в эмиграции, испытывая колоссальную тоску по Родине, Бунин в течение нескольких лет работал над книгой "Освобождение Толстого". Она вышла в Париже в 1937 г. и на сегодня является одним из лучших сочинений, посвященных творцу великих романов. Л.Т. предстаёт в книге "полубогом", сравниваемым разве лишь с библейскими пророками. Величие духа, огненная, полная любви и страданий душа, художественная мощь - всё это, считал Бунин, воплотилось не только в произведениях писателя, но в его жизненном подвиге. В молодости Л.Т. хотел быть самым богатым, самым великим, самым счастливым... Но пройдут годы, и он откажется от богатства, будет тяготиться славой, обратиться с просьбой к окружающим похоронить его в простом гробу, без речей, памятников, надписей, похоронить на том месте, где он в детстве искал "зелёную палочку" - символ братства и счастья на земле. Дух освободился от зависимости плоти, приблизившись к Божественной любви и Вечному состраданию.
Говорят, в молодости Бунин не раз высказывал желание переписать "Анну Каренину", сократив местами роман. Но с годами это желание исчезло. Более того, с годами возрастало восхищение мастерством Толстого-художника. Перед смертью Бунин наизусть читает сцену встречи Анны с Вронским на вокзале во время метели. Читает и плачет, потрясенный исполинской силой толстовского гения.
Толстой, видимо, был знаком с творчеством молодого Бунина. Ему нравились бунинское стихотворение "Не видно птиц. Покорно чахнет...", рассказ "Счастье".
Приводим несколько небольших фрагментов из "Освобождения Толстого":
"В том-то и дело, что никому, может быть, во всей всемирной литературе не дано было чувствовать с такой остротой всякую плоть мира прежде всего потому, что никому не дано было такой мере и другое: такая острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира, - острота, с которой он был рождён и прожил всю жизнь. Chair a canon, "мясо", обреченное в военное время пушкам, а во все времена и века - смерти! Умирающему князюАндрею стало "уже близким, почти понятным и ощущаемым то грозное, вечное, неведомое, далекое, присутствие которого он не переставал ощ0ущать в продолжение всей своей жизни". Всю свою жизнь ощущал и Толстой.
Холодна ты, смерть, но я был твоим господином, - пел Хаджи-Мурат свою любимую песню. - Моё тело возьмёт земля, мою душу примет небо.
Толстой "господином" смерти не был, весь свой век ужасался ей, не принимал её. [...] Скотскую человеческую плоть, раз уже лишённую, это "мясо", уготованное грязной смерти, он всегда ненавидел. Другое дело - плоть звериная, "оленья", "сильное женское тело". Но и от того "оленьего", что было в нём самом, содрогался он, оленем, Хаджи-Муратом, Ерошкой всё же не рождённый, отмеченный ещё в утробе матери страшным знаком - всю жизнь ощущать это "грозное, вечное. Неведомое", - содрогался с молодости, и чем дальше, тем всё чаще и больше, чтобы в последние свои годы уже чуть не непрестанно молить Бога: "Отец, избавь меня от этой жизни! Отец, покори, изгони, уничтожь мою поганую плоть! Помоги, Отец!" - то есть : дай мне до конца победить смерть, властную над плотью, до конца изжить свою материальность - до конца "освободиться", слиться с Тобой!"
" ... чрезмерность страданий его совести зависела больше всего от его одержимости чувством "Единства Жизни"... [...] Как философ, как моралист, как вероучитель, он для большинства всё ещё остаётся прежде всего бунтарём, анархистом, невером. Для этого большинства философия его туманна и невразумительна, моральная проповедь или возбуждает улыбку ("прекрасные", но нежизненные бредни), или возмущение ("бунтарь, для которого нет ничего святого", а вероучение, столь же невразумительное, как и философия, есть смесь кощунства и атеизма".
"Совершенный, монахи, не живет в довольстве. Совершенный, о монахи, есть святой Высочайший Будда. Отверзите уши ваши: освобождение от смерти найдено".
И вот и Толстой говорит об "освобождении":
- Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них...
В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего. Астапово - завершение "освобождения", которым была вся его жизнь, невзирая на всю великую силу "подчинения".
Помню, с каким восторгом сказал он однажды словами Пифагора Самосского: "Нет у тебя, человек, ничего, кроме души!" Знаю, как часто повторял Марка Аврелия: "Высшее назначение наше - готовиться к смерти". Так он и сам писал: "Постоянно готовишься умирать. Учишься получше умирать".
"Я - Антонин, но я и человек; для Антонина град и отечество - Рим, для человека - мир".
Для Толстого не осталось в годы его высшей мудрости".
Оставить комментарий