Жизненный путь Оливье Клемана

17 ноября 1921 года на юге Франции родился Оливье Клеман, ставший впоследствии замечательным православным богословом и апологетом красоты.

О начале своей жизни и пути к вере он повествует так:

«В деревне, где я жил, говорили, что есть три религии: католики, протестанты и социалисты. Социалисты не ходили в церковь и не крестили детей. Я рос в их среде, где никогда не говорили о Боге. Мой дед по отцу и отец были атеистами. Но они были справедливыми и щедрыми людьми, хотя я и не мог достаточно хорошо понять их слова, что «после смерти ничего нет» и что такое быть «добрым и справедливым». И очень рано я стал задавать себе вопросы. Я спрашивал себя: если все материально, откуда происходит тот свет, который я видел во взглядах некоторых людей?»

Собственно, вопрос об источнике света, явно существующего в мире и пробудил в нём жажду найти, откуда подлинность и красота приходят в жизни людей. Он старается осмыслить свой атеизм, десять лет изучает историю разных культур и религий, он читает Бердяева и Достоевского, Къеркегора и Шестова, а однажды покупает книгу мудрого богослова Лосского «Мистическое богословие Восточной Церкви». Эта книга становится для него конечным ответом на размышления о смысле и духовном строении бытия, и Клеман, читая его труды, открывает для себя православие как ту самую древнюю традицию красоты, которую он искал столько лет.

«Здесь же я нашел традицию, жившую во всех великих христианских писателях, русских в том числе, — учение о значении молитвы для спасения человека и всего мира». (Оливье Клеман)

Клеман принял крещение в православной церкви в возрасте 30 лет. Его учителем и наставником становится тот самый Лосский, книги которого открыли ему православие, как никогда не исчезавшую в мире традицию приобщения к сути и красоте.

Позднее Клеман станет профессором в Свято-Сергиевском православном институте в Париже, где преподавал 35 лет. Являлся также почётным доктором Лувенского университета в Бельгии, Факультета православного богословия в Бухаресте в Румынии, университета Святейшего Сердца в Коннектикуте в США, преподавал во многих других учебных заведениях.

Богословские труды Клемана стали известны во всём христианском мире. С ним близко общались такие известные христианские мыслители и подвижники, как Константинопольский Патриарх Афинагор I, Папа Римский Иоанн Павел II, Старец Софроний (Сахаров), румынский священник, богослов и праведник Думитру Станилоэ.

Клеман со вниманием присматривался и к положению дел в РПЦ, а после распада СССР критиковал ту часть духовенства, которая считала церковь новой идеологией, инструментом и частью государства, и тех, для кого церковь была полезна в возрождении страны, но не сама по себе, не как неотмирный Небесный Иерусалим. Он критиковал националистические движения в церкви.

Клеман говорил о РПЦ, что там: «Есть тенденция превратить православие в идеологию, которой можно было бы заменить марксизм».

За эту свою святоотеческую позицию он был непопулярен среди части русского духовенства, но он всё так же продолжал говорить что путь к единству христиан – внутренний, лежащий через обретение Бога, встречу с подлинностью и литургию. Такой путь не может быть навязан извне, ни государством ни церковными властями. И, часто, всё что может сделать священник – это подсказать, а то и вовсе не мешать человеку, в жизни которого совершилось таинство Встречи с небом.

Общение с подвижниками утвердило Клемана в мысли, что настоящий духовник никогда не станет приказывать, ломать волю, требовать, но будут глубоко заинтересован в том, чтоб пришедший к нему вырастал в ту красоту, которая задумана о нём Богом.

Для Клемана, как и для всех православных христиан Западной Европы, встреча с людьми других конфессий была реальностью. Это очень сложно представить в России, где, по выражению Гоголя, хоть три дня скачи – ни до какой границы не доскачешь. А потому живущему в России трудно поверить, что существуют другие страны. И не только существуют, но и населены людьми. Такими же ждущими и страдающими, одинокими и надеющимися, как и христиане России.

Оливье в своих размышлениях о них придерживался древней евангельский традиции выраженной в 25й главе от Матфея, где Христос на Страшном Суде спрашивает людей не о том, как они верили и верили ли вообще, но о том – проявили ли они деятельную заботу о ком-то? И лишь эта забота и человечность ведут людей к оправданию.

В том же древнем святоотеческом ключе мыслили проблему инославия и митрополит Антоний Сурожский и Старец Софроний Сахаров. Последний замечал, что, хотя Христос к каждому хочет проявить милость, но православным дано при этом особое чудо – ещё на земле достигнуть освящения, пронизанности небом, обожения. И Клеман много размышляет о свете и благодати, о чуде православия – видеть весь мир и жизнь как пасхальную красоту. Он и сам старался следовать в жизни этому богословию света, обращающему всё в цветную радугу Духа.

Вот как вспоминает о встречах с ним философ Татьяна Горичева:

«Щедрость и теплота общения, встреча – как воплощенное Евангелие – это и есть Оливье Клеман. Один французский друг сказал то, что потом услышала от многих: «Разговаривая с Клеманом, я чувствую, что я существую». Вспоминаю, как сам Оливье говорил, что «кожаные ризы», полученные Адамом и Евой в раю, закрыли все, кроме глаз. И смотря в его горящие умом и изумлением глаза, я думаю, что мы в раю.

Для него – все чудо. Природа – это икона Бога, он живет тайной Земли, морских волн, поэзией Божьих тварей…

...Для него не было неинтересного, чужого…

...Во время панихиды на Сергиевском Подворье совсем не по протоколу и совсем не случайно звучало: «Христос воскресе!»

«Все есть благодать», – повторял Оливье вслед за Бернаносом. То, что Клеман жил рядом, невероятно. Тяжело потерять его, но невозможно не вдохновляться силой его любви к жизни и поэтому не падать духом, любить и только любить...»

Клеман выступал против всякого формализма в церкви, чтоб свободные люди могли свободно обрести древнюю традицию святости. Он говорит: «Живая традиция Церкви — это жизнь Святого Духа». И «Отцы Церкви против фарисеев и законников уже христианского времени говорили: «Разбей букву, чтобы извлечь, обрести дух»».

Патриарх Афинагор учил Клемана, что богословствовать означает – жить Богом и говорить о нём то что знаешь сам.

Для Клемана было очень важно думать о церкви и жизни вообще через радость и благодарение. Он был из тех, кто понимал слова Мартина Хайдегера: «Научитесь благодарить — и вы сможете думать».

Именно этого понимания жизни как радости так не хватает людям современной РПЦ.

А. Кураев в книге «Церковь в мире людей» пишет: «Отчего—то в 90—х годах, на исходе ХХ столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где—то потеряли Православие. Произошла революция унылых пессимистов. "Феррапонтов" дух явно оттеснил дух "зосимов" (это если говорить терминами "Братьев Карамазовых"). Серафимово Православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редкостью».

И это неудивительно – ведь ликование о христианстве возможно лишь для того, кто радуется обо всём мире Божием, всей красоте бытия, человека, культуры, мысли. И лишь благодарный, воспринимающий всё в своей жизни как Господень подарок, доверяющий небу – отвечает ликованием на всю явленную Богом дивную красоту!

Оливье Клеман вспоминает по этому поводу свой диалог с богословом Лосским:

«В метро он (Владимир Лосский) читал Библию или Шекспира... Помню, как в 1956 году в самолете, на котором мы улетали в Россию, он сказал мне с улыбкой: «Вы знаете, церковная среда там бывает несколько давящей. И потому я захватил с собою вот это», – и показал мне томик Аполлинера “Alcools”…».

Владимир Лосский писал, что человек рожден быть поэтом для Бога, то есть, ощущать мир сбывшейся сказкой, песней и красотой, за которую хочется благодарить и о которой хочется петь.

Лосский, как и Клеман, как и немногие церковные интеллигенты России советской поры знали, что искусство, как молитва и литургия – дают человеку взойти к подлинности и Встрече, и это поможет ему быть самим собой в условиях искаженности, формализма и игры в человечность и христианство. А быть самим собой в данном случае означает – быть радостным и мудрым человеком Духа, имеющим внутреннюю свободу жить не по лжи.

Потому в наследии Клемана такую важную роль играет мировая культура, литература, философия.

Вот что он говорит, например, о русской религиозной философии:

«Я думаю, что самое гениальное, что было у русских философов первой половины нашего века, это то, что они взяли из монашеской практики тему преображения человека и приложили ее к сферам культуры, общества, истории, чтобы показать, как реализуется в христианстве возможность преображения культуры и истории, что нет между ними противопоставления, противоречия».

Теме культуры Клеман посвящает целую книгу, назвав её: «Отблески Света. Православное богословие красоты». Один из её смыслов в том, что христианин может вмещать в себя красоту всего мира, так как только он знает её основания и истоки.

Культура для Клемана есть Доверие Духу Святому «Говорящему нам отовсюду, где мы способны услышать Его, и являющему нам Христа». Создатель красоты может вовсе не думать о Боге, но Бог внимателен к нему и помогает ему творить нечто созвучное истине христианства. Этим и объясняется то множество великих мыслей и строк, которые существуют в мире, но формально не являются православными. Но, как говорил святой Иустин Философ: «Всё, что добро – всё наше», то есть красота не может явиться в мир без Бога как источника красоты. И это значит, что нам важно узнавать эти отблески фаворского света во всём многообразии мировой культуры.

По Клеману красота – есть доказательство бытия Божьего. Красота понимаемая как подражание Христу, обретение христообразности и в жизни и в трудах и в словах и в творениях. В таком восприятии красота является богословием, потому что ею мы касаемся Его благодати, звучащей в глубинах всей красоты. Так и музыка Баха и картины Рембранта и стихи Рильке дают нам пережить это прикосновение подлинности, прикосновение благодати, и знать, что свет по-прежнему сияет в мире, но замечаем мы это лишь в меру сходности себя с ним. А красота оказывается одним из имён Божиих, сиянием Его благодати во всём, что истинно обращено и открыто к Нему: жизнях, делах, словах.

Настоящий автор старается привести человека к пробуждению сердца, чтобы тот замер перед красотой, отбросил нечувствие подлинного и ощутил Бога. Именно по этой причине в романе Ремарка «Три товарища» главный герой радуется, что его возлюбленная не стремится взять его за руку когда они слушают концерт классической музыке – в предстоянии высокому следует отбросить всё остальное, хотя бы затем, чтобы вырасти до того, чтоб дарить любимым друзьям высоту.

Клеман даже говорил, что современное богословие должно быть богословием красоты, так как язык красоты близок человеку. «Бог открывает Себя именно в красоте… В красоте вещей, мира, в самом ритме времен года, в безмятежности реки и леса… И особенно в лице праведника, святого» – пишет он. Поэзия, литература, музыка – много говорят о пути к духовному, они дают нам коснуться самой этой подлинности, коснуться Бога.

Клеман пишет, что «Сегодня для многих людей, находящихся в стороне от христианства, которое видится сведенным к состоянию болтливой и морализаторствующей идеологии, религиозная глубина жизни открывается лишь в красоте». Как тут ни вспомнить тягу многих умных и светлых людей времён СССР к поэзии и классике, которая воспринималась не просто как чтение, но как именно возможность прикосновения к «иному», позволяла «желать странного» и давала некое внутреннее основание уверенности, что в мире есть что-то высочайшее.

Садовник хоббит Сэм из сказки Толкиена говорил об этом «Конечно, мы любим свою землю, но любим её потому что в мире есть ещё что-то более высокое, в независимости оттого, знаем мы об этом высоком, или нет».

Всё это может относиться лишь к той красоте, которой касается Дух Святой, к красоте дающей прикоснуться к небу. Здесь нет места эстетизму, эгоистичной жажде самовыражения, но сияет идея служения – красота создаётся всегда ради радости всех других. Всякое подлинное творения явно отмечено прикосновением Неба. А всё остальное не стоит внимания такого бессмертного существа, которым является человек.

Культура важна когда она, пусть даже и подсознательно, воспринимается как весть небесной страны, свет Небесного Иерусалима. Но, если она становится идолом, то наше сердце разобьётся, так тогда утрачивается обращённость, пусть часто невольная и неосознанная, сердца к Богу. Клайв Льюис писал об этом, что, чем бы человек ни занимался, хорошо в его трудах лишь то, что, так или иначе, смотрит на Бога. И плохо всё, что от Бога отвернётся…

Человек способен являть собой и своими трудами славу Господню, и в этом умножении рая, в конечном итоге, смысл наших трудов красоты. В этом смысл и нашей жизни, чтобы свет благодати сиял сквозь нас и этот дар света был бы определяющим всё в нас. Как сказано в молитве: «Христос, истинное сияние, которое озаряет и освящает всякого приходящего в мир человека, пусть свет Твоего лица будет в нас знаком, чтобы в нем мы увидели недосягаемое сияние».

И Оливье Клеман, размышляя об этом, напоминает слова святого Кирилла, что Красота Сына, «созрела во времени», чтобы мы были «как бы за руки ведомы к красоте Того, кто ее порождает». Тогда и наши жизни и дела становятся умножением рая, и мы сами обретаем опыт того Царства Божьего, которое «Внутрь вас есть» (Лк 17:21)

Глядя на мир, культуру и церковь через поэзию благодати Клеман и сам всегда поэтичен и глубок, чего бы ни касалась его мысль: английский поэзии или древних патериков, литературы или воспоминаний о светлых людях. В нём нет истерики и надрыва, он целен в том смысле, что православие подарило ему радости непрестанного служения обретённому Богу.

Православные епископы Франции после смерти Клемана писали, что он: «Влюблен в Божественную красоту, которую он старался найти и разгадать в мире и в каждой человеческой личности».

А иерей Владимир Зелинский вспоминая о Клемане говорил: «Каждая встреча с Оливье Клеманом за время нашей 20-ти летней дружбы была для меня тихим праздником». Он же вспоминал, что когда Клеман начинал говорить, то мир вокруг явственно расцветал от прикосновения Святого Духа, а это – признак лекций высочайшего уровня, таких, как те, что читали Шмеман, Меендорф, Бродский или Старцы Эмилиан Вафидис и Дионисий Каламбокас. Сказочник Джон Толкиен говорил, что для хорошей лекции или проповеди нужна эрудиция и подготовка, но для великой требуется уже благодать. Та благодать, которая не раз удивляла, например, читавшего лекции Шмемана, замечавшего, что когда его касается небо, он говорит то, о чём и не мыслил сказать. Так некий священник слышал, как говорил поэт, и священник потрясённо воскликнул: «Он говорил как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи!». Так же, в красоте личного свидетельства и общника красоты Господней говорил и Оливье Клеман. Поэтому те, кто тянулся к свету и подлинности, ощущали себя рядом с ним счастливыми.

Подобно Иустину Сербскому Клеман считал, что свой рай мы можем обрести в других людях, когда в них отображается Христос. Так как рай – это любовь Христова, а так же все те, кто сполна живёт в нашем сердце. Впервые он это понял, когда ещё не будучи христианином, разочаровавшись в жизни, ехал в автобусе домой, чтоб убить себя, и ему вдруг неожиданно улыбнулась маленькая девочка. Этот момент и стал для него первой встречей с Богом и богословием о человеке, как о том, кто способен быть славой Господней. Потому и Предание церкви для него всегда воплощалось в живых носителях Духа, а это были не только святые и Старцы, но и всякий человек, сквозь которого на землю льётся небесный свет.

Клеман говорил об этом: «Христианство для меня – это религия лиц», потому что лицо может быть иконой, брешью в глухоте неподлинности этого мира, а человек может быть откровением о Боге.

Потому и православие для Клемана – это Христос, встреча и жизнь с Богом, вокруг чего уже выстраивается всё остальное, по выражению блаженного Августина: «Если Бог будет на первом месте – всё остальное будет на своём».

Потому-то Клеман всегда знал, что церковь шире всего этнического и национального, но вбирает в себя всю красоту этого мира, разно выражаясь во всех созревших до Духа людях, но оставаясь всё той же Вселенской Православной Церковью, где нет уже «Ни эллина ни иудея» (Кол 3:11), ни русского ни серба ни грека ни француза, но есть те высокие люди, кого на земле касается небо, и кто умеет ответить на это прикосновение умножением красоты в себе и вовне.

Исходя из этого древнего понимания церкви он особенно выделял роль русских христианских эмигрантов и говорил: «Главным плодом посланничества русских изгнаников было создание православных общин на Западе, которые, оставаясь русскими по традиции, сумели перешагнуть этнические границы и «пробить окно» в Европу. Точнее, открыть Европу для Восточной Церкви. Это была подлинная встреча, духовный поворот, обращение друг к другу. И плодом этого обращения, безусловно промыслительным, стало рождение европейского православия, русского по всем его корневищам, всем чувствилищам, но сумевшего неразрывно соединиться со складом западной души, с иной исторической памятью, которая, обогащая нас, может в то же время и связывать».

Сходным образом значение эмиграции понимали и другие христианские мыслители. До революции 1917 года поместные церкви жили своей жизнью, хваля каждый свою страну и забывая о вселенском измерении православия. Эмиграция привела к тому, что православие, придя туда где его давно не было, смогло свидетельствовать о себе не как о этнической церкви, но как об апостольской традиции пути к Богу, славной не тем, что его когда-то поддерживали государства, но реальностью обретения святости, реальностью преображения и обретаемой красоты мысли и жизни.

Однако Клеман отмечает и что опыт восприятия православия может быть искаженным, а опыт церкви принести травму, если человек (а таких много) строит свою жизнь не вокруг обретения Бога, служения и умножения красоты, но вокруг чего бы то ни было иного, пусть и кажущегося ему правильным, но на самом деле уводящего его слишком далеко от неба. Потому и знакомство уже не с православием, но с православными, Клемана поначалу глубоко разочаровало несоответствием высоты церковного учения и примитивности поисков и надежд у верующих. Но и тут Господь оберегает Клемнана, посылая ему в учителя Лосского, который смог открыть молодому французу православную церковь как веру святых отцов, а не веру русских.

Вот как он говорит об этом: «Я запоем читал Достоевского и Бердяева, еще неверующим я приобрел икону, но не знал, что когда-нибудь буду связан с православной Церковью. Стать христианином означало для меня сделаться католиком или протестантом. Впоследствии, узнав о православных русских в Париже, я стал наблюдать за ними с какой-то почтительной завистью: с одной стороны, у них была полнота молитвенной и сакраментальной жизни, неповрежденное догматическое наследие, с другой – в их среде мне было буквально трудно дышать. Дело было не в банальном конфликте догматизма и вольномыслия, но в атмосфере всеобщей нетерпимости, подозрительности, какой-то глухой, напряженной агрессивности, которая выплескивалась по отношению к тому миру, в котором мы жили. Я не знал языка, но ощущал, что их православие было отмечено травмой, которую они пережили сами или оставили в наследство другим. При всем сочувствии к ним моя история была все же иной. За ней не стояло ни личных обид, ни плача о погибшей России, который легко перерождался в идеологию противостояния всему, на что могла упасть лишь тень ее поработителей, ни сожигающей к ним ненависти, ни ностальгии об исчезнувшей монархии. Не могло быть, говорил мне внутренний голос, чтобы «иное солнце» всегда было окутано этим душным, тяжелым, непроницаемым облаком. Владимир Лосский стал моим первым провожатым к подлинному православию. Он привел меня к Отцам».

Клеман писал, что встреча с Патриархом Афинагором помогла ему освободиться от страха перед чужим и непохожим и стать внимательным ко всей мировой красоте, в глубине которой сияет Господь. А это помогает встречать другого человека не как врага, еретика или инакомыслящего, но как того, кто во всём драгоценен Богу. Клеман замечал, что всего несколько раз встречал людей имеющих такое всеохватное отношение к другим, но именно они и открывали ему подлинность христианства.

Все несущие красоту и созвучные истине люди воспринимались им как часть его внутренней биографии и радовали его как свидетельство реальности присутствия в мире Господа. Он и сам был из тех редких людей, рядом с которым другие чувствовали полноту и красоту православия, как полноту и красоту Духа живящего бытие и делающего доверившихся Ему прекрасными.

Человек живущий в свободе знает – она не далась ему просто так. Он знает, сколько предвзятых мнений, ложных стереотипов, сиюминутных мод, ловушек формализма ему пришлось отвергнуть, что бы прийти к радости, и христианство его стало не игрой в благочестие, не угрюмой ношей, но всемирным ликованием, куда вмещается вся сущая красота и остаётся ещё место, чтоб преклонить колена, подобно Петру, который больше чудесного улова рыбы был удивлён, что человек в полной мере может быть человеком и прийти к тебе, даже если ты живёшь в далёкой провинции у никому в столице неизвестного моря…