Поэт, эссеист, публицист, автор сказок для детей и взрослых
Люди иногда конформизм принимают за доброту - величайшее заблуждение, ибо доброта ближе по сути к нонконформизму. Доброта — это нечто чуждое миру, и мир враждует против доброты, как и доброта — против недоброты мира.
Если я вам кажусь прекрасной — не верьте, я намного хуже.
Если же вы поражены моим уродством — опять не верьте, я — лучше.
Любовь бывает односторонней (подвиг, жертва) и взаимной, когда поток любви струится от одного к другому без искажений и преград (дружба равных).
Личность призвана защищать другого больше, чем себя, а женщина, наоборот, призвана больше хранить себя и своё. Это очень любопытный факт, который стоит осмыслить.
Обращаясь к личности, надо следить за тем, чтобы не оскорбить женщину — иначе результат общения может быть не таков, как ожидается.
Жизнь короче, чем я.
Даже сильная вера вне контакта с Богом легко превращает человека в фанатика, потому что тотальное присутствие в чём-угодно, кроме Бога — это разновидность самости, которая противостоит Богу и не даёт возможности вечности в нас развернуться. Отсюда простой вывод: искать надо Бога, а не сильную веру. И вера в Бога (в смысле — верования, набор правил, формул, знаний, идеология) может стать идолом, заслоняющим Бога Живого.
Чтобы видеть другого по-настоящему, надо смотреть не на другого, а на Луч. Духовная беседа — это когда два (или больше) человека, находящиеся в Луче, смотрят только на Луч — оба, и видят друг друга Лучом, в Луче. Этот Луч и есть Бог («Где двое или трое собраны во имя моё, там Я посреди них»), а смотреть Лучом означает видеть Христа в ближнем (Христа видят Христом).
Конец мира — это развод с истиной. Без брачных отношений с ложью конец мира невозможен.
Люди становятся каждый вполне собой, когда помогают друг другу состояться, а не когда требуют друг от друга состоятельности.
Занижение «планки» не решает проблему плохого полёта, ибо от того, что высота полёта станет ниже, его качество не станет выше. Неумение летать - проблема, но тот, кто сам не летает высоко, охотно занижает высоту полёта вообще, делая себя таким образом ложно высоким.
...Поэзия сродни таинственным огням,
Что зимней полночью порой являлись нам –
Над лугом, над ручьем, над дремлющей деревней
Иль над вершинами священной рощи древней
Горят и движутся, летят они, в ночи
Раскинув пламени свободные лучи:
Сбирается народ и, трепеща в смущенье,
Читает в сих огнях святое возвещенье.
Но свет их, наконец, бледнеет и дрожит,
И вот уже наш взор его не уследит:
Нет места, на каком навек он утвердится,
А там, где он угас, уж он не возгорится.
Он странник; он спешит, незрим, неудержим,
И ни одна земля не завладеет им.
Уйдя из наших глаз, найдет его сиянье
(Как мы надеемся), другое обитанье.
Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей,
Вкусив Поэзии, не завладели ей
Вполне и всей. Она сияет благосклонно
С небес Германии, Тосканы, Альбиона
И нашей Франции. Одно любезно ей:
В неведомых краях искать себе друзей,
Лучами дивными округу одаряя,
Но в темной высоте мгновенно догорая.
Так не гордись никто, что-де ее постиг:
Повсюду странница, у каждого на миг...
...Нет не только «первых» вещей, но, вообще говоря, и здешние вещи не слишком реальны: и не потому, что они символичны и представляют собой лишь «тени» или «оттиски» истинных. Глаз оказывается камнем и камень – глазом, воздух мало чем отличается от земли; все как будто слишком материально и потому слишком хрупко, чтобы обрести форму, и в этом океане материи существенны не отдельные оформленные вещи, а проходящие сквозь все это движения, действия. В каждой «вещи» важно одно: что она делает или что с ней делают. Даже если эта «вещь» – Никто и Ничто...
Назвав два легендарных имени – Беатриче и Лаура – мы попадаем в необозримую область смыслов, самое знакомое название которой – Вечная Женственность; но она же может быть названа «философией европейской любви»; она может быть увидена в далекой, архаической, мистериальной перспективе; в кругу юнговских архетипов; в унылой расшифровке воинствующего феминизма...
«Не так даю, как мир дает»,
не так:
всё, и сразу, и без размышлений,
без требований благодарности или отчета:
всё, и сразу.
Быстрей, чем падает молния,
поразительней,
чем всё, что вы видели и слышали и можете вообразить,
прекрасней шума морского,
голоса многих вод,
сильней, чем смерть,
крепче, чем ад.
Немощная,
совершенно немощная,
как ничто,
которого не касались творящие руки,
руки надежды,
на чей магнит
поднимается росток из черной пашни,
поднимается четверодневный Лазарь,
перевязанный по рукам и ногам,
в своем сударе¹ загробном,
в сударе мертвее смерти:
ничто,
совершенное ничто,
душа моя! молчи,
пока тебя это не коснулось.
Отсветы Хлебникова на письме Пастернака не сбивают демаркационной линии между ними. Сложнее провести четкую границу между Пастернаком и Маяковским. Оба принадлежат одному поколению лириков; Маяковский глубже, чем кто другой, обозначен на юности Пастернака, который навсегда сохранил для него устойчивую восторженность ("Относительно устойчива была и моя восторженность. Она всегда была для него готова"...
Как Данте назвал себя геометром, Рильке можно было бы назвать физиком. Он изучает («понимает») некие соответствия физическим законам в области смысла. «Закон всемирного тяготения» – в «Фонтанах» и «Осени» («все падает»), «круговорот воды» – одиночества («Одиночество»), рычаг сил – «Pont du Carroussel». Он собирает картину равноценного, одинаково напряженного в каждой своей точке пространства, где «внешнее» есть будущее для «внутреннего»...
То, что превышает личное, частное, как это понимал Рильке, лежит на самом дне одиночества и субъективности. “Объективному реализму” прошлого века он противопоставляет “субъективный реализм” нового (речь идет скорее о субъектном или объектном видении мира, о том, чтобы предмет стихов из объекта изображения превратился в субъект высказывания, сказал о себе в первом лице; художник же оставляет за собой позицию слушателя этой речи...