Бог не может солгать душе

Пушкинское «Все же мне вас жаль немножко» («Город пышный, город бедный…»), в котором многие привыкли видеть слабое утешение, оказывается своеобразной «переменой ума»: от каталогизирования, от скорби о прошедшем времени, к той любви, которая не подчиняется никаким законам и заранее продуманным нормам. Пушкин действует не как простой лирик, призывающий любовь и жалость на помощь в беде, но как истинный поэт, который сам себе закон, самостояние которого – единственная норма его высказывания. Лиризм и оказывается тем золотым сечением произведения, которое есть и апофеоз щедрости по отношению ко всем предметам, связям между ними, щедрости, уничтожающей привычную логику соподчинений. Но такой же лиризм С.Г. Бочаров находит и у Гоголя, изображающего «лица без души», пустыню ложной социальности, и вдруг неожиданно заявляющий о том, что наше «я» ближе нам, чем любое обстоятельство нашей жизни. Только если у Пушкина власть кошмарных образов преодолевалась лирическим остроумием, то у Гоголя – только лирическим простодушием.

Другая важная тема С.Г. Бочарова – катастрофа языка, приводящая и к «уходу» художника из социальной жизни, из истории, от коммуникативных привычек в сторону безумия. То, что мы привыкли связывать с А. Платоновым, С.Г. Бочаров открывает в классической русской литературе XIX века: вековое «петербургское безумие», уходы из искусства Гоголя и Толстого, политическая афазия Тютчева и социальная афазия политически и поэтически чуткого Константина Леонтьева – важные темы книги. Конечно, С.Г. Бочаров опирается на мысль М.М. Бахтина о «кризисе эпического слова», но придает ей еще одно измерение: слов не хватало, чтобы связать могущественный потенциал новых жанров с личным самоотчетом. Воздушные громады больших романов – это лирическое созерцание природой самой себя, а для автора это постоянное соблазнение его свободы. Свобода постоянно вводима в соблазн, и постоянно остается свободой же, и поэтому соблазн так неумолим, а свобода так трепетно важна.

Такому лирическому созерцанию эпическими словами самих себя нужно за что-то зацепиться в ХХ веке, чтобы воздушная громада совсем не скрылась из виду. Для С.Г. Бочарова очень важен опыт Владислава Ходасевича с его сниженным, желчным изображением современности. Ходасевич, по сути, повторяет опыт Декарта, но не интеллектуально, а эмоционально: если по Декарту Бог не может ему солгать, то по Ходасевичу, Бог не может не показать безобразие жизни, в доказательство исключительной ценности человеческой души – чего бы стоила душа, которой лгут? Но так же важен и опыт Пруста – опыт обретения философской очевидности, но не через интеллектуальные эксперименты, как у Декарта и других философов нового времени, а через аудит души – в душе должно остаться что-то неоцененное, что-то драгоценное, что еще не оприходовано ходом событий. Именно такие же зацепки, неоценимого и неоцененного слова филолога, которое вдруг декларирует уникальность самой словесной ткани, которую мы казалось бы уже разобрали, изучили и описали, С.Г. Бочаров находит и в наследии литературно одаренных филологов – А.Д. Синявского, С.С. Аверинцева, В.Н. Топорова и других, кому посвящены отдельные статьи. Именно такое слово может сообщить, что человек спас свою душу, в ситуации, когда мир уже кончился не взрывом, а взвизгом.

 А. Марков. 

Бочаров С.Г. Генетическая память литературы