Рефть

Если смешать черный уголь с белилами, можно получить синий цвет. Насыщенный цвет ночного неба.

Миша лежал на неровных досках лесов под самым храмовым сводом и грыз ноготь указательного пальца. Его пальцы – широкие и плоские – по-детски пахли творогом.

Черное и белое могут дать синь. Только надо правильно найти пропорции. Не зря в храмовой росписи для углубления фона используют рефть. Эта смесь тертого елового угля и известкового молока даёт подложке холодную ясную синь.

Мишка смотрел на девственно чистый свежий загрунтованный свод перед собой и видел законченную роспись. Да-да, свод будет глубокий, синий, и словно звезды на ночном небосклоне будут светиться на этом своде фигуры святых подвижников, а в барабане купола будет сверкать Солнце – Христос благословляющий, покойный, величественный Образ, в алтарной же апсиде станет тихо и мягко сиять Луна – Богородица, раскинув Свои руки, по-матерински обнимая, защищая, ограждая этот мир Собой.

-Ах вот он куда забрался! – звонкий мужской голос оглушил тишину храма, разбивая в дребезги Мишкин небесный свод со звездами и Светилами. Мишка вздрогнул, приподнялся, затем сел, и, беспомощно хлопая глазами, стал ждать, не зная, что изобразить на своем лице. Жалостливо запищала шаткая лестница под сильной, стремительной поступью. - А я тебя везде ищу…!

На лесах показалась взлохмаченная голова Андрея. Она не дала проход всему телу, а так и застряла в проеме лесов, улыбающаяся, дерзкая.

- А хорошо ты тут устроился, анахорет! От меня сбежал спозаранку? – Андрей подмигнул Мишке и сразу перешел на серьезный тон. – Тут о. Стефан звонил, спрашивал, когда начнём роспись.

- А ты чего? – оживился Мишка.

- Завтра, говорю.

- И, правда, завтра?

- А что, раствор готов. Известь третью неделю зреет. Запах уже сладкий, тонкий. Готова, мне кажется. И стена тоже…  Песок привезли чистый, мелкий. Можно известковое тесто месить да накладывать, только вот увлажню стену. Ты-то готов?

Мишка кивнул, быстро почти испуганно.

- Во сколько хочешь завтра начать?

– Да я… я могу пораньше. Давай рано, чтоб успеть. Пока известь свежая и свет дневной… С рассвета. Ты же меня разбудишь, да? - Мишка отвечал, неловко чувствуя, как радость наполняет его щеки краской – живой пульсирующей киноварью, и отчего-то опускал глаза в смущении.

- Конечно, разбужу, мне же последний слой раствора наносить. Вон тот свод будем расписывать? Да? – Голова Андрея смеялась, впрочем, добродушно и деловито.

- Да-да. – соглашался Михаил. - Начнем с медальонов на этом своде… надо расписаться, прежде чем приступим к основным композициям…

- Ну, ну. – кивала голова, и, всё замечающая, обнадеживала: - Ничего, справимся. Храм-то маленький, а лето только началось.

Мишка вздохнул – то ли радостно, то ли тревожно. Перед работой его всегда угнетала неуверенность. Только бы начать, только бы начать, думал он.

- Давай, Мишка, дерзай! – протрубила голова и исчезла в проеме лесов. Андрей спускался вниз.

Миша, еще немного покивал сам себе и снова вздохнув, последовал за другом. Он боялся высоты и своей неуклюжести, и лестница казалась ему чересчур неустойчивой и слабой, чтобы выдержать его вес, потому он спускался медленно и напряженно, чувствуя, как холодеет от испарины его спина.

Чтобы была чистота звучания, цвета в изображении должны гармонировать друг с другом. А гармония получается, если в основе сложных цветов замешаны одни и те же пигменты. Можно достичь удивительно тонких и разнообразных сочетаний, используя только четыре-пять базисных цветов: уголь, белила, охра, киноварь, лазурит.

Конечно, можно брать палитру шире, семь, десять цветов… Сейчас так много пигментов различных оттенков. Но иногда, увлекаясь цветом, можно забыть про образ. За пестротой теряется целостность. А слишком сложные цвета уводят от чистоты и ясности. Образ же всегда прост и хрустально прозрачен.

Мишка спал и никак не мог проснуться. Пробуждение всегда было самым сложным моментом в его ежедневной рутине. Он пробирался сквозь тяжелый одурманивающий сон, как пробиваются сквозь толщу воды утопающие, быстро, тревожно, судорожно разгребая материю, лишь бы достичь одного – глотка чистого воздуха.

 Ему снились двое монахов, в старых оборванных подрясниках, подпоясанные веревками вместо поясов, но со светлыми худыми изнеможденными ликами. Они плыли на лодке, по тончайшей кромке голубой воды над самой головою Мишки, почти не гребя своими веслами, и он всё хотел выбраться к ним из своего омута, всё тянул к ним свои руки, в надежде если не на спасение, так хоть на благословение, и тело его дрыгалось в бессмысленных потугах, не продвигаясь вверх, а монахи не видели его, смотря куда-то ввысь, отрешенно, высоко. И лики их светились необычайно.

Он проснулся внезапно, лихорадочно глотая воздух. В комнате было темно. И он снова, свернувшись калачиком, как делают маленькие дети, лег. Но уснуть уже не мог и моргал без всякой цели, шепча: «Ох, Господи…».

Когда за окном забрезжила алая полоса рассвета, он встал.

Жизнь давалась Мише с трудом. Почти так же как пробуждение. В свои сорок лет он не знал, как надо жить в этом мире. Если он жил, как понимал сам, то люди вокруг становились недовольными им, а если он старался жить, как хотели они, он становился кем-то иным, и сразу заболевал. Болел он долго и изнуряюще, а когда выздоравливал, жизнь казалась Мишке громадным кораблем, прекрасным, величественным, но проплывающим мимо, задорно гудя ему, мелкому и потерянному на пустынном острове. Он боялся жизни и прятался от неё в свою роспись.

-Ну ты, Мишка, даешь! – тихонько воскликнул Андрей где-то за левым ухом. Андрей ликов не писал, брался только за орнаменты. – теперь ясно, отчего ты до сих пор бобыль. Тебя бы жена сразу приревновала к твоим кистям да краскам.

Мишка послушно кивал, не расслышав ни одного слова. Под его мягкой кистью уже рождался и оживал строгий взгляд древнего подвижника.

-А мне вот не везет. – продолжал разговорившийся Андрей. – вот и в этот раз прислали к нам в помощники первокурсниц. А они все кислые, худые да плоские, словно готовят себя не в иконописцы, а в селёдки – в монастырскую бочку на засолку.

Андрей громко рассмеялся своей шутке, но Мишка и бровью не повёл.

-Может, только Катька черненькая ничего, как считаешь?....Эх, - пожал плечами Андрей, не дождавшись от друга ни слова. – анахорет хреновый. Ничего-то ты не видишь, кроме своих кистей.

Однако взглянул на Мишу уважительно и замолчал.

 Храм, который они расписывали, и правда был небольшой, недавно выстроенный. Строили его, говорят, на старом фундаменте, который словно бы случайно обнаружили то ли архитекторы, то ли строители, то ли сами монахи, когда искали подходящее место для будущей церкви.

Обитель эту когда-то давным-давно основали два брата-монаха. Они вырыли в глинистых холмах на берегу широкой реки себе пещерку и там жили и молились. Затем обитель разрослась, выстроилась, расширилась и окрепла до размеров большого каменного монастыря со сточисленной братией. Но в Петровское время была упразднена и с той поры то жила, то вновь помирала, но никак не умирала до конца, видно, спасаясь молитвами преподобных братьев – её основателей.

Когда земли монастыря в девяностых годах двадцатого столетия были снова отданы Церкви, гуляло в бывшем монастырском дворе чистое поле. За пятнадцать лет настоятелем Стефаном были построенные деревянный братский корпус с домовым храмом, трапезная изба и вот – маленький каменный храм. Расписывать храм пригласили москвичей. Но не самых известных изографов, а тех, кто поскромнее: недавних выпускников и студентов художественного отделения православного вуза. Те дорого не брали, зато неуклонно столовались и прилежно посещали службы.

После работы Мишке всегда хотелось есть. И когда краска под его кистью стала ложиться неровно, жирно, что означало, что известь уже застывает и писать больше нельзя, Миша понял, что ужасно голоден. Он оглядел лик святого, над которым работал, его руки, тонкие и плавные как цветы лилий: правая десница благословляет смотрящего, левая держит сверток. Затем осмотрел монашеский хитон, каждую складку, прописанную им живо и ясно. Почесал щеки, с пробивающейся щетиной, и направился к лестнице, забыв на рабочем месте немытые кисти.

В трапезной было тепло и по-домашнему уютно. Повариха – румяная, еще не старая женщина, в платке, завязанном по-деревенски широким узлом под подбородком, в кухонном нутре гремела посудой. Услышав, что кто-то пришёл, она вышла, вытирая свои небольшие круглые ладошки о цветной фартук, и посмотрела покойно и внимательно. Её круглое лицо по натуре доброе и мягкое, от небольшой острой морщинки на переносице казалось строгим, и порой даже хмурым. Но, когда женщина улыбалась, морщинка разглаживалась, и тогда мужчины невольно отводили от её лица глаза, потому что оно становилось прекрасно. Звалась повариха баба Лида.

Баба Лида молча кивнула и накрыла на стол. Миша сел и стал поглощать еду. Он ел, почти не жуя, пытаясь заполнить образовавшуюся после работы пустоту в груди. Но пустота не заполнялась, и он, пресытившись, помрачнел. Нахмурился. И стал медленно мешать кусочек сахара в чашке темного чая.  Уходить не хотелось.

- Что, милок, проголодался? – сказала вдруг баба Лида, появившись в проеме кухонных дверей с полотенцем и тарелкой в руках. Она вытирала мокрую тарелку и улыбалась.

- Ага. – вздохнул виновато Миша, опуская глаза.

- Это ничего. – успокоила она. – Это ничего. Кто хорошо потрудился, тот и кушает хорошо. Ты ведь на обед-то не приходил…

Мишка согласно качал головой, разглядывая свою тарелку.

- Сложно, поди, Божьи лики-то писать?

Мишка не отвечал и баба Лида сама продолжила:

- Сложно, милок, сложно… Кажется, раз-раз, кистью помахал… нынче много машут… А ты, милок, чаю-то пей, пей.

- Спасибо, баба Лид.

- Бог тебе в помощь.

Баба Лида готовила сыто и вкусно, хотя трапезничали иконописцы по монастырскому уставу, правда, отдельно от монастырской братии, которой в обители было всего-то четыре человека: осанистый настоятель о. Стефан, рыжий певчий о. Григорий, худосочный иерей Иоанн и всегда взлохмаченный послушник Василий.

Чтобы цвет фона был глубоким и объемным, по слою рефти кладут лазурит. Лазурит – небесно синий минерал, цвет его чист и насыщен, но перетирать лазурит нужно аккуратно. Если слишком мелко перетереть лазурит, то он превратится в серую пыль.

Настоятель еще на неделе уехал куда-то по делам обители, и в воскресение в домовом храме служил Литургию один о. Иоанн. Отец Иоанн служил быстро и как-то невнятно. Фелонь на его маленькой фигурке болталась пустым колоколом и норовила съехать на бок в особо важные моменты службы. Лицо иерея с негустой растительностью было бледно и словно перепугано чем-то. Руки его болтались и неровно вздрагивали, когда он их поднимал.

- Какой-то он жалкий. – говорил Андрей Мише. Мишка лежал в своей комнате на кровати, в белой рубахе и штанах поверх шерстяного покрывала. Он разглядывал дырку на большом пальце своих черных носок.  По воскресеньям иконописцы не работали. Андрей сидел тут же на широком деревянном стуле и со скучным лицом смотрел в окно, положив локти на подоконник.

- Жалкий он какой-то этот о. Иоанн. Пришибленный. Не пойму, почему у нас, православных, считается, что нужно смирять друг друга до уничтожения…

Наглядевшись на свою дыру, Миша спрятал оголенный палец под покрывало, и заметил:

- Отец Иоанн не монах. Он без клобука служит.

- Целибат что ли? Или на исправлении? Бедняга. – Андрей усмехнулся, подумав о чем-то своем. И вдруг присвистнул. – Вон, наши девицы на речку пошли. Купаться, наверное, будут. Пойдём и мы?

- Нееет! – протянул Миша и повернулся на бок, лицом к стене. – я не люблю.

Андрей же, повеселев, вскочил со стула:

- Пойдем, пойдём! – тянул он уже друга за ногу с дырявым носком. – Ух, тяжеленный. Да ты не анахорет никакой, а настоящий Обломов!

- Ага! – поддакнул Миша, одергивая ногу и снова пряча её под покрывало. – Иди сам. Без меня.

- Без тебя не пойду.

- Да я воды боюсь.

- Ну и что? Я буду купаться, а ты меня на берегу подождешь.

Мишка подхватил край покрывала и накрылся им весь, с головой. Но Андрей уже кричал:

- Всё. Идём. Без возражений. Я только пойду плавки одену и возьму полотенце. Я мигом.

 Святые на темной сини – это звёзды. Господь – Солнце. Матерь Божия – Луна.

- Слушай, как же ты пишешь? Я вот смотрю, ты же не копируешь. Ты ведь когда пишешь, даже не смотришь в альбомы-то свои… Молитву что ль Иисусову читаешь?

Они все-таки шли вдоль черной реки, бок о бок, и искали подходящее место для купания.

- Ты когда пишешь, молишься? – повторил Андрей.

Мишка нахмурился. Он не любил разговоры о чем-то высоком, о духовном, зная, чем выше разговор, тем ниже бывают поступки. Он хмурился и жевал стебель полевой травы.

Река здесь была неширокой, но довольно бурной и, как говорили, глубокой. Её темные воды, журча и ворча, неслись к своей неведомой человеку цели. Неслись непрестанно, даже когда их вершину сковывал зимою лёд.

- О, смотри-ка, о. Иоанн! – удивился Андрей. – купаться надумал.

Щуплая фигурка иерея, за кустами дикой ивы, в черном подряснике уже по пояс вошла в реку. Черный подрясник сливался с черной водой, фигурка шла дальше.

Какой-то кислый ком подкатил к горлу Миши. Неприятный, удушающий ком. Фигурка в воде покачнулась, и Мишка, не понимая сам себя, рванул туда – за кусты, в воду.

Изумленный Андрей только увидел, как вдруг в реке пропала черная фигура, а затем и грузный Мишка, и как через миг замелькали две головы в бурлящей темной воде словно мячики, прыгая вверх-вниз, вниз-вверх. Андрей стал судорожно раздеваться, но пальцы не слушались, окаменелые, влажные, и молния на джинсах никак не раскрывалась, а головы всё прыгали и прыгали в каком-то своем безумном ритме… Когда, наконец, Андрей сдернул джинсы, из воды показался Мишкин торс.

Мишка, тяжело дыша, выполз на берег, волоча за собой бледного о. Иоанна. Брошенный на теплый желтый песок, о. Иоанн вдруг по-бабьи заголосил: «Почему? За что? За что она ушла от меня? Почему? Жена…» Мокрый, он лежал облепленный своим подрясником, обхватив лицо руками, как будто хотел защититься от побоев или надругания. «Я пьян… да, я пьян. Но почему? Почему она ушла от меня? Жить не могу…. Не могуууу.» - выл он.

Ночью у Мишки поднялась температура, он, разметавшись по кровати, твердил, видимо, в бреду: «Черное и белое дают синь… Это рефть. Уголь и совсем чуть-чуть белил – цвет неба….» Ему казалось, что он плывет в лодке, а рядом сидят два монаха с одинаковыми строгими и светлыми лицами. А кругом - синь. Синь. Глубокая синь. И звёзды.