Облака

Из окна этой палаты открывалась безграничная даль. Четверо парили в ней, будто на воздушном шаре: земли не видать, на бескрайнем небе — три золотистых облака.

Вечерело. Бабушка в синей со снежинками детской пижамке сложила вещи, аккуратно, одну к одной. Потом, так же тщательно — руки на груди.

Светило, прощаясь, набросало косых янтарных полос на больничное одеяльце. Девушка подняла тормоз и вывезла кровать на середину.

— Можно звать тебя Снегурочкой? — спросила она с улыбкой. — Я всем люблю сочинять имена. Мария у нас — тётя Маня, а Вера — Бедненькая.

Ей в ответ лишь покорно прикрыли глаза: верно, немощь схватила за сердце и заструилась по телу.

— Поговоришь со мной? Вон, и тётя Маня послушать идёт.

Тяжкая поступь всколыхнула воздух, свежий, с улицы, с лёгкой горчинкой. Крепко сбитая фигура застыла у самого края койки, отсекая свет. Цепкий взгляд не упустил ни вздувшихся вен на иссохших руках, ни бледности старческого лица. Тётя Маня нахмурилась и обронила глухо:

— Успеть бы. И куды их всех унесло? Девка, отвалила б ты от неё.

— Ни за что не уйду. — Отозвалась девушка, осторожно отнимая правое запястье Снегурочки от груди и укладывая его себе на колени, чтобы чувствовать пальцами, как прокладывает дорогу кровь. — Кое-кто мне поведал, как видел смерть. И мне теперь места себе не найти, пока не раскопаю до самого дна. Не верю, что она может так запросто, зримо прийти. Так признайся, Снегурочка: он мне наврал?

Тётя Маня отошла, села к себе на кровать, и солнце снова согрело недвижные колени больной. Не отрывая взгляда от трёх клубящихся облаков, она отозвалась:

— Нет, верно сказал.

— Только этого и не хватало нам обсудить! Не боитесь накаркать? Смените-ка лучше тему, — зароптала, кашляя, Бедненькая, из холодного мрака в углу.

— То и я говорю, — одобрительно крякнула тётя Маня.

— Ну, а мы вас не слушаем, — продолжала, как ни в чём ни бывало, девушка, — мы о своём.  — Расскажи, Снегурочка, как ты видишь её? Мы заметили: как прихватит тебя, — начинаешь складывать вещи. Значит, точно: вот она, здесь. Это мы теперь знаем, и поэтому Надя, как ты так вот начнёшь, сразу бежит за врачом.

— За врачом… И где же их носит? Что так долго-то, а? — вглядываясь в полутень, где чернел циферблат, забормотала тётя Маня.

— Вечер, суббота, — донеслось из угла, — не найдёт она никого.

— Зачем убираю? — подхватила Снегурочка нужный вопрос. — Так ведь вам забота останется, если вдруг что. Лучше сама. А то выйдет нехорошо.

— А какая она?

Больная лишь улыбнулась в ответ.

— Тот человек говорил: вот пройдет она вдалеке, и всё начисто переменится. Преобразится! Будто было одно, а стало — кверху ногами, совершенно иное. О чём помышлял — вдруг неважно совсем, а другое — наоборот. А потом, постепенно, возвращается на круги своя. Вот о чём сто раз думала, и хотела у тебя расспросить. Для тебя она тоже вдали?

Больная прикрыла глаза, но уголки её рта немного приподнялись.

— Нет.

— Ближе?

— Подойдет вот сюда, притулится на стул, и сидит.

Тётя Маня, которая чутко прислушивалась к их разговору и тревожно поглядывала на часы, при этих словах махнула рукой, взяла чайник и отправилась в туалет за водой.

— А подходит как? Жутко?

Больная молчала. Золотой свет, залив её по пояс, потянулся и дальше, к углу, тронул краешек часового круга.

— Не страшно идёт, милосердно, — наконец сказала она.

— Шутишь? Как это может быть?

— Что ж неймётся-то вам? — жалобно заговорила Бедненькая, глядя на подползающий луч. — Замолчите. Девка, шла бы ты лучше на пост сторожить. Сделай уж что-нибудь. Вдруг Надя никого не найдет?

— А куды ж она денется? — бросила, возвращаясь с полным чайником, тётя Маня. — Руки-ноги есть — добежит. Знать, по делу они все ушли. Может, плохо кому.

— Милосердно, по-доброму, с научением, — заговорила Снегурочка.

— Вот ты и ожила, раз смеёшься над нами! Нам ведь в этом не разобраться.

— Отчего же? Узнаешь, как жизнь проживёшь.

— Ну а дальше? Вот пришла она, — ты говоришь, не страшно. И осталась рядом. Помнишь о ней? Или забудешь, как отойдет?

— Поначалу бывало и так. А теперь уж, как тебе тот человек открыл, как перевернулось, так по сю пору и есть. Не обращается вспять.

— И как? Что важно тебе теперь?

— А люди. Как ты к ним. Что ты к ним. От иного, ссоры иль суеты, так и отскочит ум, будто бы отвернётся. Одна эта дума осталась. Люди — вон, как те облака: кроме них, ничего в небесах. Всё значение жизни — в них.

 — Но ведь в мире столько всего! Просто куча-мала всякой всячины.

— Прекратите, — снова запричитала Бедненькая. — Вы это нарочно? И Вы, бабушка, что, назло? Как вчерашняя эта Ваша сноха.

— Все неважно теперь. — Проговорила Снегурочка. — Все как пеплом покрытое. Или за мутным стеклом. Или как давний сон.

— А, ну ясно. — Хмыкнула тётя Маня, разглаживая одеяло. — У меня вчера руки так и чесались этой Вашей витрину отрихтовать. Вот ведь злая бабища. А Вы лоханулись, ясно? Она всё себе загребла.

— Это ничто. Главное — как я к ней.

— Ага, то-то я и смотрю. Что она не наплетёт — улыбаетесь только. Как земля таких носит? Уж я всякого навидалась, а тут думаю: не сорваться бы. В следующий раз не сдержусь — вмажу как следует, душу-то отведу.

— Ну и глупо. Кулаками её не возьмешь. — Горячо возразила Бедненькая. — Эта тётка — прожжённая стерва. Наверняка пользовалась грамотно разработанной схемой.

— Ничего. Все меняются. Это уж я давно поняла, — продолжала своё Снегурочка. — Да и сама-то — едва в старости к Небу глаза подняла.

— А раньше? — удивленно спросила девушка.

— Как свинья, всё в землю глядела.

— Вы бы лучше не наговаривали на себя, — бросила ей тётя Маня, не отрывая взгляда от часов. — На спиногрызов своих, небось, и пахали, не разгибая спины. Знаю я Вас. А потом — псу под хвост. Ведь вчерашняя эта, ушлая, всё захапала разом.

— Ну, так что ж. Так уж тому и быть…

Тётя Маня в сердцах махнула рукой, тяжело поднялась и встала, переминаясь с ноги на ногу.

— Нет, мне этого пока не постичь. Нужно, наверное, чтобы она подошла не раз, а частенько так приходила, — продолжала девушка. — И тогда мир целиком — с ног на голову? Я это вот сейчас чуть-чуть поняла, как бы издалека. Или кажется лишь… А когда подступает она, ты жалеешь о чём?

Золото добралось уже до груди больной, согрело сердце и руку.

Громко стучала секундная стрелка, двигаясь медленно и отбрасывая косую тень.

— Зачем я с другими и с ней, вчерашней, когда-то так не по-Божьему, зло? Если б знать раньше, как будешь жалеть! Если б думать об этом одном! Вот и вы — как облака мои. Как одни на всем свете, родные. Вас я всех недолюбила!

Тётя Маня подошла к часам и прилипла к ним взором.

— Что с ней там, как? — бросила она через плечо.

— Так себе, — откликнулась, поднимая серьезный взгляд, девушка.

— Обещай мне думать об этом, — продолжала своё Снегурочка, — хоть иногда. Чтоб потом, как я, не убиваться.

— Не могу. Очень я взбалмошная. Все забываю!

— Как ты к людям — это едино и важно. Запомнишь ли, Ангел? — Больная протянула к девушке вторую руку.

— Эй, — расстроилась тётя Маня, — да смени ж ты пластинку! Ведь и вправду разогорчается — кони двинет.

— Тогда, может, придумаете, чем её отвлекать? Она же об этом одном только и говорит!

Бедненькая села на кровати, заходясь кашлем и тоже глядя на циферблат.

— Не хватало ещё ей здесь протянуть ноги.

Глаза девушки, не выпускавшей руку больной, почернели. Она тревожно смотрела в тёте Мане в лицо.

— Обещай. Люди — как облака, — напомнила ей Снегурочка.

Она одна устремлялась всем существом к окну, потому что лежала, развернувшись к нему. Там, по краям багряных облаков, сияли белые кромки. Солнце наконец дотянулось лучами до середины палаты и залило Снегурочку расплавленным золотом с ног до головы. Она одна внимала ветру и шёпоту уходящего дня. Для неё одной он значил так много.

Остальные не слушали и не видели ничего, кроме хода стрелки часов.

В тишине распахнулась дверь.

Вбежали медсёстры и врач. Они были резки, действовали грубо и быстро.

Шорохи и дребезжанье несущейся к лифту каталки ещё долго звенели в ушах.

А они, в палате, остались втроём.

Растворялись в забвеньи, выветривались из памяти сказанные здесь слова, но одно раскрывалось ясно: все они — последние Снегурочкины облака.