Песня о себе

1

Я славлю себя и воспеваю себя,

И что я принимаю, то примете вы,

Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

 

Я, праздный бродяга, зову мою душу,

Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку.

 

Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха;

Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь,

Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту песню

И надеюсь не кончить до смерти.

Догматы и школы пускай подождут,

Пусть отступят немного назад, они хороши там, где есть, мы не забудем и их,

Я принимаю природу такою, какова она есть, я позволяю ей во всякое время, всегда

Говорить невозбранно с первобытною силой.

 

2

Пахнут духами дома и квартиры, на полках так много духов,

Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,

Этот раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.

 

Воздух не духи, его не изготовили химики, он без запаха,

Я глотал бы его вечно, я влюблен в него,

Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым,

Я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.

Пар моего дыхания,

Эхо, всплески, жужжащие шепоты, любовный корень, шелковинка, стволы-раскоряки, обвитые лозой,

Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и воздуха через мои легкие,

Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега и темных морских утесов, запах сена в амбаре,

 Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу ветрам,

Легкие поцелуи, объятия, касания рук,

Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки,

Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям,

Ощущение здоровья, трели в полуденный час, та песня, что поется во мне, когда, встав поутру, я встречаю солнце.

 

Ты думал, что тысяча акров — это много? Ты думал, что земля — это много?

Ты так долго учился читать?

Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до смысла поэм?

Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм,

Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас),

Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых или третьих рук,

Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших пли питаться книжными призраками,

И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня ничего,

Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.

 

3

Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале и конце,

Я же не говорю ни о начале, ни о конце.

 

Никогда еще не было таких зачатий, как теперь,

Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,

Никогда не будет таких совершенств, как теперь,

Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.

 

Еще, и еще, и еще,

Это вечное стремление вселенной рождать и рождать,

Вечно плодородное движение мира.

Из мрака выходят двое, они так несхожи, по равны: вечно материя, вечно рост, вечно пол,

Вечно ткань из различий и тождеств, вечно зарождение жизни.

 

Незачем вдаваться в подробности, и ученые и неучи чувствуют, что все это так.

 

Прочно, и твердо, и прямо, скованные мощными скрепами,

Крепкие, как кони, пылкие, могучие, гордые,

Тут мы стоим с этой тайной вдвоем.

 

Благостна и безмятежна моя душа, благостно и безмятежно все, что не моя душа.

У кого нет одного, у того нет другого, невидимое утверждается видимым,

Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит утверждения в свой черед.

Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век досаждает веку,—

Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.

Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаться собою.

 

Да здравствует каждый орган моего тела и каждый орган любого человека, сильного и чистого!

Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной дола вершка, ни одна доля вершка да не будет менее мила, чем другая.

 

Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;

Когда любовница ласкает меня, и спит рядом со мною всю ночь, и уходит на рассвете украдкой,

И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью, полные до краев,—

Разве я отвергну ее дар, разве я стану укорять мои глаза

За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,

Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену одного и точную цену двоих?

 

4

Странники и вопрошатели окружают меня,

Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или двора, или города, в котором я живу, или народа,

Новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые писатели,

Мой обед, мое платье, мои близкие, взгляды, комплименты, обязанности,

Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины или женщины, которых люблю,

Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки, или потеря денег, или нехватка денег, или уныние, или восторг,

Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных известий, спазмы событий —

Все это приходит ко мне днем и ночью, и уходит от меня опять,

Но все это не Я.

 

Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,

Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное.

Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой в локте рукой на некую незримую опору,

Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет дальше.

Оно и участвует в игре, и не участвует, следит за нею и удивляется ей.

 

Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался в тумане с разными лингвистами и спорщиками,

У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

 

5

Я верю в тебя, моя душа, по другое мое Я не должно перед тобой унижаться,

И ты не должна унижаться перед ним.

 

Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,

Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже самых лучших,

Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного голоса.

Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро,

Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне,

И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце,

И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.

 

Тотчас возникла и простерлись вокруг меня покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка,

И я знаю, что божья рука есть обещание моей,

И я знаю, что божий дух есть брат моего,

И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сестры и любовницы,

И что основа всего сущего — любовь,

И что бесчисленные листья — и молодые и старые,

И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска.

 

6

Ребенок сказал: «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы,

Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.

 

Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды.

 

Или, может быть, это платочек от бога,

Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,

Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли сказать чей?

 

Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени.

 

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,

И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,

Среди чернокожих и белых людей,

И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно».

 

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.

 

Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,

Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,

Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,

Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского чрева,

Может быть, вы и есть материнское лоно.

 

Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов,

Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,

Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.

 

О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,

Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.

 

Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках,

А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.

 

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?

И во что обратились теперь дети и женщины?

 

Они живы, и им хорошо,

И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,

А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.

Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.

 

Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.

Умереть — это вовсе но то, что ты думал, но лучше.

 

7

Думал ли кто, что родиться на свет — это счастье?

Спешу сообщить ему или ей, что умереть — это такое же счастье, и я это знаю.

 

Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.

Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой, каждый хорош,

Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши.

 

Я не земля и не спутник земли,

Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных, как я

(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).

 

Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское и женское,

Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин,

Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят обиды,

Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери матерей,

Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы,

Для меня дети и те, что рождают детей.

Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные,

Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,

Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня не избавиться.

 

8

Младенец спит в колыбели,

Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю мух.

 

Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются на покрытую кустарником гору,

Я зорко слежу за ними с вершины.

Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,

Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью волосами и отмечаю, куда упал пистолет.

 

Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок, разговоры гуляющих,

Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье копыт по булыжнику.

Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки,

Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни,

Шелест занавесок на закрытых носилках — больного несут в больницу,

Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье,

Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро протискивается в середину толпы,

Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество эхо,

Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в припадке,

Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся домой, чтобы родить,

Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно витают здесь, какие визги, укрощенные приличием,

Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви, принятие их и отказ (презрительным выгибом губ),

Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого — я прихожу и опять ухожу.

 

9

Настежь распахнуты ворота амбара,

Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном,

Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром,

Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог.

 

Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу,

Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую,

Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку и клевер,

Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено.

 

10

Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту,

Брожу, изумленный проворством своим и весельем,

К вечеру выбрал себе безопасное место для сна,

И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь,

И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье.

 

Клеппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги,

Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем или с палубы лихо кричу.

 

Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет и поджидают меня,

Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы провели время отлично;

Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха.

 

На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была краснокожая,

Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги, молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины, и плотные широкие одеяла свисали с их плеч.

Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он за руку держал свою невесту.

У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело и достигали до пят.

 

Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого дома,

Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами,

В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,

И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом, и успокоил его,

И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги,

И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое платье;

И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был смущен,

И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею и щиколотки;

Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север,

Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу.

 

11

Двадцать восемь молодых мужчин купаются у берега,

Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;

Двадцать восемь лет женской жизни, и все они так одиноки.

 

Отличный дом у нее на пригорке у самого моря,

Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.

 

Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?

Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем!

 

Куда же, куда вы, милая? ведь я вижу вас,

Вы плещетесь в воде вместе с ними, хоть стоите у окна неподвижно.

 

И вот она прошла здесь по берегу, двадцать девятая, смеясь и танцуя,

Те не видят ее, но она видит и любит.

 

Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала с их длинных волос,

Ручейки бежали у них по телам.

 

И так же бежала у них по телам рука-невидимка

И, дрожа, пробегает все ниже от висков и до ребер.

 

Молодые мужчины плывут на спине, и их животы обращаются к солнцу, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается к нему.

И ни один не знает, кто это, задыхаясь, наклонился над ним

И кого он окатывает брызгами.

 

12

Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал скот, или точит нож о базарную стойку,

Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык, мне нравится, как он пускается в пляс.

 

Кузнецы с закопченною волосатою грудью встали вокруг наковальни,

У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко пылает огонь.

 

Я стою на покрытом золою пороге,

Гибкость их станов под стать их могучим рукам,

Вниз опускаются молоты, вниз так медленно, вниз так уверенно,

Они не спешат, каждый бьет, куда надо.

 

13

Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень, прикрученный цепью, качается у него под повозкой,

Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на повозке, упершись ногой в передок,

Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра,

У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу набекрень,

Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его лоснящееся, черное, великолепное тело.

 

Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не могу удержаться на месте,

Я бегу с его четверкой наравне.

 

Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся вперед или назад.

Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей.

Я впитываю все для себя и для этой песни.

 

Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под тенью листвы, что выражается в ваших глазах?

 Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать.

 

Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей далекой и долгой прогулки,

Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.

Я верю в эти крылатые замыслы,

Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне,

По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта корона из перьев,

Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,

И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат для меня хорошо,

И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную глупость.

 

14

Дикий гусь ведет свою стаю сквозь холодную ночь,

«Я — хонк!» — говорит он, и это звучит для меня как призыв,

Пошляку это кажется вздором, но я, слушая чутко,

Понимаю, куда он зовет, там, в этом зимнем небе.

 

Северный острокопытный олень, кот на пороге, синица, степная собака,

Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы,

Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми крыльями —

В них и во мне один и тот же вечный закон.

 

Стоит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни любовей,

Перед которыми так ничтожно все лучшее, что могу я сказать.

 

Я влюблен в растущих на вольном ветру;

В людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом,

В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и молотами и умеют управлять лошадьми,

Я мог бы есть и спать с ними из недели в неделю всю жизнь.

.Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего — это Я,

Я играю наверняка, я трачу себя для больших барышей,

Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет взять меня,

Я не прошу небеса опуститься, чтобы угодить моей прихоти,

Я щедро раздаю мою любовь.

 

15

Чисто контральто поет в церковном хоре,

Плотник строгает доску, рубанок у него каждый раз шепелявит с возрастающим пронзительным свистом,

 Холостые, замужние и женатые дети едут к своим старикам в День Благодарения,

Лоцман играет в кегли и сильной рукой лихо сбивает короля,

Привязанный к мачте матрос стоит в китобойном боте, копье и гарпун у него наготове,

Охотник крадется за дичью,

Дьяконы стоят пред алтарем, скрестив руки у себя на груди, их посвящают в сан,

Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса,

Фермер выходит пройтись в воскресенье, и останавливается у плетня, и глядит на ячмень и овес,

Сумасшедшего везут наконец в сумасшедший дом, надежды на исцеление нет

(Не спать уж ему никогда, как он спал в материнской спальне);

Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой,

Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая над рукописью;

Тело калеки привязано к столу у хирурга,

То, что отрезано, шлепает страшно в ведро;

Девушку-квартеронку продают с молотка, пьяница в баре клюет носом у печки,

Механик засучил рукава, полисмен обходит участок, привратник отмечает, кто идет,

Юнец управляет фургоном (я влюблен в него, хоть и не знаю его).

Метис шнурует свою легкую обувь перед состязанием в беге,

Охота на фазанов на Западе привлекает молодых и старых, одни оперлись на ружья, другие сидят на бревнах,

Из толпы выходит искусный стрелок, становится на свое место, прицеливается,

 Толпы новоприбывших иммигрантов заполняют верфь или порт,

Курчавые негры машут мотыгами на сахарном поле, надсмотрщик наблюдает за ними с седла,

Рог трубит, призывает в бальную залу, кавалеры бегут к своим дамам, танцоры отвешивают друг другу поклоны,

Подросток не спит на чердаке под кедровой крышей и слушает музыку дождя,

Житель Уврайна ставит западни для зверей у большого ручья, который помогает Гурону наполниться,

Скво завернулась в материю с желтой обшивкой и предлагает купить мокасины и сумочки, расшитые бисером,

Знаток изогнулся и полуприщуренным глазом озирает картины на выставке,

Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на берег доску, чтобы дать пассажирам сойти,

Младшая сестра держит нитки для старшей, старшая мотает клубок, из-за узлов у нее всякий раз остановка,

Счастливая жена поправляется, неделю назад родила она первенца, ровно через год после свадьбы,

Чистоволосая девушка-янки работает у швейной машины или на заводе, на фабрике,

Мостовщик наклоняется над двурукой трамбовкой, быстрый карандаш репортера порхает по страницам блокнота,

Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом,

Мальчик-бурлак мелким шагом идет бечевой вдоль канала, бухгалтер сидит за конторкой над цифрами, сапожник натирает дратву воском,

Дирижер отбивает такт в оркестре, все музыканты послушны ему,

Крестят ребенка, новообращенный впервые исповедует в церкви свою новую веру,

Яхты заполняют всю бухту, гонки начались (как искрятся белые паруса!),

Гуртовщик следит, чтоб быки не отбились от стада, и звонким криком сзывает отбившихся,

Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется из-за каждого цента).

Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно,

Курильщик опия откинул оцепенелую голову и лежит с отвисающей челюстью,

Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее,

Толпа смеется над ее похабною бранью, мужчины глумятся, друг другу подмигивая

(Жалкая! Мне не смешна твоя брань, и я не глумлюсь над тобой),

Президент ведет заседание совета, окруженный важными министрами,

По площади, взявшись под руки, величаво шествуют три матроны,

Матросы рыболовного смака складывают в трюмы пласты палтуса один на другой,

Миссуриец пересекает равнины со своим скотом и товаром,

Кондуктор идет по вагону получить с пассажиров плату и дает знать о себе, бренча серебром и медяками,

Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу, каменщики кричат, чтобы им подали известь,

Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу для извести,

Одно время года идет за другим, и четвертого июля на улицах несметные толпы (какие салюты из пушек и ружей!),

Одно время года идет за другим, пахарь пашет, косит косарь, и озимое сыплется наземь,

На озерах стоят щуколовы и не отрываясь глядят в обледенелую прорубь,

Частые пни обступают прогалину, скваттер рубит топором что есть силы,

Под вечер рыбаки в плоскодонках причаливают к орешнику или к тополю,

Охотники за енотами рыщут в области Красной реки, или Арканзаса, или Теннесси,

Факелы сверкают во мгле, что висит над Чаттахучи или Альтомахо,

Патриархи сидят за столом с сынами, и сынами сынов, и сыновних сынов сынами,

В стенах эдобе и в холщовых палатках отдыхают охотники после охоты,

Город спит, и деревня спит,

Живые спят, сколько надо, и мертвые спят, сколько надо,

Старый муж спит со своею женою, и молодой муж спит со своею женой,

И все они льются в меня, и я вливаюсь в них,

И все они — я,

Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

 

16

Я и молодой и старик, я столь же глуп, сколь и мудр,

Нет мне забот о других, я только и забочусь о других,

Я и мать и отец равно, я и мужчина, и малый ребенок,

Я жесткой набивкой набит, я мягкой набит набивкой,

Много пародов в Народе моем, величайшие пароды и самые малые,

Я и северянин и южанин, я беспечный и радушный садовод, живущий у реки Окони,

Янки-промышленник, я пробиваю себе в жизни дорогу, у меня самые гибкие в мире суставы и самые крепкие в мире суставы,

Я кентуккиец, иду по долине Элкхорна в сапогах из оленьей кожи, я житель Луизианы или Джорджии,

Я лодочник, пробираюсь по озеру, или по заливу, или вдоль морских берегов, я гужер, я бэджер, я бэкай,

Я — дома на канадских лыжах, или в чаще кустарника, или с рыбаками Ньюфаундленда,

Я — дома на ледоходных судах, я мчусь с остальными под парусом.

Я — дома на вермонтских холмах, и в мэнских лесах, и на ранчо Техаса.

Я калифорнийцам товарищ и жителям свободного Северо-Запада, они такие дюжие, рослые, и мне это любо,

Я товарищ плотовщикам и угольщикам, всем, кто пожимает мне руку, кто делит со мною еду и питье,

Я ученик средь невежд, я учитель мудрейших,

Я новичок начинающий, по у меня опыт мириады веков,

Я всех цветов и всех каст, все веры и все ранги — мои,

Я фермер, джентльмен, мастеровой, матрос, механик, квакер,

Я арестант, сутенер, буян, адвокат, священник, врач.

Я готов подавить в себе все, что угодно, только не свою многоликость,

Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю его и другим,

Я по чванный, я на своем месте.

 

(Моль и рыбья икра на своем месте,

Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу,— на своем месте,

Осязаемое на своем месте, и неосязаемое на своем месте.)

 

17

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах, они родились не только во мне,

Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,

Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,

Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они ничто.

Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,

Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

 

18

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,

Не одним лишь победителям я играю мои марши, по и тем, кто побежден.

Ты слыхал, что хорошо победить и покорить?

Говорю тебе, что пасть — это так же хорошо;

 

Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,

О, трубите мои трубы, веселее и звончей.

 

Слава тем, кто побежден!

Слава тем, у кого боевые суда потонули в морях!

И тем, кто сами потонули в морях!

И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем побежденным героям,

И несметным безвестным героям, как и прославленным, слава!

 

19

Это стол, накрытый для всех, это пища для тех, кто по-настоящему голоден,

Для злых и для добрых равно, я назначил свидание всем,

Я никого не обижу, никого не оставлю за дверью,

Вор, паразит и содержанка — это и для вас приглашение,

Раб с толстыми губами приглашен, сифилитик приглашен;

Не будет различия меж ними и всеми другими.

 

Вот — робкое пожатие руки, вот — развевание и запах волос,

Вот — прикосновение моих губ к твоим, вот — страстный, призывный шепот.

 

Вот высоты и бездонные глубины, в них отражено мое лицо,

Я погружаюсь в раздумье и возникаю опять.

 

По-твоему, я притворщик, и у меня затаенные цели?

Ты прав, они есть у меня, так же как у апрельских дождей и у слюды на откосе скалы.

Тебе кажется, что я жажду тебя удивить?

Удивляет ли свет дневной? или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?

Разве я больше удивляю, чем они?

 

В этот час я с тобой говорю по секрету,

Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю.

 

20

Эй, кто идет? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый,

Как добываю я силу из мяса, которое ем?

 

Что такое человек? и что я? и что вы?

Все, что я называю моим, вы замените своим,

Иначе незачем вам и слушать меня.

 

Я не хнычу слюнявым хныком, как хнычут другие,

Будто месяцы пусты, а земля — это грязь и навоз.

 

Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным порошком для больных, условности — для дальней родни,

Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице.

 

Отчего бы я стал молиться? и благоговеть, и обрядничать?

 

Последовав земные пласты, все до волоска изучив, посоветовавшись с докторами и сделав самый точный подсчет,

Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях.

 

Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно,

И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них.

 

Я знаю, я прочен и крепок,

Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду ко мне,

Все они — письма ко мне, и я должен проникнуть в их смысл.

 

Я знаю, что я бессмертен,

Я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника,

Я не исчезну, как исчезает огнистый зигзаг, который горящею палочкой чертят мальчишки в потемках.

 

Я знаю, что я властелин,

Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за себя заступилась или разъяснила себя,

Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений

(В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем отвес, по которому я строю мой дом).

 

Я таков, каков я есть, и не жалуюсь;

Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен,

Если знают все до одного, я доволен.

 

Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех, и эта вселенная — Я,

И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или через десять миллионов лет,

Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу подождать.

Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита,

Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом,

И я знаю безмерность времен.

 

21

Я поэт Тела, и я поэт Души,

Радости рая во мне, мучения ада во мне,

Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я даю новый язык.

 

Я поэт женщины и мужчины равно,

И я говорю, что быть женщиной — такая же великая участь, как быть мужчиной,

И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть матерью мужчин.

 

Я пою песнь расширения и гордости,

Довольно унизительных попреков,

Величина — это только развитие.

 

Ты опередил остальных? ты стал президентом?

Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят.

 

Я тот, кто блуждает вдвоем с нежной, растущей ночью,

Я взываю к земле и к морю, наполовину погрузившимся в ночь.

Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись ко мне, магнетическая, сильная ночь, вскорми меня своими сосцами!

Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные звезды!

Тихая, дремотная ночь — безумная, голая летняя ночь.

 

Улыбнись и ты, сладострастная, с холодным дыханьем, земля!

Земля, твои деревья так сонны и влажны!

Земля, твое солнце зашло,— земля, твои горные кручи в тумане!

Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья!

Земля, твои тени и блики пестрят бегущую реку!

Земля, твои серые тучи ради меня посветлели!

Ты для меня разметалась, земля,— вся в цвету яблонь, земля!

Улыбнись, потому что идет твой любовник!

 

Расточающая щедрые ласки, ты отдалась мне со страстью — и я тебе с такой же страстью,

С такой огненной любовью, перед которой ничтожны слова,—

и я отвечаю любовью! О, безумной любовью!

 

22

Море! Я и тебе отдаюсь — вижу, чего ты хочешь,

С берега я разглядел, как манят меня твои призывные пальцы.

Я верю, ты не захочешь отхлынуть, пока не обнимешь меня,

Идем же вдвоем, я разделся, поскорее уведи меня прочь от земли,

Мягко стели мне постель, укачай меня дремотой своей зыби,

Облей меня любовною влагою, я могу отплатить тебе тем же.

 

Море, вздуты холмами длинные твои берега,

Море, широко и конвульсивно ты дышишь,

Море, ты жизни соль, но вечно раскрыты могилы твои,

Ты воешь от бешеных штормов, ты вихрями вздымаешь пучину, капризное, нежное море,

Море, я с тобой заодно, я тоже многоликий и единый.

 

Во мне и прилив и отлив, я певец примирения и злобы,

Я воспеваю друзей и тех, кто спят друг у друга в объятьях.

 

Я тот, кто провозглашает любовь.

(Я, составляющий опись вещей, что находятся в доме, могу ли я не учесть самый дом, вмещающий в себя эти вещи?)

 

Я не только поэт доброты, я не прочь быть поэтом злобы.

 

Что это там болтают о распутной и о праведной жизни?

Зло толкает меня вперед, и добро меня толкает вперед, между ними я стою равнодушный.

Поступь моя не такая, как у того, кто находит изъяны или отвергает хоть что-нибудь в мире,

Я поливаю корни всего, что взросло.

 

Или очуметь вы боитесь от этой непрерывной беременности?

Или, по-вашему, плохи законы вселенной и надобно сдать их в починку?

 

Я знаю, эта сторона в равновесии, и другая сторона в равновесии,

Сомнение служит мне такой же надежной опорой, как и непоколебимая вера,

Нынешние наши поступки и мысли — лишь первые шаги бытия.

 

Эта минута добралась до меня после миллиарда других,

Лучше ее нет ничего.

 

И это не чудо, что столько прекрасного было и есть среди нас,

Гораздо удивительнее чудо, что могут среди нас появляться и негодяй и неверный.

 

23

Бесконечно в веках расцветание слов!

И я говорю новое слово, это слово: «En Masse».

 

Слово веры, которое никогда не обманет,

Сейчас или позже — все равно для меня, я принимаю Время абсолютно.

Оно одно без изъяна, в нем завершение всего,

Это дивное, непостижимое чудо, в нем одном завершение всего.

 

Я принимаю Реальность без всяких оговорок и вопросов,

Материализмом пропитан я весь.

 

Ура позитивным наукам! Да здравствует точное знание!

Принесите мне очиток и кедр, венчайте их веткой сирени,

Этот — лингвист, тот — химик, тот создал грамматику египетских древних письмен,

Эти — мореходы, провели свой корабль по неведомым и грозным морям,

Этот — математик, тот — геолог, тот работает скальпелем.

 

Джентльмены! вам первый поклон и почет!

Ваши факты полезны, но жилье мое выше и дальше,

Они только ступени к жилью моему, и по ним я пробираюсь туда.

 

Меньше напоминают слова мои об атрибутах вещей,

И больше напоминают они о несказанной жизни, о воле, о свержении рабских оков,

Они знать не хотят бесполых, они презирают кастратов, им по сердцу полноценные мужчины и женщины,

И бьют они в гонг восстания, они заодно с беглецами, с заговорщиками, с теми, кто замышляет бунт.

 

24

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,

Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий,

Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или в стороне от других,

И бесстыдный и стыдливый равно.

 

Прочь затворы дверей!

И самые двери долой с косяков!

Кто унижает другого, тот унижает меня,

И все, что сделано, и все, что сказано, под конец возвращается ко мне,

 

Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь меня поток и откровение.

Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия,

Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну.

 

Сквозь меня так много немых голосов,

Голоса несметных поколений рабов и колодников.

Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и карликов,

Голоса циклов подготовки и роста,

И нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской,

И прав, принадлежащих униженным,

Голоса дураков, калек, бездарных, презренных, пошлых,

Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики.

Сквозь меня голоса запретные,

Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров,

Голоса разврата, очищенные и преображенные мною.

 

Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен, как с головою и с сердцем,

Совокупление для меня столь же священно, как смерть.

 

Верую в плоть и ее аппетиты,

Слух, осязание, зрение — вот чудеса, и чудо — каждый крохотный мой волосок.

 

Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня,

Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы,

Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер.

 

Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело и любая частица его,

Прозрачная оболочка моя, пусть это будешь ты!

Затененные подпорки и выступы, пусть это будете вы!

Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты!

Все, что вспашет и удобрит меня, пусть это будешь ты!

Ты, моя густая кровь! молочные, струистые, бледные волокна моего бытия!

Грудь, которая прижимается к другим грудям, пусть это будешь ты!

Мозг, пусть это будут твои непостижимые извилины!

Корень болотного аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные бережно хранимые яйца! пусть это будете вы!

Вихрастое спутанное сено волос, борода, мышцы, пусть это будете вы!

Струистые соки клена, фибры мужской пшеницы, пусть это будете вы!

Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты!

Туманы, то озаряющие мое лицо, то темнящие, пусть это будете вы!

Потные потоки и росы, пусть это будете вы!

Ветры, что сладострастно щекочут мое тело, пусть это будете вы!

Мускулистая ширь полей, ветки зеленого дуба, путник, бредущий с любовью по моим извилистым тропинкам, пусть это будете вы!

Руки, что я пожимал, лицо, что я целовал, всякий смертный, кого я только коснулся, пусть это будете вы!

 

Я стал бредить собою, вокруг так много меня, и все это так упоительно,

Каждая минута, какова бы она ни была, пронизывает меня восторгом и счастьем,

Я не в силах сказать, как сгибаются лодыжки моих ног и в чем причина моего малейшего желания,

В чем причина той дружбы, которую я излучаю, и той, которую получаю взамен.

Я поднимаюсь к себе на крыльцо и останавливаюсь, чтобы подумать, верно ли, что оно существует,

Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг.

 

Увидеть зарю!

Маленький проблеск света заставляет увянуть огромные и прозрачные тени,

Воздух так приятен на вкус.

 

Полеты нашей неугомонной вселенной, молчаливо и невинно резвящейся, вновь и вновь источающей влагу,

Несущейся вкось и высоко и низко.

 

Нечто, чего я не вижу, кажет сладострастные свои острия,

Моря ослепительно яркого сока разливаются по небу.

 

Охваченная небом земля смыкается с ним ежедневно,

Сверху с востока я слышу мне брошенный вызов,

Дразнящий меня насмешкой: по-твоему, ты — властелин?

 

25

Огромное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,

Если бы во мне самом не всходило такое же солнце.

 

Мы тоже восходим, как солнце, такие же огромные, яркие,

Свое мы находим, о душа, в прохладе и покое рассвета.

 

Моему голосу доступно и то, куда не досягнуть моим глазам,

Когда я шевелю языком, я обнимаю миры и миллионы миров.

 

Зрение и речь — близнецы, речь не измеряется речью,

Она всегда глумится надо мной, она говорит, издеваясь:

«Уолт, ты содержишь немало, почему ты не дашь этому выйти наружу?»

 

Ну, довольно издеваться надо мною, слишком много придаешь ты цены произнесению слов,

Разве ты не знаешь, о речь, как образуются под тобою бутоны?

Как они ждут во мраке, как защищает их стужа?

Земля, расступающаяся перед моими вещими воплями,

Я первопричина всех явлений, все они у меня в равновесии,

Мое знание в моем живом .теле, оно в соответствии со смыслом всего естества,

Счастье (пусть всякий, кто слышит меня, сейчас же встанет и пойдет его искать).

 

Не в тебе мое основное достоинство, я не позволю тебе отнимать у меня подлинную личность мою,

Измеряй миры во вселенной, но не пытайся измерить меня,

Только взглянув на тебя, я вызову в тебе самое лучшее.

 

Ни писание, ни речь не утверждают меня,

Все, что утверждает меня, выражено у меня на лице,

Даже когда мои губы молчат, они посрамляют неверующих.

 

26

Теперь я буду слушать, только слушать,

Все, что услышу, внесу в эту песню, пусть она обогащается звуками.

 

Я слышу бравурные щебеты птиц, шелест растущей пшеницы, болтовню разгоревшихся щепок, на которых я варю себе пищу,

Я слышу свой любимейший звук, звук человеческого голоса,

Я слышу, звуки бегут сообща, все вместе или один за другим,

Звуки города и звуки природы, дневные звуки и звуки ночей,

Многословные разговоры юнцов со своими друзьями, громкий смех рабочих за едой,

Озлобленный бас расторгаемой дружбы, еле слышный шепот больного,

Судью, прижимающего руки к столу, когда его побелевшие губы произносят смертный приговор,

Выкрики грузчиков, разгружающих судно, припев матросов, отдающих якоря,

Колокола, что возвещают пожар, грохот быстро бегущих пожарных машин с бубенцами и цветными огнями,

 Свисток паровоза, громыханье подходящего поезда,

Тягучие звуки марша в голове многолюдной колонны, люди шагают попарно

(Они идут воздать почести какому-то трупу, к их флагам привязаны ленты из черного крепа).

 

Я слышу виолончель (эти скорбные жалобы юного сердца),

Я слышу пронзительные звуки корнета, они торопливо скользят ко мне в уши;

Сладкие-сладкие боли пробегают у меня по животу и по груди.

 

Я слышу хор, это опера.

Ах, это поистине музыка, которая мне по душе,

Тенор, широкий и свежий, как мир, наполняет меня всего,

Звуки, что льются из его округленного рта, наполняют меня до краев.

 

Я слышу хорошо обработанный голос сопрано,

Оркестр кружит меня в бешеном вихре, он мчит меня кругами Сатурна,

Он исторгает у меня такие экстазы, каких я и не подозревал в себе прежде,

Он несет меня на всех парусах, я болтаю босыми ногами, их лижут ленивые волны,

Он хлещет меня яростным градом, и я задыхаюсь,

Я захлебнулся медвяным морфием, он схватил меня за горло и душит,

А потом освобождает меня, чтобы я чувствовал загадку загадок,

И это зовется у нас Бытием.

 

27

Быть, существовать в любом обличье — что это такое?

(Мы вращаемся все время по кругу и вечно приходим назад),

Когда мы в начале пути, недурно побыть и моллюском в крепкой раковине.

Крепкой раковины нет у меня, Стою ли я или хожу, все мое тело покрыто быстрыми, расторопными щупальцами,

Они схватывают каждый предмет и проводят его сквозь меня, и это не причиняет мне боли.

 

Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю — и счастлив,

Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить мое сердце.

 

28

Прикоснуться, не больше? и вот я уже другой человек,

В мои жилы врываются эфир и огонь,

И то коварное, что таится во мне, перебежчиком спешит им на помощь,

И молния играет в моем теле, испепеляя то, что почти — я сам,

И руки-ноги мои цепенеют от злобных возбудителей похоти,

Они жаждут выжать из меня всю мою кровь, которой сердце мое не хочет отдать,

Они нападают на меня, как распутные твари, и я не в силах противиться им,

Они как будто нарочно отнимают у меня все мое лучшее,

Расстегивают одежду мою, прижимаются к моей голой груди,

Они похищают у меня, распаленного, и тихость лугов, и спокойствие солнца,

И все чувства, которые родственны этим, они бесстыдно гонят от меня,

Они подкупают меня уверениями, будто они будут пастись лишь на окраинах моего существа,

И какое им дело, что я смертельно устал, что я возмущен, разгневан,

Они приводят все прочее стадо, чтоб оно тоже надо мной поглумилось,

А потом сбегаются все на далекой полоске земли терзать меня тоской и унынием.

Часовые, оберегавшие каждую часть моего существа, оставили меня без охраны,

Они отдали меня, беззащитного, кровавому мародеру,

Они столпились вокруг, чтобы свидетельствовать против меня и помочь моим лютым врагам.

Я весь оказался во власти предателей,

Я стал говорить как безумный, здравый смысл покинул меня, оказывается, я-то и есть величайший изменник,

 Я первый ушел на эту далекую полоску земли, отнес себя туда своими руками.

 

Ты, подлое прикосновение! Что же ты делаешь со мной? Я весь задыхаюсь.

Открой же скорей свои шлюзы, иначе мне не вынести тебя.

 

29

Слепое, любовное, победное прикосновенье руки, укутанное в мягкую ткань, острозубое,

Разве тебе становится больно, когда ты покидаешь меня?

 

Вслед за расставанием новая встреча, новая уплата и новый заем,

Щедрые ливни и еще щедрее урожаи.

 

Зелень такая богатая, кипящая жизнью, густо разрослась у дороги,

И простерлись далеко вокруг могучие, широкие, золотые пейзажи.

 

30

Все истины, что таятся в вещах, ждут, когда придет их черед,

Они не спешат на волю, но и не отвергают ее,

Им не нужно акушерских щипцов,

Ничтожное для меня так же велико, как и все остальное.

(Что может быть меньше и что может быть больше, чем простое прикосновение руки?)

 

Логика и проповеди никогда не убеждают людей,

Сырость ночная глубже проникает мне в душу.

 

(Убеждает лишь то, что очевидно для всех, Чего не отрицает никто.)

 

Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники и светила.

И что святая святых есть тело мужское и женское,

Что цвет и вершина всей жизни — то чувство, какое они питают друг к другу,

Что они должны излить это чувство на всех, покуда оно не станет всесветным,

Покуда мы все до единого не станем в такой же мере дороги и милы друг для друга.

 

31

Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд,

И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,

И что древесная лягушка — шедевр, выше которого нет,

И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных,

И что малейший сустав моих пальцев посрамляет всякую машину,

И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую статую,

И что мышь — это чудо, которое может одно сразить секстильоны неверных.

 

Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды, и зерна, и коренья, годные в пищу,

Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинен,

И хоть я неспроста отдалился от них,

Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно.

 

Пускай они таятся или убегают,

Пускай огнедышащим горы шлют против меня свой старый огонь,

Пускай мастодонт укрывается под своими истлевшими костями,

Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются от меня на целые мили,

Пускай океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат в глубине,

Пускай птица сарыч гнездится под самым небом,

Пускай лось убегает в отдаленную чащу, пускай змея ускользает в лианы,

Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу на Лабрадор,—

Я быстро иду по пятам, я взбираюсь на вершину к гнезду в расселине камня.

 

32

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны и замкнуты в себе,

Я стою и смотрю на них долго-долго.

 

Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел,

Они не плачут бессонными ночами о своих грехах,

Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом,

Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к стяжанию,

Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет;

И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.

 

Этим они указуют, что они мне сродни, и я готов принять их,

Знаменья есть у них, что они — это я.

 

Хотел бы я знать, откуда у них эти знаменья,

Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же дороге в громадной дали времен?

Все время идя вперед, и тогда, и теперь, и вовеки,

Собирая по дороге все больше и больше,

Бесконечный, всех видов и родов, благосклонный не только к тем, кто получает от меня сувениры,

Выхвачу того, кто полюбится мне, и вот иду с ним, как с братом родным.

 

Гигантская красота жеребца, он горяч и отвечает на ласку.

Лоб у него высок, между ушами широко,

Лоснятся его тонкие ноги, хвост пылится у него по земле,

Глаза так и сверкают озорством, уши изящно выточены подвижные и гибкие.

 

Ноздри у него раздуваются, когда мои ноги обнимают его,

Его стройное тело дрожит от счастья, когда мы мчимся кругом и назад.

 

Но минута, и я отпускаю тебя, жеребец.

К чему мне твоя быстрая иноходь, ведь я быстрее тебя,

Даже когда я сижу или стою, я обгоняю тебя.

 

33

Пространство и Время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся,

Когда лениво шагал по траве,

Когда одиноко лежал на кровати,

Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.

 

Мои цепи и балласты спадают с меня, локтями я упираюсь в морские пучины,

Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,

Я иду, и все, что вижу, со мною.

 

У городских четырехугольных домов, в бревенчатых срубах, поселившись в лесу с дровосеками,

Вдоль дорог, изборожденных колеями, у застав, вдоль высохших рытвин и обмелевших ручьев,

Пропалывая лук на гряде или копая пастернак и морковь, пересекая саванны, идя по звериным следам,

Выходя на разведку, добывая золотую руду, опоясывая деревья круговыми надрезами на новом участке земли,

Проваливаясь по щиколотку в горячем песке, таща бечевой мою лодку вниз по течению обмелевшей реки,

Где пантера снует над головою по сучьям, где охотника бешено бодает олень,

Где гремучая змея на скале нежит под солнцем свое вялое длинное тело, где выдра глотает рыбу,

Где аллигатор спит у реки, весь в затверделых прыщах,

Где рыщет черный медведь в поисках корней или меда, где бобр бьет по болоту веслообразным хвостом,

Над растущим сахаром, над желтыми цветами хлопка, над рисом в низменных, залитых водою полях,

Над островерхой фермой, над зубчатыми кучами шлака, над хилою травою в канавах,—

Над западным персимоном, над кукурузой с продолговатыми листьями, над нежными голубыми цветочками льна,

Над белой и бурой гречихой (там я жужжу, как пчела),

Над темною зеленью ржи, когда от легкого ветра по ней бегут светлые струйки и тени,

Взбираясь на горные кручи, осторожно подтягиваясь, хватаясь за низкие, тощие сучья,

Шагая по тропинке, протоптанной в травах и прорубленной в чаще кустарника,

Где перепелка кричит на опушке у пшеничного поля,

Где в вечер Седьмого месяца носится в воздухе летучая мышь, где большой золотой жук падает на землю во тьме,

Где из-под старого дерева выбивается ключ и сбегает в долину,

Где быки и коровы стоят и сгоняют мух, без устали подрагивая шкурой,

Где в кухне просушивается ткань для сыров, где таганы раскорячились на очаге, где паутина свисает гирляндами с балок,

Где звякают тяжелые молоты, где типографская машина вращает цилиндры,

Где человеческое сердце в муках судорог бьется за ребрами,

Где воздушный шар, подобный груше, взлетает вверх (он поднимает меня, я смотрю вниз),

Где шлюпка привязана к судну крепкими морскими узлами, где солнечный зной, как наседка, греет зеленоватые яйца, зарытые в неровный песок.

Где плавает самка кита с детенышем, не отстающим от нее ни на миг,

Где пароход развевает вслед за собой длинное знамя дыма,

Где плавник акулы торчит из воды, словно черная щепка,

Где мечется полуобугленный бриг по незнакомым волнам,

Где ракушки приросли к его тенистой палубе, где в трюме гниют мертвецы;

Где несут во главе полков усеянный звездами флаг,

Приближаясь к Манхаттену по длинному узкому острову,

Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице,

На ступеньке у двери, на крепкой колоде, которая стоит на дворе, чтобы всадник мог сесть на коня,

На скачках, или на веселых пикниках, или отплясывая джигу, или играя в бейсбол,

На холостых попойках с похабными шутками, с крепким словом, со смехом, с матросскими плясками,

У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую гущу, потягивая сок через соломинку,

На сборе плодов, где за каждое красное яблоко, которое я нахожу, мне хочется получить поцелуй,

На военных смотрах, на прогулках у самого моря, на дружеских встречах, на уборке маиса, на постройке домов,

Где дрозд-пересмешник разливается сладкими трелями, плачет, визжит и гогочет,

Где стог стоит на гумне, где разостлано сено, где племенная корова ждет под навесом,

Где бык идет совершить свою мужскую работу и жеребец — свою, где за курицей шагает петух,

Где телки пасутся, где гуси хватают короткими хватками пищу,

Где закатные тени тянутся по бескрайней, безлюдной прерии,

Где стада бизонов покрывают собой квадратные мили земли,

Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя изгибается и извивается,

Где смеющаяся чайка летает у берега и смеется почти человеческим смехом,

Где ульи выстроились в ряд на бурой скамейке в саду, скрытой буйной травою,

Где куропатки, с воротниками на шее, уселись в кружок на земле, головами наружу,

Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота кладбища,

Где зимние волки лают среди снежных просторов и обледенелых деревьев,

Где цапля в желтой короне пробирается ночью к каемке болот и глотает маленьких крабов,

Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают горячий полдень,

Где кати-дид играет свою хроматическую гамму над ручьем на ветвях орешника,

По арбузным грядам, по грядам огурцов с серебряными нитями листьев,

По солончаку, по апельсинной аллее или под остроконечными елями,

Через гимнастический зал, через салун с глухо занавешенными окнами, через контору или через зал для собраний,

Довольный родным и довольный чужим, довольный новым и старым,

Радуясь встрече с некрасивою женщиною так же, как с красивою женщиною,

Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и говорит мелодично,

Довольный пением хора в только что выбеленной церкви,

Довольный вдохновенною речью вспотевшего методистского пастора, сильно взволнованный общей молитвой на воздухе,

Глядя все утро в витрины Бродвея, носом прижимаясь к зеркальному стеклу,

А после полудня шатаясь весь день по проселкам пли по берегу моря с закинутой в небо головой,

Обхватив рукою товарища, а другою — другого, а сам посредине,

Возвращаясь домой с молчаливым и смуглым бушбоем (в сумерках он едет за мной на коне),

Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или по следам мокасинов,

У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,

Над покойником, лежащим в гробу, когда все вокруг тихо, всматриваясь в него со свечой,

Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,

Торопливо шагая среди шумной толпы, такой же ветреный и горячий, как все,

Готовый в ярости пырнуть врага ножом,

В полночь, лежа без мыслей в одинокой каморке на заднем дворе,

Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным и кротким богом,

Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между звезд,

Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо диаметром в восемьдесят тысяч миль,

Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя за собою вереницу огненных шаров,

Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несет свою полнолунную мать,

Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь, выползая, появляясь и вновь исчезая,

День и ночь я блуждаю такими тропами.

 

Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды.

Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.

 

Я летаю такими полетами текущей и глотающей души,

До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот не достанет.

 

Я глотаю и дух и материю,

Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого закона, который мог бы препятствовать мне.

 

Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,

Мои посланные спешат от меня на разведки или возвращаются ко мне с донесениями.

 

С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым медведем, прыгая через глубокие трещины, я хватаюсь за ломкие синие льдины,

 

Я взбираюсь на переднюю мачту,

Влезаю в бочонок для вахты,

Мы плывем по северному морю, много света кругом,

Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,

Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву мимо них, все отчетливо видно вокруг,

Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,

Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой,

Мы проходим мимо аванпостов огромного лагеря, мы проходим осторожно и медленно,

Или мы входим в большой и разрушенный город,

Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых городов на земле.

 

Я вольный стрелок, мой бивак у чужих костров.

Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю ночь прижимаю ее к своим бедрам и к губам.

 

Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице,

Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он — утопленник.

 

Я понимаю широкие сердца героев,

Нынешнюю храбрость и храбрость всех времен,

Вот шкипер увидел разбитое судно, в нем люди, оно без руля,

Смерть в бурю гналась за ним, как охотник,

Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг, днем и ночью верный ему,

И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не покинем».

Как он носился за ними, и лавировал вслед за ними, и упорно добивался своего,

Как он спас наконец дрейфовавших людей,

Что за вид был у исхудалых женщин в обвисающих платьях, когда их увозили на шлюпках от разверстых перед ними могил,

Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами, и у спасенных больных, и у небритых мужчин с пересохшими ртами,

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.

 

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться,

Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули,

Этот человек — я, и его чувства — мои.

 

Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,

Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы,

Я за плетень ухватился, мои струпья содраны, кровь сочится и каплет,

Я падаю на камни в бурьян,

Лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их,

Уши мои — как две раны от этого крика,

И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.

 

Мучения — это всего лишь одна из моих одежд,

У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,

Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на легкую трость.

Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,

Я был погребен под обломками рухнувших стен,

Я дышал огнем и дымом, я слышал, как кричат мои товарищи,

Я слышал, как высоко надо мною стучали их кирки и лопаты,

Они убрали упавшие балки и бережно поднимают меня,

 

И вот я лежу на свежем воздухе, ночью, в кровавой рубахе, никто не шумит, чтобы не тревожить меня.

Я не чувствую боли, я изнемог, но счастлив,

Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски уже сняты с голов,

Толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.

 

Отошедшие в прошлое и мертвецы воскресают,

Они — мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки, я — часы.

 

Я — старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке моего форта,

Я опять там.

 

Опять барабанный бой,

Опять атака пушек и мортир,

Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.

 

Я сам в этом деле, я вижу и слышу все:

Вопли, проклятия, рев, крики радости, когда ядро попало в цель,

Проходят медлительные лазаретные фуры, оставляя за собой красный след,

Саперы смотрят, нет ли каких повреждений, и приводят в порядок, что можно,

Падение гранаты через расщепленную крышу, веерообразный взрыв,

Свист летящих в вышину рук, ног, голов, дерева, камня, железа.

 

Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта вырываются клокочущие хриплые звуки, он яростно машет рукою

И выдыхает запекшимся горлом: «Думайте не обо мне... но об... окопах...»

 

34

Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе. (Нет, не о паденье Аламо:

Некому рассказать о паденье Аламо,

Все были убиты в Аламо,

Все сто пятьдесят человек стали немыми в Аламо.)

Это повесть о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати молодых людей.

Отступая, они образовали каре, их амуниция служила им брустверами,

И когда они попали в окружение, они отняли у врага девятьсот жизней, в девятикратном размере заставили они его расплатиться вперед, их самих было в девять раз меньше,

Их полковник был ранен, у них не осталось патронов,

Они сдались на почетных условиях, получили бумагу с печатью, сдали оружье и как военнопленные были отправлены в тыл.

 

Это были лучшие из техасских ковбоев,

Первые в стрельбе, в пенье песен, в разгуле, в любовных делах,

Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие,

Бородатые, обожженные солнцем, в охотннцкой привольной. одежде,

И ни одному из них не было за тридцать.

 

На второй день, в воскресенье, их вывели повзводно и стали убивать одного за другим; стояло красивое весеннее утро,

Работа началась в пять часов и к восьми была кончена.

Им скомандовали: «На колени!»—ни один не подчинился команде,

Иные безумно и бесцельно рванулись вперед, иные оцепенели и стояли навытяжку,

Иные упали тут же с простреленным виском или сердцем, живые и мертвые в куче,

Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь приводимые смотрели на них,

Полумертвые пытались уползти,

Их прикончили штыком или прикладом.

Подросток, еще не достигший семнадцати, так обхватил одного из убийц, что понадобилось еще двое убийц, чтобы спасти того.

Мальчик изодрал их одежду и облил всех троих своею кровью.

 

В одиннадцать часов началось сожжение трупов.

 

Таков рассказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых людей.

 

35

Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?

Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и звезд?

Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец моей бабки — моряк.

 

Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил он),

Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было упрямее их, и но будет вовек;

Когда вечер спустился на воду, он подошел к нам вплотную и начал бешено палить вдоль бортов.

Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, дула наших орудий касались орудий врага.

Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.

 

В подводной части мы получили пробоины восемнадцатифунтовыми ядрами.

На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались два орудия большого калибра, убило всех, кто стоял вокруг, и взрывом разнесло все наверху.

 

Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,

Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в наших пробоинах течь все растет, и доносят, что вода поднялась на пять футов,

Комендант выпускает арестованных, посаженных в трюм под кормой, пусть спасаются, если удастся.

 

Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого,

Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.

 

На нашем фрегате пожар,

Враг спрашивает, сдаемся ли мы,

Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой.

 

Тут я смеюсь, довольный, потому что слышу голос моего капитана.

«Мы не спускали штандарта,— кричит он спокойно,— мы лишь теперь начинаем сражаться».

 

У нас только три неразбитых орудия.

За одним стоит сам капитан и наводит его на грот-мачту врага,

Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят к молчанию мушкеты врага и подметают его палубы дочиста.

 

Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и больше всего грот-марс,

Они геройски держатся до конца всего боя.

 

Нет ни минуты передышки,

Течь опережает работу насосов, огонь подбирается к пороховому складу.

 

Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже тонем.

 

Невозмутимый стоит маленький капитан,

Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,

Его глаза дают нам больше света, чем фонари у орудий.

 

К двенадцати часам, при сиянии луны, они сдаются нам.

 

36

Широко разлеглась молчаливая полночь.

Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,

Наше судно, все продырявленное, тихо погружается в воду, мы готовимся перейти на захваченный нами фрегат.

Капитан, стоящий на шканцах, хладнокровно отдает команду, лицо у него бело, как мел,

А невдалеке труп ребенка, который был прислужником в каюте,

Мертвое лицо старика морехода с длинными седыми волосами и тщательно завитыми баками,

Пламя, что, наперекор всем усилиям, по-прежнему пылает внизу и на палубе,

Хриплые голоса двух или трех офицеров, еще способных сражаться,

Бесформенные груды трупов и отдельные трупы, клочья мяса на мачтах и реях,

Обрывки такелажа, повисшие снасти, легкое содрогание от ласки волн,

Черные бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки, сильный запах,

Редкие крупные звезды вверху, мерцающие молчаливо и скорбно,

Легкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных полей, поручения, которые дают умирающие тем, кто остаются в живых,

Свист ножа в руках хирурга, вгрызающиеся зубья его пилы,

Хрип и сопение раненых, клекот хлынувшей крови, дикий короткий визг и длинный, нудный, постепенно смолкающий стон,—

С этими так, эти безвозвратно погибли.

 

37

Эй, лодыри, там на часах! за оружие!

Врываются толпою в побежденную дверь! О, я сошел с ума!

Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных,

Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,

Я чувствую тупую, безысходную боль,

 

Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины и стоят на часах,

Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают за железный засов.

К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в кандалах, я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом.

(Я самый угрюмый и самый молчаливый из них, у меня пот на искаженных губах).

И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу, хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне такой же приговор.

 

И о каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу и умираю заодно,

Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами, люди убегают от меня.

 

Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,

Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.

 

38

Довольно! довольно! довольно!

Что-то ошеломило меня. Погодите немного, постойте!

Словно меня ударили по голове кулаком.

Дайте мне очнуться немного от моего столбняка, от моих снов и дремотных видений,

Я вижу, что чуть было не сделал обычной ошибки.

 

Как же мог я забыть про обидчиков и их оскорбления!

Как же мог я забыть про вечно бегущие слезы и тяжкие удары дубин!

Как же мог я глядеть, словно чужими глазами, как распинают меня на кресте и венчают кровавым венком!

 

Теперь я очнулся,

Я заглажу свой промах,

В каждой могиле умножается то, что было вверено ей,

Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.

 

Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми, и нет нашей колонне конца,

В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,

Наша воля скоро станет всесветной,

Цветы, что у нас на шляпе,— порождение тысячелетии.

 

Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!

Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте задавать мне вопросы.

 

39

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?

Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь господствует над ней?

 

Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?

Или, может быть, он канадец?

Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона, Калифорнии?

Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?

 

Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как желанного гостя,

Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним, разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

 

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые, как трава, непричесанность, смех и наивность,

Медленный шаг, лицо — как у всех, заурядные манеры и излияния токов,

Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,

Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают из взора его глаз.

 

40

Сусальное солнце, проваливай,— не нуждаюсь в твоем обманчивом блеске,

Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.

 

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,

Скажи, старая карга, что тебе нужно?

 

Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею,

Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,

Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни.

 

Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:

Когда я даю, я даю себя.

 

Эй ты, импотент с развинченными коленями,

Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую силу,

Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,

От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня большие запасы, с избытком,

И я отдаю все, что имею.

 

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,

Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем, что я вложу в тебя.

 

Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит отхожие места,

Я целую его, как родного, в правую щеку,

И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.

 

Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня более крупных и смышленых детей

(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой республикой).

 

Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,

Отверните одеяло и простыни к ногам,

А врач и священник пусть уходят домой.

 

Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым упорством,

Ты, отчаявшийся, вот моя шея,

Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.

 

Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть на поверхность,

Каждую комнату в доме я наполняю войсками,

Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.

 

Спи,— я и они будем всю ночь на страже,

Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,

Я обнял тебя, и отныне ты мой,

И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть, как я говорил тебе.

 

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь, лежат на спине,

А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более нужную помощь.

 

Я слышал, что было говорено о вселенной,

Слышал и слышал о множестве тысяч лет.

Это, пожалуй, неплохо,— но разве это все?

Я прихожу, увеличивая и находя соответствия,

Я с самого начала даю большую цену, чем старые сквалыги-торгаши,

Я сам принимаю размеры Иеговы,

Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла,

Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды,

В мой портфель я сую Манито, и Аллаха на бумажном листе, и гравюру распятия.

Вместе с Одином, с безобразным Мекситли и с каждым идолом, с каждым фетишем,

Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят, и ни одного цента больше,

Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало им сделать в свой срок

(Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые должны теперь сами встать, полететь и запеть).

Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы заполнить их лучше собою,

Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине,

Открывая столько же или больше божественности в плотнике, который ставит сруб,

Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком и стамеской,

Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое из них,

Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее величавы, чем боги античных сражений,

Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов,

Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени;

Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто родился на свет,

Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов со вздутыми на поясницах рубахами;

Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие и будущие,

Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним, пока того судили за подлог,

И быку и букашке еще не молились, как нужно,

Никому и но снилось, как восхитительны грязь и навоз.

Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов,

Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшее из них.

Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира,

Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.

 

42

Чей-то призыв из толпы,

Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.

 

Придите, мои дети,

Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои домочадцы и близкие,

Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.

 

Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.

Голову мою так и завертело на шее,

Волнами катится музыка, но не из органа она,

Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.

 

Вечно твердая, неоседающая почва,

Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы.

Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,

Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,

Вечно назойливый гик «улю-лю!» — покуда мы не отыщем, где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,

Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,

Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором покойник.

 

Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.

Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,

Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают ни разу,

Большинство пашет, молотит, обливается потом и мякину получает за труд,

А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.

 

Это — город, и я — гражданин,

Что занимает других, то занимает меня,— политика, войны, рынки, газеты и школы,

Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости.

 

Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь в хвостатых пиджачках, в воротничках,

Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),

Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый ничтожный так же бессмертен, как я,

То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,

Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.

 

Я слишком много говорю о себе,

Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,

Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком

 

Не рутинные фразы — эта песня моя,

Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и все-таки привести еще ближе;

Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик и типографский мальчишка?

И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг в ваших объятьях, таких нежных и крепких,

И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?

А посуда, и мебель, и угощение в домах — что они, как не хозяин и хозяйка и взгляды их глаз?

И небо там, наверху — оно же и здесь, и над домом соседа, и над домами напротив,

И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории, как не ты сам?

И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный человеческий мозг?

И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?

 

43

Я не отвергаю вас, священники всех времен и народов,

Величайшая вера — моя, и самая малая — моя,

Я вмещаю древнюю религию, и новую, и те, что между древней и новой,

Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет,

Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу,

Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую палками в волшебном кругу амулета,

Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром,

В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый гимнософист, суровый, в дебрях лесов,

Я пью из черепа дикий мед, я чту Веды, я держусь Корана,

Я вхожу в теокалли в пятнах крови от ножа и камня, я бью в барабан из змеиной кожи,

Я принимаю Евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество,

Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье,

С пеной у рта, исступленный, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул,

Я смотрю вперед на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли,

Я из тех, что вращают колеса колес.

 

Один из этой центростремительной и центробежной толпы, я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям поручения, перед тем как отправиться в путь.

Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики,

Легкомысленные, унылые, злые безбожники,

Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки.

 

Как плещутся камбалы!

Как они бьются, быстро, как молния, содрогаясь и брызгая кровью!

 

Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы,

Я ваш, я с вами, как и со всеми другими,

У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое, И вас, и меня, и всех ждет равное будущее.

Я не знаю, каково наше будущее,

Но я знаю, что оно в свой черед окажется вполне подходящим и что оно непременно придет.

 

Оно уготовано всем: и тому, кто проходит мимо, и тому, кто стоит, оно не обойдет никого.

 

Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и похоронен на кладбище,

И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом с ним,

И тому ребенку, который глянул на миг из-за двери и скрылся за нею навеки,

И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь томится в тоске, которая горче, чем желчь,

И тому несчастному, что лежит в богадельне, изъеденный скверной болезнью от разнузданной жизни и пьянства,

И бесчисленным убитым и погибшим, и диким кобу, именуемым навозом человечества,

И простейшим амебам, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот,

И всякому предмету на земле или в древнейших могилах земли,

И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые обитают на них,

И настоящему, и самой малой соломинке.

 

44

Встанем — пора мне открыться!

 

Все, что изведано, я отвергаю,

Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое.

 

Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности?

 

Триллионы весен и зим мы уже давно истощили,

Но в запасе у нас есть еще триллионы и еще и еще триллионы.

 

Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств,

И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства.

Все вещи равны между собой: ни одна не больше ж не меньше!

То, что заняло свое место и время, таково же, как и все остальное.

 

Люди были жестоки к тебе или завистливы, мой брат, моя сестра?

Я очень жалею тебя, но я не встречал среди людей ни врагов, ни завистников,

Все вокруг были добры ко мне, мне не на что жаловаться.

(В самом деле, на что же мне жаловаться?)

 

Я вершина всего, что уже свершено, я начало будущих времен.

 

Я дошел до верхних ступеней,

На каждой ступени века, и между ступенями тоже века,

Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и выше.

 

Выше и выше иду, и призраки остаются у меня за спиной,

Внизу, в глубине, я вижу изначальное огромное Ничто, я знаю, что был и там,

Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической мгле,

И ждал, чтобы наступил мой черед, и не сгинул от углеродного смрада.

 

Долго пребывал я под спудом — долго-предолго.

 

Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня.

Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня.

 

Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли и гребли, как лихие гребцы.

Сами звезды уступали мне место, вращаясь в своих кругах,

Они посылали свои лучи для присмотра за тем, что должно было делаться со мною.

 

Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь.

 

Мой зародыш в веках не ленился,

Ничто не могло задержать его.

 

Для него сгустились в планету мировые туманности,

Длинные пласты наслоялись, чтобы стать для него опорой,

Гиганты-растенья давали ему себя в пищу,

И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли его дальше.

 

Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы создать

и радовать меня, И вот я стою на этом месте, и со мною моя крепкая душа.

 

45

О мгновенная юность! о гибкость, которую вечно толкают вперед!

О уравновешенная, пышно цветущая зрелость!

 

Мои возлюбленные душат меня,

Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи,

Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят ко мне ночью,

Днем они кричат мне: «Эгой», со скалы над рекою, качаясь и щебеча наверху,

Они кличут меня по имени из цветников, виноградников, из чащи густых кустов,

Они слетаются ко мне каждый миг,

Целуют мое тело поцелуями, нежащими, словно бальзам,

И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок.

О величавый восход старости!

Здравствуй, несказанная прелесть дней моего умирания!

 

Все сущее утверждает не только себя, но и то, что растет из него,

И у темного беззвучия смерти есть тоже свои ростки.

 

Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко разбрызганы в небе миры,

И все, что я вижу, умноженное на сколько хотите, есть только граница новых и новых вселенных.

 

Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь,

За грани, за грани, вечно за грани миров.

 

У моего солнца есть солнце, и мое солнце покорно колесит вкруг него,

А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу,

А за ними еще более великие, перед которыми величайшие становятся точками.

Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,

Если бы я, и вы, и все миры, сколько есть, и всё, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути,

Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,

И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше.

 

Несколько квадрильонов веков, несколько октильонов кубических миль не задержат этой минуты, не заставят ее торопиться;

Они — только часть, и всё — только часть.

 

Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.

Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.

 

Мое рандеву назначено, сомнения нет,

Бог непременно придет и подождет меня, мы с ним такие друзья,

Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь и мечтаю, он будет там непременно.

 

46

Я знаю, что лучшее место — мое, и лучшее время — мое, еще никто не измерил меня и никогда не измерит.

 

Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!),

Мои приметы — дождевой плащ, и добрая обувь, и палка, срезанная в лесу,

Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах,

Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви,

Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу,

Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы,

Левой рукой я обнимаю ваш стан,

А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую дорогу.

 

Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,

Вы должны пройти ее сами.

Она недалеко, она здесь, под рукой,

Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней сами не зная о том,

Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде.

Возьмем свои пожитки, сынок,— ты свои, я свои,— и поспешим в путь,

В чудесных городах и свободных странах мы побываем с тобой.

 

Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о мое бедро,

А когда наступит мой черед, ты отплатишь мне такой же услугой,

Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, отдыха не будет у нас.

 

Сегодня перед рассветом я взошел на вершину горы, и увидел усыпанное звездами небо,

И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»

И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше».

 

Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя,

Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе.

Присядь на минуту, сынок,

Вот сухари для еды, молоко для питья,

Но когда ты поспишь, и обновишь свои силы, и наденешь лучшие одежды, я поцелую тебя на прощание и распахну пред тобою ворота, чтобы ты ушел от меня.

 

Слишком долго тебе снились презренные сны,

Я смываю гной с твоих глаз,

Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости света и каждого мгновенья твоей жизни.

Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за доску,

Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом,

Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне, и со смехом окунулся опять.

 

47

Я учитель атлетов.

Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь, что и моя широка,

И тот докажет, что он усвоил мой стиль борьбы, кто убьет своего учителя насмерть.

 

Мне люб лишь такой мальчуган, что станет мужчиной не чужими стараньями, а только своими делами,

Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать благонравным из страха или стадного чувства,

Свою милую любит он сильно и ест свое жаркое с аппетитом,

Любовь без взаимности или обида режет его сильнее, чем острая сталь,

Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в мишень, править парусным яликом, петь песни, играть на банджо,

Бородатые лица, или изрытые оспой, или с рубцами и шрамами милее ему, чем лощеные,

И черные от загара лица милее ему, чем те, что боятся солнца.

 

Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня?

Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг,

Мои слова не перестанут зудеть в твоих ушах, покуда ты не уразумеешь их смысла.

 

Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб заполнить время, покуда я жду парохода.

(Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве твоего языка,

У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает освобождаться от пут.)

 

Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу ни о любви, ни о смерти,

И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится со мною на воздухе.

Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег моря,

Ближайший комар — комментарий ко мне, и бегущие волны — ключ,

Молот, весло и ручная пила подтверждают мои слова.

Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа не может общаться со мной,

Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня.

 

Мальчишка-мастеровой всего ближе ко мне, он знает меня хорошо,

Лесоруб, который берет на работу топор и кувшин, возьмет и меня на весь день,

Фермеру-подростку, что пашет в полях, приятно услышать мой голос,

На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду с матросами и рыбаками и крепко люблю их.

 

Солдат в походе или в лагере — мой,

Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их надежды,

В эту торжественную ночь (быть может, их последнюю ночь) те, которые знают меня, ищут меня.

Мое лицо трется о лицо зверолова, когда он лежит в одеяле,

Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей фуры,

Молодая мать и старая мать понимают меня,

И девушка, и замужняя женщина оставляют на минуту иглу и забывают все на свете,—

Все они хотят воплотить то, что я говорил им.

 

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело,

И я сказал, что тело не больше, чем душа,

И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя,

И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет, завернутый в собственный саван,

И я или ты, без полушки в кармане, можем купить все лучшие блага земли,

И глазом увидеть стручок гороха — это превосходит всю мудрость веков,

И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для геройства,

И каждая пылинка ничтожная может стать центром вселенной,

И мужчине и женщине я говорю: да будет ваша душа безмятежна перед миллионом вселенных.

И я говорю всем людям: не пытайте о боге,

Даже мне, кому все любопытно, не любопытен бог.

(Не сказать никакими словами, как мало тревожит меня мысль о боге и смерти.)

 

В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю его,

Не могу я также поверить, что есть кто-нибудь чудеснее меня.

 

К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем этот день?

В сутках такого нет часа, в каждом часе такой нет секунды, когда бы не видел я бога,

На лицах мужчин и женщин я вижу бога и в зеркале у меня на лице,

Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его подпись,

Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда ни пойду,

Мне будут доставлять аккуратно такие же во веки веков.

 

49

Ты же, о Смерть, и горькие объятия Смерти, напрасно пытаетесь встревожить меня.

 

Без колебаний приступает к своему труду акушер,

Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает,

Я лежу у самого порога этих изящных и эластичных дверей

И замечаю выход, замечаю прекращение боли.

 

А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает меня,

Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь,

Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь.

 

А ты, Жизнь, я уверен, ты — остатки многих смертей.

(Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч раз.)

 

Я слышу ваш шепот, о звезды небес,

О солнца, о травы могил, о вечные изменения и вечные

продвижения вперед, Если уж вы молчаливы, что же могу сказать я?

О мутной луже в осеннем лесу,

О луне, что спускается с круч тихо вздыхающих сумерек,

Качайтесь, искры света и мглы,— качайтесь на черных стеблях, гниющих в навозе,

Качайтесь, пока так бессмысленно стонут иссохшие сучья.

Я возношусь от луны, я возношусь из ночи,

Я вижу, что это страшное марево — отражение полдневного солнца,

Я поднимаюсь к основному и главному от великого или малого отпрыска.

 

50

 Есть во мне что-то — не знаю что, но знаю: оно во мне.

 

Тело мое, потное и скрюченное, каким оно становится спокойным тогда,

Я сплю — я сплю долго.

 

Я не знаю его — оно безыменное — это слово, еще не сказанное,

Его нет ни в одном словаре, это не изречение, не символ.

 

Нечто, на чем оно качается, больше земли, на которой качаюсь я,

Для него вся вселенная — друг, чье объятье будит меня.

 

Может быть, я мог бы сказать больше.

Только контуры! Я вступаюсь за моих братьев и сестер.

 

Видите, мои братья и сестры?

Это не хаос, не смерть — это порядок, единство, план — это вечная жизнь, это Счастье.

 

51

Прошедшее и настоящее гибнут — я наполнил их, потом исчерпал,

А теперь заполняю ближайшую впадину будущего.

 

Ты, слушающий песню мою! какую тайну ты хочешь доверить мне?

Прямо гляди мне в лицо, покуда я вдыхаю эту ночь.

(Говори мне по чести всю правду, нас не слышит никто, но я могу остаться не дольше минуты.)

По-твоему, я противоречу себе?

Ну что же, значит, я противоречу себе.

(Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.)

 

Я отдаю все свои силы лишь тем, кто поблизости, я жду тебя у порога.

Кто завершил дневную работу?

Кто покончил с ужином раньше других?

Кто хочет пойти прогуляться со мною?

 

Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой? или окажется, что ты запоздал?

 

52

Пестрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я болтаю и мешкаю.

 

Я такой же непостижимый и дикий,

Я испускаю мой варварский визг над крышами мира.

 

Последняя быстрая тучка задержалась ради меня,

Она отбрасывает мое изображение вслед за другим, столь же верное, как и любое из них, на лугах, погруженных в тень.

Она соблазняет меня растаять в туман и пар.

 

Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед за бегущим солнцем,

Пусть течет моя плоть волнами, льется кружевными извивами.

 

Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой,

Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.

 

Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу,

Но все же я буду для тебя добрым здоровьем,

Я очищу и укреплю твою кровь.

 

Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,

Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом,

Где-нибудь я остановился и жду тебя.

Уолт Уитмен. Листья Травы