Дорога к внутреннему храму

Что такое праздники? И почему они так важны, что даже в десяти заповедях Моисея есть заповедь о хранении субботнего дня? Один день в неделю должен зиять пробел в наших земных делах, чтобы открылось окошко в небо. "Праздник — это состояние души, — пишет Людмила Чумакина в своем эссе "Праздники", — когда от запахов и мелькания красок дня наступала бредовая переполненность". Праздником было все — лазанье по сугробам "падая, спотыкаясь, черпая валенками снег". Праздник — очень синее и холодное небо, когда луна светит прямо над головой оттого, что всюду синь — совсем светло. "А из звуков останутся скрип сугробов под пимами, да где-то резкий лай собак. И мы остановимся вдруг, замрем и скажем: "Молчок. Это надо запомнить". И наступит полная тишина. Такой я с тех пор не слышала".
Не слышала больше, но не сможет забыть ее уже никогда. Велела себе запомнить ее и запомнила на всю жизнь. Вся книга "Днесь" — это прежде всего память об этой тишине и боль, постоянная жгучая боль от того, что нет ее больше. Душа, знавшая полноту жизни и потерявшая ее. Душа, тоскующая по раю, в котором родилась, который был ее домом и вдруг закрыл перед ней двери. И жизнь стала изгнанием и тоской.

Есть, может быть, два вида безгрешности, как бы два рода состояния души. Одно — в детстве, когда все дается даром. Душа еще не отделилась от родимой Всецелости, пуповина не оборвана, душа слышит вселенскую тишину и переполняется бытием. Это безгрешность еще условная. Условие может быть нарушено, и произойдет грехопадение — отделение от Всецелости. Душа ребенка или первозданного человека еще не знает сознательного сотрудничества с Богом. А только для этого сотрудничества, сотворчества мы и созданы. Созданы по образу и подобию Творца. Именно творчество нас уподобляет Творцу Вселенной. И только тогда, когда мы становимся сотрудниками, состояние единства с Целым становится безусловным и отпад, изгнание из своего космического "я" — невозможным.

Но пока что мы в изгнании. И только наиболее живые из нас помнят дом, тоскуют по нему, жить без него не могут. Они знают, что "Жизнь вообще проходит неправильно и нераскрыто. Смерть настигает тупо, как попало. И если верно, что ни один волос не упадет без Божьего согласия, то как обесценился человек нынче, поскольку "волос" этот падает непрерывно и притом вместе с головами?!" Да, жизнь становится сплошной болью и бессмыслицей. Жизнь — ахинея, но... "Три счастья знаю я в этой ахинее, три осознанных счастья: первое — выздоровление на подушке, когда в трех метрах от лица блестят корешки книг. Второе счастье, конечно самое совершенное — любить, но так... бесконечно, как только оборвалось внутри. Только пригрезилось... третье счастье у меня самое сложное, вернее сложенное из разных ощущений: слушанья безлюдного моря, степи, дерев — это как встреча с Богом — не видишь, а узнаешь... Три моих счастья. Я их не путаю с радостью или довольством. И никому не советую путать"

В чем же отличие счастья от довольства и даже от радости? Может быть, в том, что счастье — это творческое состояние, причастность творящим космическим силам? Открытость им, впусканье их в себя? Гармония, счастье — это единение с ними, а если этого единения нет, то несостоятельность, тоска, мука

"Несостоятельность обнаружилась нескоро, пришлось еще долго бредить... В утешение себе надо было вспомнить какую-нибудь непустую незначительность из прежней стрекозьей жизни, какую-нибудь несущественную дичь, тепленькую на ощупь и легкую, как эфир, полную бездумного счастья! И тогда гармония вздрогнет большеголовым стрекозьим телом, будь она хоть на краю света! Стало быть — я жила!!. ...Было же сибирское камышовое болото, затянутое в хрупкий лед... опрокинешься шапкой на лед: только небо видишь с облаками, да слышишь, как камыши шумят легко и печально — а под шапкой спят холодные жуки. И никто никому не мешает, а лишь обещает что-то такое беспредельное..."

Прямо состояние наших прародителей в раю, до изгнания. Состояние души до ее изгнания из самой себя, из всего молчаливого космоса, который и есть ее собственное великое "я" — и разделение с которым есть ампутация . разрубание на части. Не всякой душе дана память о первозданном рае; далеко не всякой душе дано пережить состояние единства с миром даже в детстве. А та, которой это дано, призвана к какому-то великому делу, чтобы заслужить изгнание? За что?!

Ничего такого страшного душа как будто не делала. Она только отказалась исполнить Божью волю. Запретный плод? — Этакий пустяк! Но ведь взять его была воля отдельного маленького существа, а не этого таинственного Целого, воля которого должна быть законом для каждого человека — воля мозга — закон для руки или ноги, для каждого пальца, жеста, взгляда. Ну что, если палец, рука, нога не слушаются, своевольничают? Не должен ли мозг отсечь левую ногу или правую руку? Ну, разумеется, это метафора. У Бога ничего не отсекается, ничто не отвергнуто окончательно, ибо Он — бесконечен. И Людмила Чумакина это иногда знает:

"Поздно" — чужие сказали во след... 
"Поздно" — спросил ты... И слышу сквозь бред, 
Слышу сквозь бред одинокий ответ: 
"Слова такого у Господа нет".

Бог отсекает душу своевольную, но она всегда имеет возможность возвратиться в лоно, в космическое единство:

Слышу сквозь стекла, сквозь рамы, сквозь свет, 
Сквозь глухоту, толщу порчи и бед, 
Слышу сквозь позднюю оторопь лет 
Этот нечаянный отчий привет... 
Слышу, как воздух задело крылом, 
Слышу, как сердце исходит теплом, 
Слышу сквозь скрученный мертвым узлом 
Каменный, каменный, каменный дом... 
Слышу сквозь все, что легло "на потом"... 
Слышу... Хоть слуха хватает с трудом...

Да, никогда не поздно услышать Его волю, волю Целого — и начать ее исполнять по мере своих сил. Но ничего нет труднее этого. Ничего нет труднее со-творчества, со-трудничества с Богом. А только это одно от нас и требуется.

Но что же такое сотрудничество? Отказ от своеволия отдельного существа и предоставление всего себя в распоряжение Высшей воли. Согласование двух воль — низшей (отдельной) и высшей (всецелой) до полного слияния воль. Радостное, ликующее подчинение низшего малого "я" Высшему, Великому. И не стихийное, случайное, а сознательная потеря малого "я" в Великом. Малое "я" есть только дверь, в которую входит великое. Раскрытие внутренней двери, в которую входит Бесконечность — вот первый шаг сотворчества с Богом.

Образ Бесконечности — это прежде всего море. К нему Людмила Чумакина относится с религиозным трепетом, чувствует его кем-то верховным. Но вот, что она пишет: "Просидев однажды пять часов кряду между камнями возле моря, вытирая с лица его холодную пену, я поняла две вещи: нет ничего притягательнее его и нет ничего мучительнее и разрушительнее долгого смотрения в него, отнимающего разум..."

Почему же мучительно? Почему разрушительно? Что здесь свито в один клубок? Может быть, призыв к высочайшему творчеству и невозможность его осуществления? В том же эссе "Пейзаж Накалалеви", откуда я цитировала слова о трех видах счастья и о море, есть страстные и очень интересные рассуждения о "комнате". Комната — прибежище, убежище, и связана она не с чувством счастья (счастью нужен весь простор, вся бесконечность) и даже не с радостью, а с довольством. Человек доволен тем, что у него есть прибежище, но "всякий раз, когда я произношу слово "прибежище", возникает пропасть между комнатой и остальным миром. Страх перед пространством растет пропорционально сдунутым пылинкам с обожаемой доски стола". И далее: "С тех пор как в мою жизнь вошла комната, море пересохло".

Почему? Почему море и комната должны исключать друг Друга?

Ограничена наша душа или безгранична? Подобна комнате или морю? И чего больше всего хочет — защищенности или бесконечности? Дух, которым мы дышим — бесконечен, один во всем и не ограничен ничем. И он хочет, чтобы конечное существо вместило Его. Но ведь Он разрывает это конечное существо, разрушает, уподобляя Своей Бесконечности? А если так, то, чтобы остаться живой, душа должна сопротивляться, защищаться от... того самого, что дает ей жизнь?

Вот оно, мучительное противоречие. И есть ли из него выход?

Я думаю, что есть. Он — в религиозном творчестве. И если первый шаг такого творчества есть раскрытие внутренней двери, впускание Бесконечности в свои конечные рамки, то вторым шагом становится умение выдержать эту Бесконечность. Не захлебнуться в экстазе, не потерять всякую способность к восприятию действительности и к действию. Душа ищет божественную меру, некий Высший Образ, т. е. чертит, образует внешние границы своей внутренней безграничности. Душа постигает образ Божий: Строй и Космос, подчинившие себе первозданный Хаос. Бог — Тот, кто вместил все внутрь Себя, обнял собою миры. Он всеобъемлющ и соединен с каждой точкой, с каждым местом и часом. Все включает в себя и дает всему смысл. Он — то целое, то таинственное Единство, в котором каждое существо, как бы незначительно и мало ни было оно само по себе, находит свое точное и полное значения место.

В своей прозе "Записки Мальте Лауридса Бригге" Рильке рассказал о первой встрече детского сердца с Бесконечностью. Это была ужасающая встреча. К мальчику подступило что-то, чего он не мог ни вынести, ни назвать. "То, громадное" — так он говорил об этом, умоляя взрослых избавить его от кошмара.

В одной из своих Дуинских элегий Рильке пишет: "Каждый ангел ужасен". А развивая эту мысль в письме, он скажет: "Прекрасное — это та часть ужасного, которую мы можем вместить". Поэма "Импровизации на тему Каприйской зимы" — вся о том, как стучится в нас Бесконечность и как сердцу необходимо вмещать ее. Это и есть труднейшая наука созерцания.

Каждый день ты встаешь перед сердцем моим, 
Крутизна, бездорожье. 
Без меры и края 
Бог, в котором один я блуждаю. 
Оступаюсь. Встаю. О, тропа круговая, 
Внутрь ведущая!

* * *

Дай мне, дай мне, смыкая глаза, проглотив 
Свое зренье, встать молча спиною к громадам; 
Встать и ждать, ощущая Твой край, Твой Обрыв, 
Чтобы это кружение чувств, водопады 
В крови — улеглись, и я снова, сумел 
Обрести свое место, свой ясный предел 
Зреть и слышать.

В другом месте той же поэмы:

Теперь ты знаешь — мы, как анемоны 
Сомкнуться можем в предвечерний час, 
Вобрав в себя все то, что день принес 
И вновь раскрыться, новый день встречая. 
И мы не только можем делать так, 
Нет, это долг наш. Мы должны 
Учиться замыкать в себе бездонность.

Это и есть истинный ритм жизни Духа. Не борьба духа с плотью, моря с комнатой, а сотрудничество, взаимодействие. В этой же поэме Рильке осмысляет человека как лицо безликой природы. Мы составляем единое тело только вместе. Наше лицо — не только наше. Это единое лицо мира. А Бесконечность природы принадлежит не только природе. Это наша человеческая Бесконечность. Ощутить себя лицом и мыслью моря, а море нашим собственным телом, продолжающимся в бесконечность — вот задача человека. И в этом осуществление нашего изначального богоподобия. Осуществление Божьего замысла о душе. Замыслил Бог, но осуществлять должны мы. Это и есть религиозное творчество.

Давно и прочно утвердилось мнение, что религия и творчество, поэзия и нравственность, красота и добро — вещи не только разные, но и друг от друга не зависящие.

Мнение это веско, доказательно и как будто подтверждается историей ( и религии, и искусства). Есть, конечно, религиозное искусство, есть светское. И это две автономные линии. Так было до сих пор, и естественно делается вывод, что так должно быть. "На чью только голову талант не садится" — гласит пословица. "Пока не требует поэта..." — сказал наш первый поэт... Но тот же Пушкин в "Пророке" рисует другой образ. У Пророка — другое сердце, другое зрение, другой слух. Поэт должен умереть и воскреснуть пророком. Божественное слово несовместимо с небожественной плотью. Высший дар может влиться только в чистейший сосуд. Мысль Пушкина постоянно кружится около этой проблемы и оставляет ее нерешенной.

— Гений и злодейство — две вещи несовместные, — говорит его Моцарт.

— Ты думаешь? — отвечает Сальери, уверенный, что Моцарт неправ. И вдруг его охватывает сомнение: "Ужель он прав, и я не гений?"

Марина Цветаева ставит вопрос об искусстве при свете совести так сильно и остро, как, может быть, никто не ставил. Для подавляющего большинства людей искусства автономия искусства от религии, да и от совести — это данность, как бы к ней ни относиться. Очень часто крен в сторону совести, нравственности, веры разрушает искусство, разрывает художественную ткань. "Я — верующий человек, — сказал Шнитке на одной из встреч со слушателями, — но я понял, что я еще более музыкант". Аудитория зааплодировала. И это понятно. Если есть выбор, то, чтобы быть живым, надо оставаться музыкантом, художником. "Поэзия выше нравственности, или, по крайней мере, совершенно иное дело", — сказал Пушкин. Вот это "иное дело", — что это такое?

Что такое Поэзия?

Когда-то моя подруга поехала со своим мужем в его родную деревню. Ночью вышла из избы и вернулась в полном смятении. — Там страх — сказала она мужу. — Луна какая-то сумасшедшая, облака на земле валяются.

— Это не страх. Это поэзия — ответил он.

Так что это такое, Поэзия?

Что-то подчас граничащее со страхом и в то же время бесконечно притягательное, какое-то кружение вокруг смысла жизни. А может быть, это некое движение в одном ритме со "смыслом жизни", улавливание скрытого космического ритма, который наполняет нас жизнью. Прикосновение к настоящим стихам — это всегда включение в сеть. Высокое или слабое напряжение этой сети, — но мы чувствуем ток.

Если тока нет, то нет поэзии. Сколько бы прекрасных и правильных мыслей ни было заключено в слова, сколько бы изысканных рифм и метафор ни было в стихе. Если тока нет, то вместо прилива жизни и расширения души, — утомление и скука. И тоскливая мысль — неужели автор не понимает, что только потому пишет, что прочел много стихов и усвоил стихосложение? Ведь в нем ничего не произошло, в его душу не вламывалась Вселенная, и маленькая пичужка, щебечущая за окном, знает и может куда больше, чем он. Поэзия дарит жизнь, которую нравственность подарить не может. Природа, стихия дарят жизнь. А самые добрые намерения бессильны это сделать. И, однако, природа, стихия не только дарят жизнь, но и отнимают ее, — видимо с полным равнодушием.

А есть ли что-нибудь на свете, что бы дарило жизнь и не отнимало ее?

Если поэзия, искусство дарят душе высшие мгновения жизни, то они же часто — очень часто — заводят душу в нравственные тупики, ведут к прямым конфликтам с совестью. Флейтист, выводящий крыс из Гаммельна, зачаровывает и губит детей. Губительная чара искусства — вот что привело в оторопь Марину Цветаеву. Вот перед чем она останавливается и, понимая, что совесть для нее выше искусства, все же с ужасом сознает, что отказаться от искусства не сможет никогда.

Без творчества, без искусства душа не может жить, так же как и без природы. "Проще перерезать себе жилы", — подытоживала Цветаева. Но нынешнее состояние искусства не есть нечто окончательное. Оно находится в процессе становления, как и сама природа, таинственным для нас образом движущаяся из хаоса к космосу. Стихийное, хаотичное творчество предполагает где-то в конце пути своего — творчество религиозное.

Такое творчество, конечно же, давным давно есть у человечества. Но оно должно осознаться не как один из видов творчества, а как внутренний неотвратимый закон всякого творчества. Но, конечно, закон внутренний, не навязанный извне (ничего более антитворческого быть не может). Это насущная потребность развивающегося Духа. Отсутствие раздвоенности, преодоление выбора между совестью и искусством. Не или-или, а взаимопроникновение, слияние, полный отказ от автономности.

Религиозное искусство — это прежде всего искусство. И самое полное. Религиозность ничего не отнимает от искусства, а, напротив, дает ему. Если стихия, природа и всякое зачатое от них искусство дает душе жизнь, которую можно отнять, дает полноту жизни на миг, то религиозное искусство дает большую полноту жизни, ту самую "жизнь вечную", которую отнять нельзя. Разница не в том, что одно искусство вне нравственности, совести, а другое — внутри. Разница прежде всего в глубине и полноте жизни, присутствующей в том и другом. Жизнь, которую дает религиозное искусство, бесконечно глубже, полнее, мощнее. Оно одно обладает той мощью, которая может противостоять силам, подступающим к миру и грозящим разрушить его. В истинном религиозном искусстве есть та степень жизни, которая переводит его в другое качество. Она становится другой, как вода, достигнув 100°, становится чем-то иным.

Можно ли комнату противопоставлять морю? Море сотворено не нами. Комнату творим мы сами. Я знала одного поэта (уже умершего), который говорил, что, когда уверовал в Бога, бросил писать стихи. Вера и творчество казались ему несовместимыми. "Бог творит, я Ему не соперник". Мне кажется, нет ничего более ложного. Смысл нашей жизни и смысл богоподо-бия нашего я вижу в сотворчестве с Богом. Мы заняты своей созидательной работой — миротворением. Наш дом, наш город, наша комната — это тот мир, который мы строим. Однако самое важное, чтобы наше творчество было в гармонии с творчеством Бога, чтобы мы не отрывались от Него, не противопоставляли бы своего мира — Его миру. Комната, не противопоставленная морю, комната с окном на море. Комната, таинственным образом вмещающая море. Здание, вмещающее Бога.

Но ведь такое здание — есть. Это Храм. У моего покойного друга, замечательного художника Владимира Казьмина была такая запись: каждая картина стремится стать иконой, каждое стихотворение — молитвой, каждое здание—храмом. Это удивительно емкая формула, под каждым словом которой я подпишусь. Хотя я против стилизации иконы, молитвы, храма. Религиозное — это не только храм. Это еще дорога к храму, совсем не похожая на храм. Дорога, иногда очень извилистая — как путь героев Достоевского.

И все-таки верно сказано: "Если эта дорога не ведет к храму, то зачем она?"

К храму ведет множество дорог. Они разные. Но они ведут к храму, а не в тупик, в пропасть. Физически дороги могут вести куда угодно: в город, к реке, в поле... Но духовно они либо — к вершине, на которой храм, либо — к запутанности и провалам.

Пути могут прокладываться очень мучительно. Почти всегда начинаются они с неотступного вопроса, без ответа на который жизнь кажется невозможной. Но в конце пути приходит все-таки не ответ на вопрос, а нечто иное. Спрашивающий внезапно понимает, что ему надо не спрашивать, а отвечать. Вопрос, таким образом, меняет направление. Обращается уже не вовне, а внутрь. Вопрошающий осознает себя ответчиком. И только тогда начинается подлинно религиозное творчество — сотворчество с Богом.

В жизни почти каждого большого поэта есть период мучительных неотступных вопросов. Истинное творчество — всегда соприкосновение с Бесконечным и вечным Смыслом. Чем больше поэт, тем ближе он к этому Смыслу. "Подробности земной жизни притягательны и завораживают потому, — пишет Лариса Миллер, — что всегда освещены для меня светом вечности. Мимолетные и непрочные — они — строки, слоги, буквы бесконечного письма или незавершенного стихотворения. И только с таким чувством я могу жить и писать стихи. Любое творчество есть выход за рамки. Ощущение разомкнутости бытия — необходимое для него условие" ("Открытое письмо"). Там же, далее, мы читаем: "Так что же произошло? Почему все настойчивей звучит голос: "Нет ничего, кроме дурной бесконечности?"... А что, если проблески, просветы, таинства, высший смысл есть лишь уловки горемыки, который не в силах справиться с несовершенством мира и конечностью существования?.." Все "Открытое письмо" — сплошной открытый вопрос, крик в пустоту, кружение души на обрыве всякого смысла, грань отчаянья. Можно услышать здесь тяжелое, все обессмысливающее дыхание нашего апокалиптического времени. Но ведь и совсем в другое время, сравнительно с нашим — такое спокойное и устойчивое, бывало нечто очень похожее:

Природа — сфинкс. И тем она верней 
Своим искусством губит человека, 
Что, может статься, никакой от века 
Загадки нет и не было у ней...

А еще гораздо раньше Тютчева Иов, этот божий праведник, проклял ночь, в которую был зачат, и день, в который родился. Потому что он не видел смысла в своей жизни. Век за веком люди болели одной болезнью — поиском смысла жизни, поиском вечности внутри невечного, хрупкого, ускользающего мира. Начало такого поиска — чувство незащищенности перед безмерностью, открытость ей. Эта открытость ощущается и раем, и адом одновременно. Без Бесконечности нет рая, есть безжизненность. Но выдержать дыхание Бесконечности подчас невозможно. И все же сама постановка этого вопроса, самый разговор о нем в стихах и прозе есть уже шаг духовного пути, утверждение неразрывной связи конечного человека с его бесконечным началом. В конце своего эссе Лариса Миллер цитирует Выготского, который говорит о "болезни-к-жизни", некой "маленькой смерти" или "смерти при жизни", смерти, ведущей к жизни новой. Лариса Миллер хочет ухватиться за эту мысль, как за "спасительный плотик", и на нем выплыть за рамки, в великую Неведомость. Хотя знает, что там ждет ее не остановка, не берег, а новый труднейший путь, который может быть уподоблен разве что хождению по водам. Новый путь, который требует новых сил, нового спроса с себя.

Страницей раньше мы читаем: "Моя жизнь протекала на стыке земного и небесного, в точке, где, вызывая сильные ветры, встречаются потоки холодного и горячего воздуха. Все романтики в музыке творили на этой границе, и я постоянно испытываю томление, слушая их: всякая незавершенность, стремление к тонике и бегство от нее, тучи на серебряной подкладке, солнце, подернутое мглой. Не сияние, а мерцание. Но можно ли оставаться романтиком всю жизнь, и не является ли тупик, в котором я нахожусь, расплатой за то, что не смогла сделать следующего шага по вертикали?"

Что же это за шаг, следующий за романтикой? Романтик — это человек, который любит прекрасное, героическое, нежное, изящное, выхватывает их из жизни и отбрасывает мелкое, пошлое, банальное, отвратительное. Но наступает время, когда все то, что он отбросил, вырастает перед ним, обступает его и грозит раздавить. Он чувствует тогда, что выбор его произволен, что мир вовсе не сводится к тому, что он любит, и к нему с  небывалой настойчивостью приходит вопрос: что же такое мир и есть ли в нем смысл?

Мир был прекрасен, пока Бог оберегал Иова. Но — Бог отвел свою хранящую руку, и мир стал ужасен. И однако, что же в мире было прекрасным? Все бренное, минутное, что может быть в мгновение ока отнято, или нечто другое, что сквозит через все разрушимое, мгновенное и само не разрушается никогда?

Голос из бури не говорит Иову ничего нового. Он только призывает его вновь вглядеться в тот самый мир и увидеть сквозь творения их Творца. Увидеть и удивиться его беспредельной творческой силе. И поверить этой силе. Голос из бури — это призыв к со-творчеству.

Иов откликнулся. И произошло чудо. Следующий шаг за романтизмом есть духовный реализм. Духовный реалист не выбирает прекрасное, а видит истинную Суть жизни, единую Суть всех явлений.

Имя библейского Бога Яхве означает не что иное, как Сущий. Суть мира. То, что в самом деле, т. е. вечно есть.

Бессмыслен вопрос, хороша или плоха суть мира. Не мы ее оцениваем. Она оценивает нас. То, что является сутью мира, то безусловно хорошо.

Увидеть реальность, сквозящую через все преходящее, нереальное и сотрудничать с нею — вот задача религиозного творчества.

Такое сотрудничество, со-творчество с Богом означает отказ от всякой внешней опоры. Взгляд внутрь. Ориентация только на внутреннее. Готовность на жертву, которая может и не понадобиться, как в случае с Авраамом и Исааком. А может и понадобиться... Это прохождение через смерть. Это выход через ад.

Но пройдут такие трое суток 
И столкнут в такую пустоту, 
Что за этот страшный промежуток 
Я до воскресенья дорасту.

(Пастернак. "Магдалина")

Путь ведет через такую пустоту. Только пройдя через нее, душа может почувствовать единство со всем миром до полной неотделимости от жизни. До полной невозможности смерти. Вопреки всему очевидному, почувствовать реальность Духа.

Духовный реалист отличается от романтика степенью внутренней ответственности. Он ни о чем не спрашивает. Он за все в ответе. Потому что он — творец. Ответом на внешнюю бессмыслицу является глубинный внутренний смысл. Он восходит в нас тогда, когда кончается труднейшая борьба. Человек борется с Богом, как Яков с ангелом. А, может быть, как Христос в Гефсиманском саду. Борьба, которая может кончиться только согласием на поражение, отказом от двух воль. "Да будет воля Твоя, а не моя".

Вот начало сотрудничества. Начало неимоверного труда. Почти неподъемного Но без него уже невозможно. Надо помочь Богу держать этот мир, если мы хотим, чтобы он не рухнул И религиозное творчество сегодня есть, может быть, единственная возможность духовного выживания.

Можно бесконечно сочувствовать Марине Цветаевой, сказавшей в ответ на марш немецких колонн по Чехии. "Пора, пора, пора Творцу вернуть билет". Но повторить это вслед за ней я не могу, ибо

Мне некому вернуть билет. 
Мне некого проклясть. 
И у души отдушин нет, 
Куда б излиться всласть. 
И — никого на стороне. 
Никто не виноват. 
А я — во всем и все — во мне — 
Весь рай и целый ад. 
И смерть не выход. Нет, как нет 
Во мне небытия. 
Перед собой держать ответ 
Всю вечность буду я.

«Лики культуры». Москва, 1995