Элегия
Гревен, в любом из дел мы до вершин дойдем:
Достигнет человек ученьем и трудом
Великой тонкости в искусстве адвоката
Иль в славном ремесле потомков Гиппократа.
И ритор пламенный, и важный филосо́ф,
И мудрый геометр – средь медленных трудов
Восходят к высшему по ска́ле постепенной.
– Но Муза на земле не будет совершенной,
И не была, Гревен. Пристало ль Божеству
Воочью смертному являться существу?
Не вынесет оно, убогое, простое,
Восторг возвышенный, неистовство святое.
Поэзия сродни таинственным огням,
Что зимней полночью порой являлись нам –
Над лугом, над ручьем, над дремлющей деревней
Иль над вершинами священной рощи древней
Горят и движутся, летят они, в ночи
Раскинув пламени свободные лучи:
Сбирается народ и, трепеща в смущенье,
Читает в сих огнях святое возвещенье.
Но свет их, наконец, бледнеет и дрожит,
И вот уже наш взор его не уследит:
Нет места, на каком навек он утвердится,
А там, где он угас, уж он не возгорится.
Он странник; он спешит, незрим, неудержим,
И ни одна земля не завладеет им.
Уйдя из наших глаз, найдет его сиянье
(Как мы надеемся), другое обитанье.
Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей,
Вкусив Поэзии, не завладели ей
Вполне и всей. Она сияет благосклонно
С небес Германии, Тосканы, Альбиона
И нашей Франции. Одно любезно ей:
В неведомых краях искать себе друзей,
Лучами дивными округу одаряя,
Но в темной высоте мгновенно догорая.
Так не гордись никто, что-де ее постиг:
Повсюду странница, у каждого на миг,
Ни рода, ни богатств не видит и не взыщет,
Благоволит тому, кого сама отыщет.
Что до меня, Гревен, коль не безвестен я,
Недешево далась мне эта честь моя.
Не знаю, как иной, кого молва лобзает, –
Но вот что знаю я: меня мой дар терзает.
И если я, живой, той славой одарен,
Какая мертвецу украсит вечный сон, –
Вкусив пермесских струй, как бы во искупленье
Я одурманен сном, беспамятством и ленью,
Неловок, неумел... Но худшее, боюсь:
Я не стремлюсь из уз, в которых столько бьюсь.
Нескромен, говорлив, печален, неумерен,
Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен;
Как дикий сумасброд, учтивость оскорблю;
Но Господа я чту и верен Королю.
Мне сердце мягкое даровано судьбою:
Ни для кого вовек не замышлял я злое.
Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково
И всякого из нас, поэтов, естество.
О, если бы взамен, святая Каллиопа,
Ты выбрала меня из жреческого скопа
И новым чудом стал моих созвучий звон!
В страданиях моих я был бы ублажен.
Но я полупоэт, не более. Мне, мнится,
К делам не столь святым судили приклониться.
Два разных ремесла, подобные на вид,
Взрастают на горах прекрасных Пиерид.
И первое для тех, кто числит, составляет,
Кто стопы мерные размеренно слагает.
Стихослагатели – так назовем мы их.
На место божества они возводят стих.
Их разум ледяной, чураясь вдохновенья,
Рождает бедное, бездушное творенье –
Несчастный выкидыш. Итак, закончен труд?
И в новые стихи корицу завернут.
Быть может, их молва не вовсе сторонится,
Но безымянный рой в чужой тени толпится,
И не читают их: ведь этот хладный сон
Стрекалом огненным не тронул Аполлон.
Так вечный ученик, не выпытав секрета
Волшебного стиха и верного портрета,
Чернила изведет и краски истощит,
А намалюет то, что нас не обольстит.
Другой же род творцов – те, чье воображенье
В огне Поэзии преследует виденья;
Кто не по имени, но истинно Поэт;
Кто чистым Божеством исполнен и согрет.
Не много их, Гревен, досель явилось миру –
Четыре или пять: они Эллады лиру
Венчали с тайною, накинули покров
Узорных вымыслов на истину стихов:
Чтоб чернь жестокая, подруга заблуждений,
Не разгадала их заветных откровений,
Святого таинства: толпе оно темно –
И ненавистно ей, когда обнажено.
Вот те, кто первыми начала Богознанья
И Астрологии, прозревшей мирозданье,
Тончайшим вымыслом и сказкой облекли
И от невежественных глаз уберегли.
Бог горячил их дух. Он гнал, не отпуская,
Каленым острием их сердце подстрекая.
Стопою на земле и духом в небесах,
Бессмысленной толпе внушая смех и страх,
По дебрям и лугам они одни блуждали,
Но ласки Нимф и Фей их тайно награждали.
Меж этих двух искусств мы третье углядим,
Что ближе к первому – и сочтено благим.
Его внушает Бог для славы человека
В глазах у простецов и суетного века.
Немало на земле высоких, звучных лир,
Чье красноречие весьма возносит мир.
Гекзаметром они украсили преданья,
Героев и Царей победы и деянья,
Беллоне сумрачной достойно послужив
И новым мужеством бойцов вооружив.
Они людскую жизнь из недр ее привычных
На сцену вывели в двух обликах различных,
Изображая нам то скорбный рок царей,
То пестрые дела посредственных людей.
О горестях Владык Трагедия расскажет.
Обыденную вещь Комедия покажет.
Предмет Комедии – повсюду и во всем.
Но для Трагедии мы мало что возьмем:
Афины, и Трезен, и Фивы, и Микены –
Вот славные места для благородной сцены.
Ты сопричислил к ним богатый скорбью Рим:
Боюсь, о Франция, мы следуем за ним.
И первым был Жодель; он приступил – и смело
На наш французский лад Трагедия запела.
Он тон переменил – и перед Королем
Комедия звучит на языке родном.
Так ярок слог ее, разнообразны лица –
Менандр или Софокл нашли б, чему учиться.
И следом ты, Гревен. Мой друг, Гревен, ты смог,
Едва переступив ребячества порог
И двадцати трех лет еще не досчитавшись
И с пухом юности златистым не расставшись,
Ты нас уж превзошел, в почтенных сединах
Воображающих, что Феб у нас в друзьях.
И первую стрелу Амур в тебя направил,
Стрелу чудесных глаз. И ты ее прославил:
В стихах бесчисленных, прекрасных, без конца
Ты убеждал, что страсть не ведает конца.
Но вот уж новое нашло тебя призванье:
Природу трав познать и тайну врачеванья.
Усердье пылкое, ума огонь двойной
Два дела Фебовых открыли пред тобой.
Единственный у нас, ты преуспел и в этом:
В тебе ученый Врач соединен с Поэтом.
Оставить комментарий