Прощай, Мое Вдохновенье

ОТЧАЛИВАЙ, КОРАБЛЬ-ПРИЗРАК

Отдать швартовы!

К грот-мачте, кливеру — поднять все паруса!

О легкокрылый белый шлюп, вперед!

(Мы наше плаванье не назовем последним,

Скорей началом новых, зрелых, лучших путешествий);

Отчаливай, отчаливай быстрее, чтоб никогда не возвращаться к этим берегам!

Пускай, свободный, вечно бороздишь просторы,

Презрев свой старый курс, причалы, порты, и карты, и компас.

Прощай навеки, мой корабль-призрак!

 

МЕДЛЕННЫЕ ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ
Откуда вы и зачем?

Мы сами не знаем откуда (сказали в ответ),

Только помним, как всех нас мчало сюда,

Как медлили мы, терялись — но нас уносило вновь, и вот мы пришли

Проводить уходящий ливень.

 

ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ
Прощай, мое Вдохновенье. (Слово об этом хотел я сказать, но не время теперь.

Лучшее, что говорит человек вслух или про себя, соответствует надлежащему

Моменту — вот почему, чтоб прощанья выразить суть, я сдерживаю себя.)

 

ВПЕРЕД, ВПЕРЕД, ВСЕ ТА ЖЕ ВЕСЕЛАЯ ПАРА!
Вперед, вперед, все та же веселая пара!

Моя поэзия и жизнь, вмещающие рождение, юность, зрелые годы,

Порывистые, как пестрые языки пламени, неразлучимо соединенные и слившиеся в одно, — объединяющее всё,

Труд моей души — цели, подтверждения, радости; неудачи —

Труд не только моей души,

Я пою моей нации решающий период (Америки, возможно, человечества), испытание великое, победу великую,

Странное eclaircissement[Прояснение (фр.)] всей глыбы прошлого, восточного мира, античного, средневекового,

Здесь, здесь, рожденный из усилий, заблуждений, уроков, войн, поражений, — здесь, на западе, победоносный голос, — оправдание всему,

Крики восторга — песня предельной гордости и удовлетворения;

Я воспеваю массу простых людей (лучших не больше, чем худших), — и теперь воспеваю я старость

(Свои были стихи у дополуденной поры жизни моей, свои у летней поры, свои и у осени),

Снегом засыпает меня, волосы белые все, ритмам спокойным зимы я поддаюсь, я все такой же,

И, влекомые этим легким потоком, моя поэзия и я с надеждой и верой

К новым песням плывем, к новому.

Вперед, вперед, веселая пара!

 

МОЙ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ГОД
Пережив семидесятилетие,

Многие перемены, превратности судьбы, потери, печали,

Смерть родителей, капризы жизни, собственные неистовства,

войну, 63-й и 64-й год, Как запыхавшийся старый солдат после долгого, жаркого утомительного марша

или после сражения, Сегодня в сумерках, чуть помедлив, отвечаю на перекличке «здесь», — бодрым

голосом, Приветствую, салютую, еще по-прежнему все подчиняю себе.

 

ВИДЕНИЯ
В какой-то дымке тонут все страницы

(Причудливы, но для души так четки,

И вот уже предметы не предметы, а так — абстракции, понятия, виденья).

 

ПОБЛЕКШИЙ ВЕНОК
И все же не могу его снять, венок погребальный,

Пусть остается там, гвоздями прибит,

Померкнувший розовый, синий, желтый и белый, теперь помертвевший, как пепел,

С высохшей розой — в честь тебя, верный друг;

Но я не забыл тебя. Разве и ты увял?

Рассеялся аромат? Краски, соки иссякли?

Нет, пока воспоминания едва звучат, прошлое живо, как прежде;

Потому что минувшей ночью я проснулся, и в призрачном ореоле ты мне явился:

Твоя улыбка, глаза, лицо, спокойное, тихое, доброе,как прежде;

Так пусть венок побудет еще, чтоб я мог его видеть,

Он как живой для меня и ничуть не поблек.

 

ДЕНЬ ЗАВЕРШЕН
Какой подъем и ясность мыслей — день закончен;

Шум, суета, мишурный блеск — -все позади.

Ликуй! Преображайся! Веселись!

 

ШЛЮП СТАРОСТИ И СМЕРТИ ШЛЮП КОВАРНЫЙ
Один с востока, с запада другой —

Два оснащенных шлюпа к нам идут, чтобы застать врасплох.

Но мы навстречу выйдем и сразимся; смотрите мне, в бою держитесь стойко!

(С такими храбрецами я хоть в пекло!)

Покажешь нынче, старое корыто, что ты еще сгодишься!

Наполни, ветер, марсель, лисель, пусть скрипит брам-стеньга,

Наш гордый вызов — флаги — реять на виду у всех должны на мачтах.

В открытом море мы дадим им бой!

 

ЕЩЕ НЕ ЗАВЕРШЕННОМУ ГОДУ
Ужель я слово-нож не подберу, чтобы тебя сразил удар смертельный?

(Ужель устал и впрямь отвоевался?)

Ужель меня не хватит на короткий выпад,

Чтоб с ними счет свести за лесть, наветы, мелочность и желчность,

Стать снова бунтарем и смыть позор?

Но душит, душит гнев, а я молчу!

Седобородый, независимый, я сломлен

И за подачкой руку протянул.

 

ШЕКСПИР И БЭКОН — ИХ ЗНАЧЕНЬЕ
Я верю — и это очевидно —

Старозаветным песням, этим благородным текстам

(И другим, доселе еще неведомым!),

Всему как есть — горе, звезде, деревьям, всему, что родилось и существует

Как часть всеобщего, звено в цепи, таящее свой смысл за внешней формой,

Значенье, нам еще не ясное.

 

МНОГО, МНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ
Только после того, как они пройдут долгий, долгий путь, странствуя сотни лет, будут не раз отвергнуты,

После того, как разные наслоения: пробужденная любовь, радость, мысли,

Надежды, желания, стремления, размышления, победы мириад читателей

Оденут их, охватят и покроют инкрустациями веков и веков —

Только тогда эти стихи сделают все, на что они способны.

 

БРАВО, ПАРИЖСКАЯ ВЫСТАВКА!
Прежде чем ты закроешь ее, Франция, прибавь к своей выставке,

Помимо всего зримого, конкретного — твоих соборов, башен, товаров, машин, минералов, —

Наши чувства, трепещущие в миллионах сердец, бесплотные, но надежные

(Мы, внуки и правнуки, помним твоих великих предков),

И от пятидесяти народов и малых национальностей, воедино сплоченных, шлем через океан сегодня

Поздравления Америки, аплодисменты, нашу любовь, нашу память и добрые пожелания.

 

ВОРВАВШИЕСЯ ЗВУКИ
(В августе 1888 г. тело генерала Филипа Шеридана было погребено в Кафедральном соборе г. Вашингтона, округ Колумбия, со всеми почестями, согласно римско-католическому обряду.)

Среди заупокойной мессы,

Когда под сводами гремел орган с торжественной латынью,

Вдруг звуки ворвались — нет, не мешая службе, их услышал лишь я один, они же ворвались в окно:

Смятенье перед битвой, грохот, крики — и перед глазами уже стоит суровая картина:

Знак наблюдателя — и генерал в седле, и тут же все адъютанты — донесение разведки — резкий звучит приказ;

Затворы клацают — подносят ядра — выбегают солдаты из палаток;

Звон сбруи — построение в мгновенье ока — мелодия горниста;

И комьями земля из-под копыт, и промельк седел, оружия и снаряженья.

 

К ВЕТРУ НА ЗАХОДЕ СОЛНЦА
Ты, шепчущий что-то в ответ, невидимый,

Откуда в конце этого летнего дня ты врываешься в мои окна и двери,

Ты, омывающий, освежающий, обновляющий, возвращающий силы

Мне, одинокому, старому, больному, обливающемуся потом от слабости;

Ты, прильнувший, обнимающий меня крепко, твердо и все-таки нежно,

Милый попутчик, лучший, чем книга, беседа, мои стихи,

(О природа! со своими стихиями! дар вернее всего говорить с сердцем моим ветру присущ — одной из них),

Так приятно ощущать твой древний вкус на моих губах — твои пальцы, умеряющие боль, на моем лице и руках,

Ты, гонец, таинственный, странный посланник моему духу и телу

(Прочь расстояния, целебная сила воскрешает меня),

Я чувствую небо и необъятность прерий — я чувствую мощь северных озер, я чувствую дыхание леса и океана — не знаю как, но чувствую и землю саму, плывущую в пространстве;

Ты, слетевший с губ столь любимых, ушел теперь — возможно, посланный Богом из беспредельных вместилищ,

(Ты одухотворен, божествен — вот почему более всего доступен моему сознанию),

Тебе доверено говорить со мной так, как никто не говорил и не сможет говорить,

Не являешься ль ты сущностью вселенной? Всеобщего Закона, всяческих Астрономии последним откровением?

Есть ли душа у тебя? Смогу ль я постигнуть сущность твою?

 

СТАРЫЕ ПЕСНИ
Как-то, перебирая песни и предания седой древности,

Спрашивая поддержки твоей, Матерь Всего,

Отыскивая темы, достойные тебя,

Услышал я, как ты сказала: «Открой мне сокровища песен прошлого

И прежде, чем труд закончишь свой, имена назови поэтов минувшего».

 

(Среди несчетных долгов Нового Света

Наш, может быть, самый тяжкий долг перед вами, старые песни.)

 

Так давно предварившие тебя, Америка,

Песнопения, заклинания, египетские жрецы, эфиопские,

Эпос Эллады, Индии, Ирана и Китая,

Книги Библии и пророков, возвышенные мечтания назареев,

«Илиада» и «Одиссея», скитания и подвиги Энея,

Гесиод, Эсхил, Софокл, Мерлин, Артур,

Сид, Роланд в Ронсевальском ущелье, Нибелунги,

Трубадуры, менестрели, миннезингеры, скальды,

Чосер, Данте, хоры певчих птиц,

Баллады шотландской границы, ушедшие баллады, романы феодальных времен, трактаты, пьесы,

Шекспир, Шиллер, Вальтер Скотт, Теннисон,

Как удивительные, бесконечные и призрачные сны-воплощения,

Великие тени толпою струятся вокруг,

Устремляют свои властные взгляды на тебя,

И ты склоняешь голову, обращаешь к ним любезные жесты, слова.

Ты, медля, потупя глаза, наслаждаешься их музыкой,

Благодарно принимая все сочиненное ими,

Ты удаляешься величественно во врата свои.

 

НОВОГОДНЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ
(От северной группы звезд — южной, 1889 — 1890 гг.)

Приветствуем тебя, бразильский брат! Свершилось то, о чем страна мечтала.

Лучом, блеснувшим с севера, летит улыбка, сокращая расстоянья!

(Грядущего заботы и волненья не наш удел — то будущего боль,

А наша, наша боль — народовластье, согласье и доверие друг к другу.)

Тебе, наш брат, протягиваем руку, к тебе с надеждой взор свой обращаем;

Ты плод свободы, ею осиянный!

Ты знанием великим озарен,

Что в небесах горящий свет народный сияет ярче Бога и Короны,

Что на земле нет большего величья,

Чем звание — Прекрасный Человек.

 

ЗВУКИ ЗИМЫ
Вот они, звуки зимы,

Солнечный свет в горах — за песней песня из дальней дали,

За горластыми поездами — за соседним полем, за фермой, домом,

Шепчущий воздух — даже немые посевы, урожай яблок и зерен,

Зовы детей и женщин — за голосом голос в перекличке фермеров и цепов,

И вместе со всеми болтливая речь старика: «Не так уж мы одряхлели,

Хоть головы белоснежны, мы еще подпоем в такт».

 

ПЕСНЯ СУМЕРЕК
Мерцает древесное пламя, в поздних сумерках я один

Размышляю о войнах, прошедших давно, — о бессчетных погибших неизвестных солдатах,

Об именах опустевших, ушедших в море и воздух и не пришедших назад, —

После боя короткая передышка, мрачная похоронная команда, заполняющая глубокие окопы

Мертвецами, собранными со всей Америки, Севера, Юга, Востока, Запада, откуда они пришли,

Из лесистого Мэна, с ферм Новой Англии, из плодородной Пенсильвании, из Иллинойса, Огайо,

Из безбрежного Запада, Виргинии, Юга, Каролины, Техаса

(Даже в моих домашних тенях и в бесшумном мерцании пламени

Снова я вижу вздымающиеся колонны, я слышу мерную поступь армейских шеренг);

Вы, миллионы незапечатленных имен, все, все вы — темное наследие всех войн,

Эти стихи для вас — вспышка подспудного долга, ваш затерянный список, чудотворно развернутый здесь,

Каждое имя вызвано мной из мрака смертного пепла,

Чтобы впредь оставаться в глубинной записи сердца на много грядущих лет,

Ваш таинственный список, полный безвестных имен, от Юга до Севера,

Любовно напоил ароматом эту сумеречную песню.

 

КОГДА ПОЯВИЛСЯ ПОЭТ В РАСЦВЕТЕ СИЛ
Когда появился поэт в расцвете сил,

Возрадовалась Природа (гладкий, бесстрастный шар, со всеми своими зрелищами — дневными и ночными) и возгласила: он — мой;

Но тут возвысила свой голос Душа Человека, ревнивая, гордая, непримиримая: нет, он мой, только мой;

Тогда поэт в расцвете сил встал между ними и взял их за руки,

И так вот он стоит, сегодня и всегда, слиятель, объединитель, крепко держа их за руки,

И он никогда их не отпустит, пока не примирит,

Пока совсем, ликуя, не сольет их.

 

ОСЦЕОЛА
Я уже был почти взрослый, когда в Бруклине, в штате Нью-Йорк, мне случилось встретиться (в середине 1838 г.) с одним военным моряком, воротившимся из форта Молтри (Южная Каролина). Я долго разговаривал с ним и узнал от него то, о чем повествуется ниже, — о смерти Осцеолы. Осцеола был молодой и бесстрашный вождь из племени семинолов. Во время войны во Флориде он сдался в плен нашим войскам, был заключен в тюрьму и умер в форте Молтри буквально от «разбитого сердца». Его болезнь была вызвана тоской по свободе. И лекарь, и офицеры относились к нему очень сочувственно и делали все возможное, чтобы облегчить ему тюремный режим. И вот — конец.

Когда пришел его последний час,

Он медленно поднялся на подстилке,

Надел боевую одежду, рубаху, опоясал себя поясом, обмотал себе ноги ремнями,

Потребовал, чтобы ему выдали киноварь (перед ним держали его зеркальце),

Раскрасил себе половину лица, шею, запястья и тыльную сторону рук,

Старательно приладил к поясу нож для снимания скальпов — потом лег, отдохнул немного,

Потом снова привстал на ложе, улыбнулся и в глубоком молчанье подал каждому руку,

И, обессиленный, пал на подстилку, и, крепко сжимая рукоять томагавка,

Остановил взгляд на жене и на детях — последний.

(Пусть эти немногие строки сохранят его имя и память о том, как он умер.)

 

ГОЛОС СМЕРТИ
(Джонстаун, Пенсильвания, катаклизм, май 31, 1889 г.)

Голос Смерти, торжественный, странный, во всем его гуле и мощи,

С внезапным несказанной мощи ударом — затопленные города, тысячи человеческих жертв,

Хвастливый плод процветания, жилища, товары, кузницы, улицы, железные мосты,

Мешанина, разбиваемая этим ударом, — и все же, наступая, жизнь продолжается.

(Среди этих остатков, среди свернутых, стиснутых, диких развалин

Спасена пострадавшая женщина, ребенок счастливо рожден!)

 

Пусть я прихожу без вести, окруженная ужасом, мукой,

С льющейся лавой, огнем, всеобщими, частными катастрофами (этот голос, торжественный, странный),

Я тоже посланница свыше.

 

Да, Смерть, мы склоняемся ниц пред тобою, опускаем глаза долу,

Мы оплакиваем старых и юных, безвременно взятых тобой,

Сильных, красивых, добрых, способных,

Разорено хозяйство, муж теряет жену, жена мужа, кузнец похоронен в своей кузнице,

Трупы в разлившихся водах и глине,

Тысячи собраны под могильные холмы, тысячи так и не найдены.

 

После захоронения плач по мертвым

(Преданные им, найденным и ненайденным, незабывающие, дальше несущие прошлое, вот новое раздумье),

День — длящийся миг или час, — сама Америка склоняется низко.

Безмолвно, смиренно, подавленно.

 

Войну, смерть, катаклизм, как этот, Америка,

Вмести в глубине своего гордого, процветающего сердца.

 

И уже пока я пою, Господи, из смерти самой, из грязи и тины

Распускаются быстро цветы — сострадание, помощь, любовь,

С Запада и Востока, с Юга и Севера, из-за моря

Человечество протягивает свои горячие сердца и руки ради помощи человеку;

И мысль для себя извлекает урок.

 

Ты, о вечно стремительный глобус! в воздухе и пространстве!

Ты, кромешная вода окрест нас!

Все, чем полна наша жизнь и смерть, наше бденье и сон!

Законы, незримые, всепроникающие,

И ты во всём, надо всем и подо всем, непрестанная,

Ты! ты! живая вселенская непобедимая гигантская сила, спокойная, бдящая,

Держащая человечество на ладони своей, как хрупкую игрушку,

Как губительно было бы вдруг позабыть о тебе!

 

Ведь и я позабыл

(Замороченный этими жалкими силами прогресса, политики, культуры, богатства, изобретений, цивилизации),

Потерял в своем поле зрения твою безмолвную, вечно правую силу, твои изначальные мощные муки,

В которых и над которыми мы плывем, и каждый из нас поддерживается над ними.

 

УРОК ПЕРСА
На своем последнем и главном уроке седобородый суфий

В свежем утреннем аромате под открытым небом,

В густом персидском розовом саду,

Под каштановым деревом, раскинувшим ветви,

Говорил молодым посвященным:

 

«Венец всего, мои дети, завершенье любого слова, заключение любой речи,

Аллах — это все, все, все — во всех вещах и во всем сущем,

И может быть, не только сущем; все проникая во многих и многих, Аллах, Аллах, Аллах.

Далеко ли зашел заблудший? Глубоко ли упрятан таинственный движущий смысл?

Проникали ли вы в глубину беспокойного моря вещей?

Ощутили ли вы океанскую неутоленность — нерв всяческой жизни?

Нечто неутолимое, непреходящее, незримую нужду любого зачатия, зарождения?

Это первопричина движения каждой частицы

(И бессознательной, злой, или померкшей),

Страсть возвращения к божественному истоку, началу, не важно как удаленному,

Одинаково скрытому без исключений в любом лице и любой лицезримой вещи».

 

ПРОЗА БУДНЕЙ
Я славлю прозу будней.

Как дешево вы стоите — власть! деньги!

Я — за воздержанность, в еде ли, в чувствах,

За чистый вольный воздух, за терпимость к людям

(Пусть жизнь дает уроки нам — не школа и не учебники),

За день и ночь без всяких там причуд, и за обыкновенность рек и пашен,

За рядовую ферму, честный труд,

За мудрость тружеников — как на ней стояли мы, так и стоим.

 

ПОЛНЫЙ ПЕРЕЧЕНЬ ВСЕГО, НА ЧТО ГОСПОДНЯ ВОЛЯ
(Воскресенье... Был на утренней службе... Преподобный д-р *** произнес прекрасную проповедь, в которой прозвучали слова, приведенные выше. Почему-то в его «полный перечень» вошло лишь то, на чем лежит печать совершенства, зато отсутствовало кое-что существенное, о чем ниже.)

Все, что темно и злобно, умирание и смерть,

И все (им нет числа) грехопаденья, варварство, жестокость,

Помешанные и преступники, все, что отвратно, гадко, мерзко,

Что грязь и накипь, жадные акулы, и гады, и лжецы, прелюбодеи

(Какое место на земной орбите мы отведем презренным и порочным людям?),

Тритоны, нечисть, копошащаяся в иле, яды,

Опустошенная земля, злодеи, отбросы и смердящий гной.

 

МИРАЖИ
(Записано дословно после разговора во время ужина на открытом воздухе с двумя старыми шахтерами в Неваде.)

На свете больше чудных зрелищ, прохожий, чем ты мог бы вообразить;

Снова и снова, сейчас, после восхода или перед закатом,

Иногда весной, чаще осенью в ясную погоду,

Виллы вдали и вблизи, городские улицы, переполненные народом, витрины

(Веришь ты этому или нет — объясняешь как или нет, — все это правда,

Мой товарищ может подтвердить — мы часто с ним говорили об этом),

Люди, зрелища, животные, лесные завалы — краски и линии так ясно, как это в действительности могло быть,

Фермы с палисадниками перед домами, тропинки, окаймленные самшитом, кусты сирени,

Свадьбы в церквах, дни благодарения, возвращение долго отсутствующих сыновей,

Тяжелые шаги похорон, мать и дочери, одетые в черный креп,

Суд, судьи и присяжные, обвиняемый на скамье подсудимых

Соперники, поединки, толпы, мосты, верфи,

Там и здесь лица, отмеченные радостью или печалью

(Я бы узнал их тотчас, если б увидел их снова),

Мне являлись они справа у кромки небес или слева, вон там, над вершиной холма.

 

СМЫСЛ «ЛИСТЬЕВ ТРАВЫ»
Не изгонять, не отграничивать и не выпальгоать зло из его угрожающей массы (ни даже разоблачать его),

Но умнозкать, объединять, довершать, расширять — и прославлять бессмертие и добро.

 

Высока эта песня, слова ее и полет,

Она обнимает бескрайние сферы пространства и времени,

Всю эволюцию и в совокупности — поросль грядущего и отошедшее.

Я запел ее в зреющей юности и пронес через жизнь,

Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая в песню войну и мир, день и ночь,

Не отступив от нее ни на краткий час,

Я заканчиваю ее здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый.

Я пою о жизни, но скажите мне доброе слово о Смерти:

Сегодня Смерть, словно тень, идет за мной по пятам, годами преследуя мой согбенный двойник,

Порой приближается, и тогда мы — лицом к лицу.

 

НЕВЫСКАЗАННОЕ
Кто решится сказать?

После всех сочинений, стихов, певцов, пьес,

Прославленных ионийских, индийских — Гомером, Шекспиром — долгим, долгим временем исхоженных троп, пространств,

Сияющих клубков и млечных путей звезд — вызревших пульсов вселенной,

После всех ушедших смятений, героев, войны, любви, восторга,

Бременем всех столетий, выстраданного до капли,

Всех человеческих жизней, гортаней, стремлений, умов — всех поведанных испытаний;

После несметных песен, долгих или недолгих, всех наречий, всех земель,

Все еще что-то осталось для голоса и строки поэзии — что-то, к чему стремимся.

(Как знать? лучшее, к чему стремимся, о чем молчим.)

 

НЕОБЪЯТНО ЗРИМОЕ
Необъятно все зримое, свет, для меня необъятны небо и звезды,

Необъятны земля, простирающееся пространство и время,

Необъятны пути их, загадочные, многоликие, развертывающиеся;

Но еще необъятней моя незримая душа, постигающая, оживляющая все это.

Обнаруживающая свет, небо и звезды, вскрывающая землю, переплывающая моря.

(Чем было бы все это без тебя поистине, о моя душа? С чем сравнимо, незримая, без тебя?)

Ты еще шире развертываешься, множишь загадки, о моя душа!

Ты еще более многолика и простерта дальше еще, чем все это зримое.

 

НЕВИДИМЫЕ ВСХОДЫ
Незримые всходы, бесчисленные, скрытые верно

Подо льдом и снегом, во мраке, в каждом квадратном или кубическом дюйме,

Отборные, в самом зачатке, в нежных пленках, мельчайшие, нерожденные,

Как дети в чревах, спрятанные, спеленутые, спящие, сжавшиеся;

Биллионы биллионов и триллионы триллионов их в ожидании

(В земле и в море — вселенные их — как звезды там в небесах),

Они пробуждаются медленно, неизбежно, в бесчисленных формах,

В вечном предчувствии большего, нежели было до них.

 

ПРОЩАЙ, МОЕ ВДОХНОВЕНЬЕ!
Прощай, мое Вдохновенье!

Прощай, мой милый товарищ, моя дорогая любовь!

Я ухожу, а куда — и сам не знаю,

Не знаю, что ждет меня впереди, не знаю, встретимся ли мы с тобою, —

Так, значит, — прощай, мое Вдохновенье.

И ныне, в последний раз, дай мне оглянуться на минуту:

Все медленнее, все слабее тикает маятник в моей груди,

Пора уходить, надвигается ночь, скоро сердце перестанет биться.

Долго мы жили вместе, радуя и лаская друг друга, —

Какой восторг! — а теперь расставаться время настало — прощай, мое Вдохновенье!

И все же позволь — спешить я не буду,

Так долго мы жили друг с другом, засыпали вместе, сливаясь почти воедино, в одно существо,

И теперь, если нам умереть, мы умрем вместе (да, нас никто не разделит!).

Если нам уходить куда-то, навстречу неведомому, мы уйдем вместе,

Быть может, мы станем богаче, счастливее и что-то познаем,

Может быть, ты ведешь меня ныне к моим самым высоким, истинным песням (кто знает?),

Может быть, именно ты не даешь повернуть этот ключ в роковой, последней двери — что же, в последний раз,

Прощай, — и привет тебе! — мое Вдохновенье.

Уолт Уитмен. Листья Травы